Люди вокруг стола задвигались быстрее: кричали, дергаясь в судорожных конвульсиях, уже все сразу. Дым мощным потоком вливался в помещение – резал глаза, набивался в рот и легкие. Мириам стала задыхаться. Дым, проникнув в мозг, заполнил его до предела, разрывая голову на множество кричащих кусков. Глаза заволокло туманом, и в этом тумане, в угасающем сознании, замелькали видения: бездна черная и манящая, на краю которой раскачивалась Мириам; руки, покрытые язвами и струпьями – множество рук – тянулись к ней из пропасти, хватая за платье и увлекая вниз. Она была в белом, и всякий раз жадные руки отрывали полоску ткани, оставляя на ее теле глубокие, кровавые раны. Эти руки уносили ее в пропасть по кускам, и она не могла убежать, потому что вместо ног из лужи черной и густой крови торчали два столба, пожираемые огнем – точно такие же, как те восемь, подпирающие холодный стол. Мириам закричала, попыталась вырваться, убежать… Сознание, откуда-то издалека, медленно возвращало ее на землю. Руки и ноги занемели, тысячи злобных иголок кололи тело, что-то горячее и липкое разливалось на животе. Она медленно открыла глаза. Черная звезда на потолке уже не дышала дымом; из отверстия в камне, тонкой, прерывающейся на капли струйкой, текла на живот красная жидкость.

«Кровь!» – в ужасе подумала она.

Мириам попыталась вскочить, и иголки – с новой силой – впились в ее тело.

Мириам, голая, лежала на столе, распластанная, словно распятая, с широко разведенными и крепко привязанными руками и ногами. Она, насколько это было возможно, скосила глаза: над ней, монотонно читая ту самую книгу, стоял человек в черном. Он читал, то поднимая до визга, то опуская до шепота голос, и те, другие, которых Мириам не могла видеть, повторяли за ним воющими, тоскливыми голосами. Свечи больше не горели: только звезда в потолке странно светилась – переливаясь от тускло-желтого до ярко-красного цвета. И в этом неверном свете, в воздухе, ставшим осязаемо плотным, носились, задевая Мириам, чудовищные птицы и животные, с уродливыми, покрытыми наростами и гноящимися ранами телами; среди них мелькали люди, вернее то, что от них осталось: полуистлевшие, с черными впадинами глаз, искривленные нечеловеческими страданиями лица; ребенок – с двумя безглазыми головами и оторванными конечностями – беспомощно крутился, как в водовороте, не находя точку опоры…

Черный человек вдруг перестал читать.

– Она очнулась, – тихо сказал он.

– Пора, – ответил другой голос.

Пять человек, откинув с лиц капюшоны, с трех сторон подошли к столу. Они положили руки на живот, лоно, грудь Мириам, окуная их в густо стекающую с ее тела кровь. С той стороны, которая оставалась свободной, медленно подошел сгорбленный, старый по виду человек, в белой, расшитой золотыми знаками, одежде. Он низко склонился над столом, пристально вглядываясь в лицо Мириам. Откуда-то, тихо и незаметно, к нему подошла совершенно голая, с едва наметившимися женскими формами, девушка-подросток. В ее широко раскрытых глазах, смотревших не мигая в одну точку, была пустота: девушка была слепа. У нее на спине, перевязанное крест-накрест грубой веревкой, что-то шевелилось.

Старик медленно выпрямился и поднял взгляд к потолку:

– Азраил! Савухар! Гедона! – громко, неожиданно сильным голосом, прокричал он.

– Астарта! Ремаха! Бероэс! Я, Иерарх и Посредник, именем Халдеи и Вавилона взываю к Вам и вызываю Вас.

– Азраил! Савухар! Гедона!

– Астарта! Ремаха! Бероэс! Покиньте мертвых и придите к живым! Заклинаю вас девятью заклятьями Халдеи! – старик уже кричал, корчась в судорогах и брызжа слюной.

Тело его судорожно напряглось и выгнулось назад, дугой и, одеревеневшее, медленно оторвавшись от пола, повисло в воздухе. Стоящие вокруг упали на пол, распластавшись на нем и слившись с ним. Стало очень холодно, запахло гнилью и тленом. Звезда в потолке ярко вспыхнула, затрещала и погасла. Что-то огромное, невидимое и неосязаемое, заполнило все пространство помещения. Оно ухало и булькало, стонало и выло, и от него исходило тяжелое зловоние.

Старик вдруг рухнул на землю, глухо ударившись об пол. Он с трудом поднялся и уже осмысленным голосом тихо сказал:

– Пора, они здесь.

Ярко вспыхнули свечи. Девушка, повернувшись слепым лицом к старику, достала то, что было привязано у нее за спиной. Старик бережно взял сверток и большим ножом ловко вспорол его. В его руках, освобожденный от стягивавших ремней, молча сучил ножками посиневший от страха младенец. Старик подержал ребенка на вытянутых руках над телом Мириам и медленно опустил его ей на живот.

– Вы, соединенные в одном теле, связанные одной кровью – слейтесь навеки, как слились навеки день с ночью и жизнь со смертью! – торжественно произнес он, с силой прижимая младенца к Мириам.

Ребенок задергался, заплакал и закричал.

– Именем и волею тех, кто страшнее и сильнее самого страха и силы – да будет чрево твое отныне открыто! – услышала откуда-то издалека Мириам, погружаясь в глубокий обморок…

Прошло больше полугода с того злополучного дня, когда Иосиф последний раз был в герцогском дворце. Он все реже вспоминал о своих страхах и унижении: жизнь брала свое – брала у всех, в том числе и у Иосифа. С приходом тепла у него в душе поселился холод; холод и скука – предвестники равнодушия и старости.

– А, Иосиф, друг мой, заходи, заходи, не стесняйся! – Герхард только что встал с постели и, смешно выворачивая босые ступни, в просторной ночной рубашке, семенил Иосифу навстречу. Он небрежно смахнул с банкетки беспорядочно сваленную одежду и жестом пригласил садиться.

Иосиф любопытно и быстро, сквозь полумрак задернутых на ночь штор, разглядывал герцогскую спальню, ища почему-то и не находя следы женского присутствия.

– Садись, садись – герцог, подтянув ночную рубаху, уже сидя на банкетке, нетерпеливо дергал Иосифа за руку.

Иосиф осторожно, на самый краешек, инстинктивно подальше от герцога, опустился рядом, настороженно и вопросительно глядя на источавшего радушие и любезность Герхарда. Слуга, незаметно просочившийся в дверь, раздвинул шторы, впустил солнце понежиться на скомканных простынях герцогской кровати.

– Как дела в общине? Ты доволен? Мы сделали все, как вы просили. Что-то давненько ты к нам не приходил, – герцог сыпал вопросами, не ожидая ответов. – Иосиф, – Герхард, заметив присутствие слуги, жестом отослал его прочь – ты умный человек, Иосиф, хоть и еврей. Нет, нет, не подумай, что я что-то имею против евреев, – заметив настороженный взгляд Иосифа, поспешил оправдаться герцог. – Меня не интересует, как других, что вы там делаете в своих синагогах, и я не суеверен; тем более не верю этим басням, что евреи приносят в жертву своему Богу младенцев и всякой прочей ерунде. Это все церковные сказки для безграмотной черни. А что, честно, ведь и вправду не приносят? – Герцог так наивно и с каким-то детским испугом смотрел на Иосифа, что тот, неожиданно для самого себя, громко рассмеялся.