— Эх, Гога ты, Гога! — презрительно фыркнул Воробей.

Пришел Славка домой сконфуженный и с тревогой в груди. Мать встретила его с плаксивыми упреками. На мгновенье Славка почувствовал какую-то нежность и признательность к матери, но вмешался мамин муж и спугнул теплые чувства мальчика. Мамин муж схватил Славку за шиворот и грубо закричал на него:

— Где шлялся? Где пропадал?

Славке было больно. Он пытался вырваться из сильных и цепких рук. Но руки эта держали его крепко.

— Где шлялся, мерзавец?! — повторил мамин муж и шлепнул широкой и жесткой ладонью Славку по лицу.

Калерия Петровна охнула и всплеснула руками.

— Владимир!.. Владимир Иннокентьевич, оставьте ребенка!.. Оставьте!

— Убирайтесь прочь отсюда! — свирепо огрызнулся на нее Владимир Иннокентьевич. — Не мешайте мне исправлять этого хулигана!

Славка был жестоко избит. Мать послушалась мужа и ушла. Владимир Иннокентьевич, отшвырнув от себя избитого Славку, закурил и улегся из постели. Оттуда он устало заявил:

— Я из тебя, мерзавец, человека сделаю!.. Ты у меня шелковым станешь!..

Но Славка шелковым не стал. Назавтра он выждал время, когда и мать и Владимир Иннокентьевич вышли из дому, перерыл все на комоде и в ящиках комода, нашел там немного денег, забрал из буфета хлеба и остатки соленой рыбы, связал это вместе с кое-каким детским, пустяковым скарбом своим в узелок и покинул родительский кров. Но прежде чем окончательно уйти, он снял с вешалки новый, праздничный пиджак Владимира Иннокентьевича и с наслаждением изрезал его большими ножницами. Резал и зло ухмылялся. А по щекам текли слезы...

Так Славка ушел из дому, от матери, от маминого мужа, от побоев.

Ушел на улицу. Разыскал Воробья. Воробей весело и озорно присвистнул, прослушав рассказ Славки о его приключениях, одобрил изрезанный пиджак, пожалел, что Славка не захватил с собою из дому хорошего «барахла» и утешил:

— Ты не нюнь, Гога!.. Со мной не пропадешь!..

И так самоуверен был он в это мгновенье, такой солидностью веяло от его коренастой фигурки, так лукаво и плутовски светились серые глаза на грязном лице, что Славка поверил и перестал плакать...

Славка с легким грузом своих ребячьих лет пустился в самостоятельную жизнь в тот год, когда далеко, под Москвою, в тихих Горках угасал человек. Но Славка ничего не знал ни о Москве, ни о Горках, ни о великом человеке. Славка был слишком мал и глуп и большой мир был еще для него неизвестен.

И вот Славка пустился в жизнь.

Его поводырем и наставником стал Воробей, курносенький, бойкий, весь измазанный грязью и копотью паренек. Воробей властно, как взрослый, ухватился за Славку и предупредил его:

— Ты, Гога, не робей! Будешь хныкать да сопли распускать, брошу тебя... Мы к теплому морю с тобой уедем! Мы города разные увидим!.. Хорошо!..

Славка поддался. Домой он решил не возвращаться. А бродить по улицам, ничего не делать, питаться всякими вкусными вещами, которые изредка перепадали им, было неплохо. Только одно огорчило Славку:

— Меня не Гога зовут. Я — Слава. Почему ты меня так называешь?

— Ладно! — снизошел Воробей. — Вот ребята поглядят на тебя и кличку тебе новую дадим!..

Позже ребята, с которыми Воробей свел Славку, издевались и, хохоча, назвали его:

— Кислый!..

С этой кличкой Славка и побрел, уносимый чужой волей и чужими желаниями, по городам и дорогам необъятной страны.

Он изведал голод и холод, он испытал побои и ругань, он научился лгать и воровать. Познал Славка и угольные ящики, и котлы для варки асфальта, и поездил на буферах и под вагонами. Не раз Славка был на волосок от смерти. Не раз Славку ловили в облаве. Не раз бегал Славка из приютов и детских домов. Его ясные и приветливые до того времени глаза приобрели злое выражение, он научился никому ни в чем не верить. Его голос стал хриплым. Он привык сквернословить и умел не давать спуску обидчикам.

Он привык встречать косые и недоверчивые взгляды и слышать презрительное: «Беспризорник!».

И он озлоблялся и черствел. Из него вытравлялось все детское.

Скоро он ничем не отличался от Воробья и его компании...

Высокий человек, зябко кутавшийся в ватное пальто, и засунув руки глубоко в карманы, стоял возле громадного плаката, на котором было написано: