— А как здоровье супруги? — спросил Бояринов и тут же спохватился: «Чего же я лезу в душу старика? А вдруг она уже давно умерла, ведь ему уже девятым десяток пошел…»

— Все болеет, — вяло ответил Серафим Христофорович. — Давление замучило.

— Счастливый вы человек, Серафим Христофорович, а вот я — уже тридцать четыре, а ни жены, ни детей…

— Как же так-то? — старик сочувственно покачал головой.

— А вот так, — Бояринов вяло махнул рукой. — Был женат, а через два года развелся. Осечка. А теперь вот, когда обжегся на молоке, дую на воду.

— Да, плохо, плохо…

— Ваш очерк прочитаю сегодня же. И если в ним есть хоть маленькое зернышко, связанное с театром — обязательно включу в альманах.

Старый архивариус склонил голову на бок и, вытянув перед собой дрожащую руку, потряс ей.

— Там не только зернышко — там дуб с корнями театра и со всей его листвой. Да еще какого театра!.. МХАТа!..

— Почитаю, посмотрю, а сейчас… — Бояринов встал из-за стола, проводил старика до двери и крепко пожал ему руку. — Спасибо вам за все: за помощь в розыске косы, за очерк и за вашу беседу. Будьте здоровы. Доживем до вашего следующего юбилея, а он не за горами — кликните меня. От театра привезем вам корзину цветов и бутылку армянского коньяка девяностолетней выдержки.

— Нет, вряд ли дожить до этого дня… — устало сказал архивариус. Шаркая подошвами, он перешагнул порог и осторожно закрыл за собой дверь.

После ухода старика Бояринов еще некоторое время сидел неподвижно. Находясь под впечатлением беседы с архивариусом, он пытался хотя бы грубо вообразить жизнь большой семьи человека, связавшего свою судьбу с театром. И ему вдруг стало грустно — у него жизнь так никогда не сложится. Вспомнив о косе Лисогоровой, он позвонил Татьяне Сергеевне домой, и когда та спросила — зачем ему понадобилась ее девичья фамилия, Бояринов с расстановкой, почти по складам произнес:

— А это, милая Татьяна Сергеевна, — секрет фирмы.

— Какой еще фирмы?! — раздался в трубке повышенный голос Лисогоровой.

— Фирмы «Бояринов и Терновский». — Сказал и, не дожидаясь очередного вопроса Татьяны Сергеевны, положил трубку.

Все сходилось Не ясно было главное — где сейчас находится коса. Не пропал ли ее след?

Следующим этапом в поисках, как представлялось Бояринову, была встреча с дочерью Жемчужиной. Благо, что искать ее не нужно, она жила в доме на Арбате, недалеко от театра Вахтангова. Но тут же про себя решил: «На сегодня хватит Шерлок Холмс. Сегодняшний день тебе принес удачу».

Бояринов прошел в отдел кадров, узнал номер телефона дочери Жемчужиной и позвонил ей. Голос в трубке был молодым, бархатисто мягким. Представившись, Бояринов попросил Светлану Петровну принять его, на что она тут же, словно давно ждала этого звонка, ответила:

— Заходите, когда вам удобно. Но лучше завтра, после шести, где-нибудь в районе семи часов вечера.

Поблагодарив, Бояринов положил телефонную трубку. «Пока все идет, как по маслу. Итак: «Что день грядущий мне готовит?»

Тут же вспомнилась Магда. Ее зазывный тоскующий взгляд, когда она, проводив Бояринова до двери и крепко пожав ему руку, словно бы говорила: «Я очень одинока… А с вами мне хорошо».

Глава пятая

Поздно вечером, когда уставшая за день Москва затихает и улицы освещают только дежурные ночные фонари, Бояринов подошел к окну, широко распахнул створки и вздохнул глубоко, полной грудью. С четырнадцатого этажа башни, куда он вселился весной, панорама Сокольников с их старым парком и темными в ночи уснувшими прудами просматривалась только по огням, которые цепочкой тянулись по извилистому шоссе и по магистральным аллеям парка.

Закрыв глаза, Бояринов старался мысленно пробежать по дорогам беспокойно прошедшего дня. И вдруг, словно наткнувшись на препятствие, он вскинул голову и открыл глаза. «Стоп!.. Старик просил прочитать его статью и сказать ему свое мнение. Интересно, что может написать этот древний и немощный архивариус, перед глазами которого проплыло шестьдесят лет театральной Москвы? Не хочется возвращать ему его сочинение с отказом в публикации. Разобидится старина. И потом — Есенин… При чем тут Есенин? Хотя бы за что-нибудь зацепиться в его писанине…» — с этими мыслями Бояринов надел пижаму, выключил в комнате большой свет и включил торшер. Пододвинув его к изголовью дивана, он лег и принялся читать. На титульном листе статьи крупными, с разрядкой, буквами стояло название: «Это было давно…» Дальше пошел текст: «Осенью 1922 года вместе с основной труппой нашего театра я и еще несколько рабочих сцены выехали на гастроли за границу. Где только не побывали мы за два года!.. Исколесили всю Германию, Францию, Чехословакию… Ездили на поездах и плавали на океанских кораблях. После Европы продолжали гастроли в Америке и в Англии. В Нью-Йорке открылись «Царем Федором». Москвина и Качалова после спектаклей заваливали цветами. Потом много работали в Бостоне, в Чикаго, в Филадельфии… Во всех этих городах спектакли наши публика принимала бурно. Встречали мы там много русских эмигрантов. Сидят в зале, слушают русскую речь — и плачут. Работали мы на износ. После двухмесячного отдыха в Германии летом 1923 года мы дали несколько спектаклей в Париже и снова приплыли в Нью-Йорк. Потом играли в Детройте, в Вашингтоне, в Кливленде, в Питсбурге и снова в Чикаго и Филадельфии…

Слава русского театра росла от города к городу. Газеты нас хвалили до небес. Особенно величали талант Качалова. Я замечал, Василий Иванович очень тосковал по России, по Москве. Даже не скрывал этого. Бывало, зайдет к нам в цех, присядет с русскими рабочими и спросит:

— Ну как, братушки-ребятушки, тянет в Расею?

Мы хором отвечаем:

— Тянет, Василий Иванович, ох, как тянет!.. Глаза бы не глядели на эти этажи. Небо видишь, как из трубы… Скоро ли конец-то?

— Скоро, скоро, ребятушки… Гастроли наши подходят к концу. Потерпите еще немного.