— Я вас лишаю слова, Дубровинский! — Носков вскочил и опрокинул стул. Не стал его поднимать, оттолкнул ногой. — Или называйте имена, или извинитесь перед всеми, ибо ваши намеки задевают честь каждого!

— Имена я назову, — сказал, побледнев, Дубровинский, — и готов извиниться перед теми, кто по деликатности своей может в чем-то напрасно посчитать виноватым и себя. Но перед собой я извиняться не буду, ибо честь моя задета поделом. И первое имя, которое назову, это — Дубровинский. Слишком долго я упорствовал в том, что считал безоговорочно правильным лишь потому, что это обычно облекалось в форму постановления ЦК, куда я тогда только-только был кооптирован…

— Мы можем и вновь вывести вас из ЦК! — крикнул Гальперин.

— Как вывели, например, Землячку? — продолжал Дубровинский.

— Теперь я понимаю, откуда ветер дует, — злорадно вставила Александрова.

— Но настроения на местах, образование Бюро комитетов большинства, моя встреча и обстоятельный разговор с Землячкой, — не делайте такие страшные глаза, Екатерина Михайловна, — то, что я прочувствовал во время кровавой питерской бойни и сегодня в случайном разговоре с одним из мозговитых эсеров, наконец, заявление Ленина о разрыве центральных учреждений с партией…

— На это заявление можете не ссылаться. — Носков, стоя на ногах, нервно теребил лацканы пиджака. — Мы его получили, нам темперамент Ленина не в новинку, и мы найдем, как ему ответить…

— Ответить надо решительной нашей поддержкой агитации в пользу созыва Третьего съезда. — Теперь поднялся и Квятковский.

— Правильно! Правильно! — в голос воскликнули Сильвин и Карпов.

— Это вопрос особый — о съезде, ненужном и вредном. — Гальперин потряс поднятыми вверх руками. — Мы к нему еще вернемся. Здесь прозвучало имя Ленина в связи с его безобразнейшим заявлением. Поэтому, прежде чем нам продолжать разговор о чем-либо другом, мы должны принять решение ЦК, сурово осуждающее поступок Ленина, делающее его лично ответственным за обострение внутрипартийных отношений. Надо поставить его на место…

— На полагающееся Ленину место его поставит съезд, за который мы ныне обязаны бороться, — сквозь нарастающий шум голосов продолжал Дубровинский. И встал. Уже никто не сидел. Носков возбужденно бегал по комнате. — Товарищи, как представитель большевистского крыла в ЦК я прекращаю поиски внутрипартийного примирения, любые, кроме открытого и честного примирения на съезде. И личное дело Носкова и Гальперина, вероятно, и Александровой, как они к этому отнесутся. Меня просили назвать имена, я называю. Никаких других решений, только решение в поддержку Третьего съезда должны мы принять сегодня. Не спрашиваю: кто «за». Спрашиваю: кто «против»?

Последнюю фразу он выкрикнул в полную силу голоса. И эта его решительность, необычность процедурной постановки вопроса как-то враз оборвали шум и беготню.

— Повторяю: кто «против»?

Воцарилось короткое тягостное молчание, а затем медленно поднялись три руки: Крохмаль, Розанов, Александрова…

И в тот же миг на пороге двери, ведущей в переднюю, появился лакей, испуганный, растерянный. Он едва успел выдавить слово «Полиция!», как чья-то рука в кожаной перчатке его уже оттолкнула, и комната наполнилась жандармами и дворниками, обычно при обысках исполнявшими обязанности понятых.

Дубровинский бросился к столу, чтобы схватить, порвать оставшуюся там лежать тетрадку с подготовленными проектами постановлений, и не успел. Как не успели уничтожить свои записи на отдельных листках бумаги и все остальные.

— Господа! — громыхнул тяжелым басом офицер. — Прошу оставаться на своих местах. Не двигаться. Не делать каких-либо попыток к сопротивлению. Имеющим оружие сдать его мне. Вы все арестованы. Отдельного корпуса жандармов штабс-ротмистр Фуллон.

По его знаку дворники расставили стулья в ряд. Фуллон красивым, плавным жестом предложил арестованным сесть. Полицейские надзиратели прошлись вдоль ряда, спрашивая об оружии. Все только отрицательно покачивали головой.

— Мы протестуем против такого вторжения, господин штабс-ротмистр, — заговорил Дубровинский, когда полицейские надзиратели и дворники отошли в сторону. — Мы собрались, чтобы побеседовать о новых успехах в организации профессиональных союзов в Англии. И в этом нет ничего предосудительного…

— Разумеется, разумеется, господа! — отозвался Фуллон и, позванивая шпорами, приблизился к столу. — Профессиональные союзы в Англии — это чрезвычайно интересно. И вы еще будете иметь достаточно времени, чтобы об этом побеседовать. — Он взял тетради Дубровинского. — Судя по вашему движению к столу, когда мы входили в комнату, эти записи принадлежат вам, заявляющему столь энергичный протест. С вашего разрешения, позвольте взглянуть. — Развернул тетрадь и прочел вслух: — «Предвидя возможность ликвидации самодержавия путем народного восстания в ближайшее время и считая своей задачей стремиться к такой форме ликвидации, мы берем на себя пропаганду в широких рабочих массах идеи народного восстания и призываем народ к вооружению…» Так-с! Ах, какие канальи, эти профессиональные союзы в Англии, чем они занимаются! — И скомандовал надзирателям: — Обыскать всю квартиру и, буде кто еще обнаружится, доставить сюда.

— Этот черновик, господин штабс-ротмистр, никакого отношения к сегодняшней нашей встрече не имеет, — заявил Дубровинский. — Я не помню, откуда это переписано.

— И не трудитесь вспоминать. Мы достаточно осведомлены о ваших политических взглядах, если не ошибаюсь, господин Дубровинский. У вас есть при себе паспорт? Предъявите.

Дубровинский молча протянул ему паспорт.

— Вот видите, в Москве проживать вам запрещено, а мы почему-то встретились с вами именно здесь, — усмехнулся Фуллон.