Но что, если этот человек любуется пиками Альп, но его ощущения не выражаются словами?

Господь Бог с мыслеприемником видит вместо разборчивых слов неясные иероглифы, называемые в обиходе статикой.

В колледже КХВ Лейфа учили, что волны, соотносимые с определенными звуками, называются логиконами, или словоформами.

И тогда молодому доктору Баркеру пришло в голову поискать символы для остальных образов.

Он не нашел ничего — вернее, машина не могла воспринять то, что он искал. К предвиденной фантастами телепатии мыслесчитка имела весьма отдаленное отношение — скорее пародия на нее, насмешка над надеждами человечества.

Вы читаете фразу — и она обрывается на полуслове, а слово — на полузвуке. Пауза, которую вы видите, наполнена напряженными раздумьями, но человек чаще думает образами, чем словами, а машина способна читать лишь слова. Крохотные островки смысла окружены на ленте океанами пустоты.

В течение десяти лет пользуясь мыслеприемником, Лейф пришел к выводу, что нужна иная машина.

Нужен аппарат, способный улавливать и распознавать все импульсы — например, те, что посылают мышцы, железы, нервы, все органы тела. Если вы получите волновой снимок позы, ощущения тела — кинестетикон, — меняющийся от секунды к секунде, сможете ли вы его воспринять?

А теперь добавьте все чувства, вызванные созерцанием красоты или уродства, все ощущения — закат над морем, кусочек бифштекса на языке — чтобы эти мириады нюансов слились в одно: эстетикон.

Сложите их с таящейся в нас сетью символов, знаков, ассоциаций, и что вы получите?

Семантикон: мысль-значение.

Представили? Это не так сложно.

Значение, или, иначе говоря, смысл — в действии. В движении. В смене символов. Вздымаются и рушатся идолы, и лишь в их рождении, жизни и смерти — человек, идущий сквозь время и пространство и, быть может, иные измерения, явленные лишь смутно и далеко не всем.

Так если это правда, думал Лейф, как создать машину, которая могла бы улавливать отдельные символы, сплетая их в общую картину? А если такая машина и будет построена — как она передаст семантикой наблюдателю, чтобы тот уловил миллионы значений одного слова, одного символа? Как передать семантикой на расстояние? Чему под силу передать его? И что сможет принять?

Лейф подозревал, что вопрос поставлен неверно. Не «что» — «кто».

Ответ был слишком очевиден. Такую машину он видел сегодня утром. Четыре таких машины. И из-за своей занятости — или глупости — упустил возможность изучить их. Возможно, навсегда.

Вздохнув, Лейф согнулся над записью мыслей Даннто. Как он и ожидал, там не было ничего неожиданного. Сандальфон был всего лишь человеком, а люди, против собственных ожиданий, не так уж отличаются друг от друга. Вне зависимости от положения или заслуг, от интеллекта или Морального Рейтинга человека занимает почти то же, что его соседа, — и реакция его оказывается почти той же самой.

Даннто панически боялся умереть на столе, под ножом Лейфа, несмотря на всю уверенность в способностях врача. А что, если кто-то из его завистников подкупил доктора, чтобы тот допустил единственную роковую ошибку?

Но эта мысль была отвергнута как недостойная. Баркер отличный врач и приятный парень, хотя порой его разговоры граничат с многоложеством. Очень, в определенном смысле, скромный человек. Надо же — вырвал Аллу из когтей ангела смерти и тут же преуменьшает серьезность ее ран, чтобы он, Даннто, поменьше волновался за супругу.

Тут взгляд Лейфа наткнулся на перемежающие плавный поток мыслей участки, «статики» — невербальных волн. Смысл заключался в том, что впервые Даннто встретил Аллу десять лет назад, когда она подала прошение о переводе к нему. Она была секретаршей метатрона Северной Азии и, когда тот погиб в автомобильной аварии (ха, подумал Лейф, узнаю почерк родного КХВ), подала прошение о переводе в Париж, и это прошение, как ни странно, было удовлетворено.

Пробивались еще какие-то всплески; обрывок «в первый раз, когда я ее увидел без чадры…» и густой лес резких пиков, которые Лейф перевел для себя как «сильные эмоции». Потом одобрение высоких каблуков, помады и незакрытых чадрой лиц — странно, по этому поводу копья прекратили ломать еще несколько лет назад.

Пауза. Пауз было много; мозг, как и любой орган, работал урывками. Потом из ниоткуда в мыслях Даннто возник Кандельман — как тот бушевал, услыхав о решении Рекского совета; как бичевал разложение, расшатывание устоев церкводарства, выраженное, по его мнению, в бесстыдных платьях женщин, растущем пьянстве мужчин и небрежении тех, кому по долгу службы положено подобные явления вырывать с корнем.

Влезло почему-то «…попросить у Баркера слабительного посильнее…»; потом соль услышанной днем раньше шутки; потом промелькнула предложенная недавно директором управления по строительству звездолетов взятка — Даннто поколебался, брать или не брать (а вдруг ловушка? подсиживают!), и решил не брать, а дающего выдать уззитам. Можно подумать, что у него денег не хватает. Мысли прыгали, как кенгуру, отщипывая то от одного куста ассоциаций, то от другого.

Вновь в мысли архиуриэлита проник Кандельман, как сквозняк в дом с привидениями, просачиваясь в любую щель, напоминая, что где-то рядом таятся призраки. Вечная, яростная и неустанная охота уззита за Жаком Кюзом не просто стала проблемой — она стала мешать выполнению других его обязанностей. Преследование таинственного подпольщика приобрело для Кандельмана почти религиозный оттенок. Слишком много теорий строит этот уззит о том, кто такой Кюз, где прячется, что делает и чего хочет. Опять статика — вероятно, портрет уззита в непристойной позе, потому что дальше шли слова «волкодав носатый».