Его видавший виды старенький «Москвич» вот уже больше месяца находился в ремонте.

— На «Мосфильм», Леня! — бросил он молоденькому курносому шоферу, так усердно жующему резинку, что желваки на его скулах ходили буграми.

Режиссера Булатова в съемочной группе не оказалось. Как сказал директор картины, его срочно пригласил генеральный директор студии на просмотр какого-то только что отснятого спорного фильма, против которого ополчились в Комитете кинематографии и готовили полный разнос. А секретарша директора сказала, что раньше чем часа через два Булатов не освободится.

Времени было двенадцать часов. Бояринов, не вызывая лифта, спустился по лестнице вниз, вышел во двор, нашел укромное местечко, где густые кусты акации низко свисали над свежевыкрашенными лавочками. Вспомнил Лисогорову и пакет, переданный ему час назад, который лежал у него в парке, «интересно, что она там написала? Что за денек выбрала Лисогорова из своих почти сорока лет работы в театре?»

Бояринов присел на лавочку, достал из кожаной папки пакет и вскрыл его. Текст был напечатан на машинке, как и полагается, через два интервала. Закурив, он углубился в чтение.

«Коса»

(страница воспоминаний о былом)

Это было давно. То есть так давно и так далеко, что до этого дня теперь уже не довезут никакие кони, не долетят никакие самолеты. Мне было семнадцать лет. Девочку из Тулы, приехавшую сдавать экзамены в театральный институт, Москва ошарашила своей людской круговертью, громадами домов, скопищами машин, трамваев, автобусов, легковых извозчиков… Экзамены принимали корифеи театра: Градобоев, Брылев, Гордеев, Мочальская, Былинкина, Светланова… Прошла все три тура. От счастья кружилась голова! Хотелось обнимать и целовать встречных прохожих. Никогда потом Москва не покажется мне такой ослепительно-красивой и звонкой, как в тот день. Кинулась на телеграф, тут же дала домой телеграмму, Побежала по магазинам за подарками маме и папе. Особенно мне хотелось порадовать дедушку. Для мамы я приглядела еще неделю назад красивый зонтик, а папе облюбовала серебряный портсигар. Серебро в те годы было дешевле, чем сейчас мельхиор.

Выскочив из Центрального телеграфа, я, не обращая внимания на дорожные знаки и свистки милиционера, побежала прямо через проезжую часть улицы в сторону Художественного проезда. Чуть не попала под машину. Пришлось оправдываться перед милиционером.

Прикинулась, (хотя это было и на самом деле так), неопытной тульской Машей-растеряшей. Он велел платить штраф. Я полезла в сумочку и… тут меня как током прошило. Вспомнила, что, рассчитываясь за телеграмму, я положила кошелек с деньгами на барьер рядом с окошком, а взять его забыла. Милиционер понял мою растерянность, махнул рукой и зашагал на свое место. Я кинулась (снова чуть не попав под велосипед) к телеграфу, ворвалась в зал, подбежала к окошечку, где давала телеграмму… Но… Вот тут-то я первый раз в жизни почувствовала и поняла, что «Москва слезам не верит», что «Москва бьет с носка»…

Все, что у меня было, даже медяки, осталось в моем красненьком кошельке, который мне подарила мама перед поездкой в Москву.

Как побитая собачонка, обливаясь слезами, словно во сне, я добрела до общежития института. Девочки и ребята, которые вместе со мной ждали приказа о зачислении, почти все покинули общежитие, каждый старался оставшееся до занятий время провести у себя дома, в семье, осчастливив своим поступлением родных, близких, друзей.

Откуда мне было знать в те годы, что в институтах существуют месткомы и кассы взаимопомощи, которые в крайних случаях могут пойти на выручку попавшему в беду человеку? Взяла свой чемоданчик, в котором была сменная пара белья и два ситцевых платья, вышла во дворик, села на лавочку и залилась горючими… Куда пойти? У кого просить на билет денег? Не было мелочи даже на трамвай, чтобы доехать до вокзала. Мои слезы заметила дворничиха, старая татарка. Сама метет двор и нет-нет да посмотрит на меня, горемыку. Потом подошла к моей лавочке.

— Щиво плачешь — спрашивает.

Давясь рыданиями, я рассказала о своем несчастье.

— О, дивка… Плох твой дила… Москве у тетка не пообедаешь… Ступай барахолка, продай вищь какой-нибудь и купишь билит…

Я сказала, что у меня нет таких вещей, которые можно было бы продать. Кто возьмет мои стиранные платьица.

— Тогда ступай вокзал и проси проводник… Может посадит. Есть же на свити хорошие люди, — пыталась наставить меня дворничиха, выметая из-под лавочки окурки.

Когда я поднялась со скамьи и, взяв свой чемоданчик, направилась к воротам, дворничиха меня окликнула.

— Ты, дивка, не вздумай косу ризать… А то еще додумаешься. Вон она у тибя какой!.. До самых колин. Поди, всю жизнь растила.

В первую минуту я не могла понять: при чем тут моя коса, какое отношение она имеет к моему плачевному положению.

— Вы о чем? Я что-то вас не поняла? — спросила я у дворничихи.

— Вшира вот тоже одна, вси диньга тратила в Москве, ехать не на что, пошла, дура, и отризала за диньга косу. Чуть покороче твоей был коса. Только ни такой красивый, как у тибя. У тибя коса толстый, золотой, а у ние потоньше и черный.

— А где она ее продала? — как-то равнодушно, еще не осмыслив по-настоящему того, о чем она говорит, спросила я у татарки.

— В тиатр… Там за кос больше дают, чем в парикмахерских… В парихмахирских совсим дешево за кос платят. — Взмахнув несколько раз метлой, дворничиха, видя, что я остолбенело стою и о чем-то думаю, снова начала причитать. — Лучше проводник попроси… А то придешь без кос домой — мать на порог не пустит. Вся красота пропадет.

Я поблагодарила дворничиху за совет и вышла в переулок.