Имена на поверке
вернуться

Смоленский Борис Моисеевич
Шрифт:

1939 г.

«Когда умру, ты отошли…»

Когда умру, ты отошли письмо моей последней тетке, зипун нестираный, обмотки и горсть той северной земли, в которой я усну навеки, метаясь, жертвуя, любя, — все то, что в каждом человеке напоминало мне тебя. Ну, а пока мы не в уроне и оба молоды пока, ты протяни мне на ладони горсть самосада-табака.

1937 г.

«Тогда была весна. И рядом…»

Тогда была весна. И рядом с помойной ямой на дворе, в простом строю, равняясь на дом, мальчишки строились в каре и бились честно. Полагалось бить в спину, грудь, еще — в бока. Но на лицо не подымалась сухая детская рука… А за рекою было поле — там, сбившись в кучу у траншей, солдаты били и кололи таких же, как они, людей. И мы росли, не понимая, зачем туда сошлись полки: неужли взрослые играют, как мы, сходясь на кулаки? Война прошла. Но нам осталась простая истина в удел, что у детей имелась жалость, которой взрослый не имел. А ныне вновь война и порох вошли в большие города, и стала нужной кровь, которой мы так боялись в те года.

«Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой. В кашне, затянутом за пояс. По голове погладь меня рукой, примись ругать. Обратно шли на поезд. Грозись бедой, невыгодой, концом. Где б ни была ты — в поезде, вагоне, — я все равно найду, уткнусь лицом в твои, как небо, светлые ладони.

«Мне нравится твой светлый подбородок…»

Мне нравится твой светлый подбородок и как ты пудру на него кладешь. Мальчишку с девятнадцатого года ты театральным жестом обоймешь. А что ему твое великолепье и то, что мы зовем «сердечный пыл»? Дня не прошло, как вгорячах на кепи мальчишка шлем простреленный сменил. Ты извини его — ведь он с дороги. В ладони въелась дымная пыльца. Не жди, пока последние ожоги сойдут с его скуластого лица…

«Мне только б жить и видеть росчерк грубый…»

Мне только б жить и видеть росчерк грубый твоих бровей и пережить тот суд, когда глаза солгут твои, а губы чужое имя вслух произнесут. Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал, не видел, чтобы, близким не грубя, я дальше б жил и подымался выше, как будто вовсе не было тебя.

Август

Я полюбил весомые слова, просторный август, бабочку на раме и сон в саду, где падает трава к моим ногам неровными рядами. Лежать в траве, желтеющей у вишен, у низких яблонь, где-то у воды, смотреть в листву прозрачную и слышать, как рядом глухо падают плоды. Не потому ль, что тени не хватало, казалось мне, вселенная мала? Движения замедленны и вялы, во рту иссохло. Губы как зола. Куда девать сгорающее тело? Ближайший омут светел и глубок, пока трава на солнце не сгорела, войти в него всем телом до предела и ощутить подошвами песок! И в первый раз почувствовать так близко прохладное спасительное дно. Вот так, храня стремление одно, вползают в землю щупальцами корни, питая щедро алчные плоды (а жизнь идет!), — все глубже и упорней стремление пробиться до воды, до тех границ соседнего оврага, где в изобильи, с запахами вин, как древний сок, живительная влага ключами бьет из почвенных глубин. Полдневный зной под яблонями тает на сизых листьях теплой лебеды. И слышу я, как мир произрастает из первозданной матери воды.

После ливня

Когда подумать бы могли вы, что, выйдя к лесу за столбы, в траву и пни ударит ливень, а через час пойдут грибы. И стало б видно вам отселе, лишь только ветви отвести, когда пойдет слепая зелень как в лихорадке лес трясти. Такая будет благодать для всякой твари! Даже птицам вдруг не захочется летать, когда кругом трава дымится и каждый штрих непостоянен, и лишь позднее — тишина… Так ливень шел, смещая грани, меняя краски и тона. Размыты камни. Словно бивни, торчат они, их мучит зуд; а по земле, размытой ливнем, жуки глазастые ползут. А детвора в косоворотках бежит по лужам звонким, где, кружась, плывет в бумажных лодках пристрастье детское к воде. Горит земля, и пахнет чаща дымящим пухом голубей, и в окна входит мир, кипящий зеленым зельем тополей. Вот так и хочется забыться, оставить книги, выйти в день и, заложив углом страницу, пройтись босому по воде. А после дома за столом, сверкая золотом оправы очков, рассказывать о том, как ливни ходят напролом, не разбирая, где канавы.

Весеннее

Я шел веселый и нескладный, почти влюбленный, и никто мне не сказал в дверях парадных, что не застегнуто пальто. Несло весной и чем-то теплым, и от слободки, по низам, шел первый дождь, он бился в стекла, гремел в ушах, слепил глаза, летел, был слеп наполовину, почти прямой. И вместе с ним вступала боль сквозная в спину недомоганием сплошным. В тот день еще цветов не знали, и лишь потом на всех углах вразбивку бабы торговали, сбывая радость второпях. Ту радость трогали и мяли, просили взять, вдыхали в нос, на грудь прикладывали, брали поштучно, оптом и вразнос. Ее вносили к нам в квартиру, как лампу ставили на стол, лишь я один, должно быть, в мире спокойно рядом с ней прошел. Я был высок, как это небо, меня не трогали цветы, — я думал о бульварах, где бы мне встретилась случайно ты, с которой лишь я понаслышке, по первой памяти знаком, — дорогой, тронутой снежком, носил твои из школы книжки… Откликнись, что ли? Только ветер да дождь, идущий по прямой… А надо вспомнить — мы лишь дети, которых снова ждут домой, где чай остыл, черствеет булка… Так снова жизнь приходит к нам последней партой, переулком, где мы стояли по часам… Так я иду, прямой, просторный, а где-то сзади, невпопад, проходит детство, и валторны словами песни говорят. Мир только в детстве первозданен, когда, себя не видя в нем, мы бредим морем, поездами, раскрытым настежь в сад окном, чужою радостью, досадой, зеленым льдом балтийских скал и чьим-то слишком белым садом, где ливень яблоки сбивал. Пусть неуютно в нем, неладно, Нам снова хочется домой, в тот мир простой, как лист тетрадный, где я прошел, большой, нескладный и удивительно прямой.