Годы текли для Калерии Петровны все утомительней и тягостней. Сначала жизнь не казалась ей плохой. Она носила изредка на толкучку, на «манчжурку» кой-какой скарб, и они этим неплохо кормились. Но когда барахлишко, как выражался Огурцов, сгорело, стало туго. Огурцов устроился на какую-то работу. И сразу же после этого он стал относиться к Калерии Петровне как-то свысока и пренебрежительно. И женщина порою, в отсутствии мужа, подбегала к зеркалу и рассматривала свое лицо. И видела: вокруг глаз, как паутинки, намечались морщины, шея отяжелела, кожа стала грубоватой, потускнел прежний легкий и нежный румянец. Подкрадывалось предчувствие, предвестие старости. Только глаза еще хранили очаровывающую томность и могли еще манить.

Калерия Петровна вздыхала, заламывала руки. А то кидалась к комоду, где хранились скляночки, флаконы, банки, — начинала притираться, мазаться всякими пахучими мазями, пудрилась, красилась. И потом встречала Огурцова кокетливая, благоуханная, задорная. Тот оглядывал ее и насмешливо щурил глаза.

О Славке Калерия Петровна вспоминала часто. Но вспоминала как-то мимоходом, вскользь, неглубоко. Эти воспоминания о сыне обострялись в ней в те мгновенья, когда она встречала на улице, на базаре беспризорников, когда чья-нибудь грязная ручонка зацепляла ее сумку, или когда ребячий голос произносил матершинную брань. Тогда Калерия Петровна обжигалась тоскою, приходила домой, бросалась на кровать, зарывала голову в подушки и плакала навзрыд.

Года через два после того, как Славка убежал из дому, Калерия Петровна, в один из приступов мимолетной тоски по мальчику, натолкнулась на цыганку-гадалку. Она затащила ее к себе, усадила возле себя и приказала:

— Погадай о потере!..

Цыганка обежала пытливым, бегающим взглядом комнату, вгляделась в Калерию Петровну и заявила:

— Коли, голубушка моя, потеря твоя золотая, клади на эту руку золотую вещь, коли серебряная, клади серебро!..

Калерия Петровна тоскливо затрясла головой:

— Ни серебряная, ни золотая!

— Ага! — сообразила цыганка и широко улыбнулась. — Об любви воздыхаешь, красавица!.. Об человеке!.. Я и про человека погадаю, про него всю правду скажу... Кажи ручку золотую свою, распрекрасную. Кажи!..

И, уцепив грязной, морщинистой рукою наманикюренные пальцы Калерии Петровны, она стала болтать скороговоркой всякий вздор. А Калерия Петровна жадно слушала ее и старалась отыскать в этом потоке слов какую-то правду, какую-то надежду.

Цыганка ушла. У Калерии Петровны рассеялась ее тоска по Славке. Калерия Петровна вернулась к действительности, к заботам о сегодняшнем дне, к страху о приближающемся увядании, к опасениям, что Огурцов может ее бросить.

Еще реже, чем о Славке, Калерия Петровна вспоминала об Александре Викторовиче. А когда вспоминала, то ощущала безотчетный страх. Казалось бы, что бояться ей нечего. Вот ведь поступил с ней тогда Синельников, по ее мнению, благородно: вернул документы Владимира Иннокентьевича, так-что тот никогда и не узнал, что они сослужили кому-то неведомую службу. Но страх этот гнездился в ее сердце. И оттого она старалась гнать от себя воспоминания о первом муже...

Годы текли для Калерии Петровны, между тем, утомительно и тягостно.

Жизнь кругом развертывалась непонятная и странная. Эта жизнь была настолько странной на взгляд Калерии Петровны, что однажды и Огурцов, Владимир Иннокентьевич, второй ее муж, заговорил как-то по-новому.

Он вернулся с работы возбужденный и с новым блеском в глазах.

— Дают командировку! — заявил он. — Поеду месяца на полтора в глушь, в тайгу... Начинают меня, понимаешь, ценить!.. Ты не беспокойся!

У Калерии Петровны оборвалось сердце. «Убежит! Бросит!» — уколола ее мгновенная догадка.

Но, как будто подслушав ее тревогу, Огурцов возбужденно продолжал:

— Вернусь, обещали интересную работу дать. На строительстве... Теперь такое развешивается, прямо сказка волшебная!..

Огурцов уехал в командировку радостный и на прощанье нежно, как уже давно этого не делал, обнял жену:

— Не скучай! Через полтора месяца буду дома.

Полтора месяца Калерия Петровна тревожно поджидала Владимира Иннокентьевича. Полтора месяца недоумевала она, что же это случилось с Огурцовым, что он по-новому стал относиться к окружающему? Разве не он это часто брюзжал на все, что делалось в стране? Разве это не он часто предсказывал, что «они» сломают себе шею?.. Откуда появилась возбужденность, энергия, даже радость, с которой Владимир Иннокентьевич говорил перед отъездом о своей работе, о том, что его оценили? Откуда?

Огурцов проездил больше двух месяцев. Просроченные им дни Калерия Петровна плакала: она была окончательно убеждена, что муж ее бросил. Не верила она его телеграммам, объяснявшим задержку какими-то уважительными причинами. Но Огурцов вернулся и радость Калерии Петровны была безгранична.

А через неделю после того, как Владимир Иннокентьевич вернулся, он пришел со службы опять возбужденный и радостный, как тогда, перед поездкой, и сообщил:

— Ну, Калерия, будем собираться в дорогу. Посылают на новое место. Уедем почти на самую границу, на восток...