Шрифт:
Три керосиновые лампы, свисающие с потолка, среди орхидей, освещают человека, похожего на садовника. Он подстригает апельсиновые деревца в кадках.
— Иди-ка ты спать, Сетанка… Сетаночка моя.
Его голос звучит ласково. Сетанка делает вид, будто не слышит. Ей восемь лет. Сидя на полу в ночной рубашке, она пускает по воде в лейке длинные, узкие, как лодочки, семена.
Снаружи мигает фонарик. За дверью оранжереи маячит встревоженное лицо. Кто-то стучит в стеклянную створку.
У садовника слегка вздрагивают усы. Не отзываясь на стук, он продолжает свое дело.
Посетитель подходит к апельсиновым деревцам.
— Есть новости из Парижа, — говорит он.
Садовник даже не поворачивает к нему головы. Но в его сощуренных глазах угадывается легкая усмешка.
— Правда, новости неважные, — уточняет человек.
На сей раз взгляд садовника пронизывает вестника насквозь; его голубые глаза холодны, точно байкальский лед.
— Наш Птенец… — говорит вестник, отступив назад. — Птенец упорхнул. Даже непонятно как…
Садовник посасывает палец, из которого сочится кровь: он поранил его медными ножницами.
Девочка у его ног больше не играет. Она слушает.
Вот уже несколько лет она слышит о Птенце.
К ее отцу приходит много людей, и все они ведут разные непонятные разговоры, но ее интересует один только Птенец.
Девочка напридумывала множество историй про этого Птенца. Вечерами она грезит о том, как он летает по ее комнате, как она греет его в ладонях, прячет у себя в постели.
— Борис стрелял с близкого расстояния, — продолжает человек. — Но Борис обещал разыскать его. Иначе этим займется французская полиция.
Потом человек долго молчит. Спиной он чувствует сквозняк от двери. И когда садовник наконец отворачивается, побледневший вестник выходит, аккуратно притворив за собой прочную застекленную дверь.
Свет его фонаря исчезает во тьме.
Тоненький детский голосок спрашивает:
— Про какого это птенца он говорил?
Садовник по-прежнему стоит неподвижно.
— Иди спать, Сетанка.
На этот раз девочка встает, целует отца в густые усы, как и каждый вечер. И что-то шепчет ему на ухо.
Затем удаляется в своей белой ночной рубашке, взмахивая на ходу руками, словно крыльями.
Садовник вонзает ножницы в стол. Мыслями он далеко отсюда.
Он уже забыл, что прошептала ему дочь.
«Не нужно стрелять в птенцов».
Так она сказала.
Если бы она знала…
Париж, в это же время
Ванго пробирается по крышам Парижа. Ему до мелочей знакомы воздушные пути между кармелитской семинарией и Люксембургским садом. Он может пройти по этому маршруту, почти не ступив на землю. Он знает, что полиция устроила засаду перед семинарией и ждет только его появления.
Ванго шагает по цинковым крышам, скользит по черепичным скатам, прыжками переносится от одной каминной трубы к другой. Ему знакомы все провода, натянутые между домами и позволяющие перебраться на противоположную сторону улицы. Он даже не вспугивает голубей, томно воркующих на карнизах в любовном апрельском экстазе. Он перепрыгивает через чердачные каморки с их обитателями — студентами, служанками, художниками. Он не нарушает сон кошек и даже не задевает белье, сохнущее на верхних террасах. Иногда он видит в растворенном окне женщину, которая, набросив на плечи одеяло, дышит весенним ночным воздухом.
Прыгая с крыши на крышу, он пролетает прямо над ней, совершенно бесшумно.
Еще несколько дней назад Ванго проделывал тот же путь в обратном направлении, сбегая посреди ночи из семинарии в заснеженный сад.
Добравшись до последней водосточной трубы, он спрыгивал на старый каштан, нависавший над острыми пиками парковой ограды, и съезжал вниз по его стволу.
В первые дни апреля шел снег. Ванго бродил до зари по пустынным лужайкам и аллеям, то и дело проваливаясь в сугробы, любуясь заледеневшими водоемами. Потом все так же, по крышам, возвращался в семинарскую часовню к утренней мессе.
Иногда он запаздывал на несколько минут, и отец Жан несурово журил его:
— Ты слишком любишь спать, малыш.
Он говорил это, поглядывая на башмаки Ванго, мокрые от снега и грязи. От отца Жана ничего нельзя было утаить.
Однако этой ночью, разгуливая по крышам Парижа, Ванго понимал, что в семинарии его ждут не кроткие упреки отца Жана и даже не яростные обвинения старика Бастида — каноника, управлявшего их заведением строго, как казармой…
На сей раз его поджидала полиция, наручники, а может, и тюрьма.