Мне до сих пор чудится, что я слышу пение старой хозяйки. Ее дочь задержана, стоит во дворе, готовая отправиться в дорогу, а она там напевает себе, как будто ничего не подозревает или немного не в себе. Дико было все это вместе слышать, настолько это было странно.

Потом я еще несколько раз ее видел. И снова у окна. Это было в Любляне в мае сорок пятого, в тот день выступал Маршал. Все наши собирались на одной улице на окраине, кажется, где-то в Мостах, город большой, я плохо его знаю. Когда колонна с духовым оркестром и транспарантами двинулась, я окинул взглядом окна, откуда нам махали восторженные горожане. У одного открытого окна старенького дома с осыпающейся штукатуркой сидела старая хозяйка. Я присмотрелся повнимательней, только на ее окне не было украшений из майских цветов и транспарантов. Я едва узнал ее, теперь она, на самом деле, выглядела старой, настоящая старуха с растрепанными и немытыми волосами. Она тоже посмотрела на меня, потому что я остановился. Я, было, поднял руку, чтобы помахать ей, и тут же опустил — никакого смысла. Я не стал интересоваться, что она здесь делает, мы были полны жизни, веселы, играл духовой оркестр, мы направлялись на площадь, где держал речь Маршал. Жизнь идет вперед, а кто-то остается позади.

Мы построились в колонну и стали, вгрызаясь в снег, подниматься на заснеженную гору. Узкая тропка была протоптана, потому как прошлую ночь мы заночевали в охотничьем домике и днем были там, а вечером, проваливаясь в глубокий снег, спустились к поместью. По этой же дорожке мы возвращались, после часу хода мы опять остановились у охотничьего домика Зарника. Так как я уже был в карауле внизу, Янко меня никуда не определил. Часовые были расставлены только понизу, наверху никого не было, туда мы обычно отходили, когда располагались на отдых в домике, перекусывали или гоняли вшей, а в теплое время даже устраивали постирушку в ближайшем ручье в глубине леса. Комиссар Костя и особист Петер с несколькими своими вошли с господскими в домик, Янко, я и еще один из Приморья остались на улице.

Я стоял в нескольких метрах поодаль от охотничьего домика. Мне было слышно каждое слово. Сначала допрашивали того конюха, которого мы нашли вечером на кухне в поместье. Особисты решили, что он и был связным между Зарником и гестапо в Крани. Кто-то велел ему вывернуть все карманы и опростать рюкзак. Послышался звон падающих на стол предметов, какие-то металлические скобы или что-то в этом роде, монеты. Потом некоторое время стало тихо. Ничего нет, сказал кто-то. Затем дело в свои руки взял Костя. Что он делал в поместье? Кто его послал? Как давно они знакомы с Зарником? Тот отвечал, заикаясь, что пришел из-за поранившегося коня, и они говорили о покупке нового, то есть о продаже. Зарник подтвердил. Признавайся, что ты связной, надрывался Костя. Какой такой связной? Человек застонал, мгновение спустя последовала пощечина. За ней еще одна. Связной с гестапо. Последовал тупой удар. Послышались его всхлипывания и стоны. Смотри, он обмочился. Да хоть обделайся, произнес особист, тебе ничто не поможет. Оставь его, Петер, сказал Костя. Затем Зарник что-то долго объяснял насчет лошадей. Он рассказал, как Вероника любит лошадей, и что она потеряла покой, когда одна из них сломала ногу, ее придется пристрелить, поэтому сразу послали за этим господином, чтобы он посоветовал им другую лошадь, может липициана. Долго еще он будет лапшу вешать про лошадей? произнес особист Петер. Кончай трепаться про лошадей, а лучше расскажи о своих связях с гестапо. Зарник тихим и твердым голосом, как он всегда разговаривал, когда раздавал указания насчет новых работ, сказал, что надеется, что они не забыли о продуктах, которые он доставлял им в охотничий домик, одежду и печатный станок, который он с трудом втайне купил, и они его год назад получили у него во дворе. Это был ловкий ход, сказал Костя, достал нам печатный станок, чтобы легче было прикрывать сотрудничество с гестапо. Мы помним, сказал Петер, как в тот вечер в поместье пришел тот самый гестаповец Хубмайер, видя, что происходит, притворился, что ничего не заметил. Это значит, что он был в курсе сговора.

В эту минуту вмешалась Вероника. Господин Петер, сказала она, господин Хорст Хубмайер никакой не гестаповец, он — врач. На несколько минут воцарилась тишина. Мне показалось смелостью, что она в этот момент вступила в разговор. Ведь ее ни в чем не обвиняли. Очевидно, она хотела защитить своего мужа, это было более, чем ясно. И тишину, которая наступила в результате этих слов, она хотела использовать, чтобы как-то разрядить напряженность. Вас зовут Петер? продолжала она нежным голосом, и я прямо представил ее себе, как она при этом мило улыбается. Ее улыбка и ее приятный голос действовали обезоруживающе. И моего отца тоже звали Петер, тихо произнесла она. Я вспомнил, как иногда, когда я разговаривал с ней, от этого голоса и улыбки у меня подкашивались колени. От теплоты, которая исходила от этой женщины, от ее женского обаяния. Шлюха гестаповская, закричал Петер, что у меня общего с твоим отцом? Я подумала… сказала она. Раньше надо было думать, шлюха, когда с гестаповцами путалась… посыпались удары, на этот раз, очевидно, на нее, хоть она и не проронила ни звука. Наступила тишина, кто-то громко сопел. Давайте, произнес затем Костя, немного по порядку. Мы обо всем поговорим, времени у нас много, до самого утра. Ты, произнес он, обращаясь к кому-то, поднимайся. Береги своих копытных. Очевидно, это адресовалось конюху. И если только слово пикнешь о том, где был, мы тебя найдем и шлепнем, как собаку. Петер добавил: ты ведь знаешь, мы любого достанем. Ни слова, клянусь, ни слова, заладил тот, всхлипывая как ребенок, никому ни слова. Открылась дверь, и человек с полными ужаса глазами выкатился на снег. Янко засмеялся. Ты чего, радуйся. Я рад, уж так рад, правда, рад, бормотал конюх. Янко повернулся ко мне. Проводи его вниз до дороги, а там дай ему хорошенького пинка под зад, чтоб шевелился.

Пошли, сказал я, и мы отправились примерно к середине горы, откуда дальше вела протоптанная дорожка. Вверх вели лишь наши следы, потому что по старой привычке мы тащили за собой лапник, заметая следы. Все время он испуганно озирался и спотыкался. Скорее всего, он думал, что я выстрелю ему в спину. Мы не расстреливали невиновных, только агентов и предателей. А этот на самом деле оказался здесь случайно, и ему здорово повезло, что его отпустили. Собственно говоря, мне до сих пор неясно, почему Костя так решил. Может, потому что он был из наших, то и оказался в поместье уже до нас. И его для виду допрашивали, даже с мордобоем, нужно было сохранять глубокую конспирацию. Не знаю. Если он был из наших, то был хорошим актером, никто, кто принимал участие в операции, не должен был знать, что он сотрудничает с нами. Ну, а если он был не из наших, то ему крупно повезло. Дойдя до заснеженной опушки леса над дорогой, я огрел его цепью по ребрам, сказав, чтобы он проваливал. Я видел, как он скатился по тропке вниз, падая, кубарем по снегу, поднимаясь, весь вымокший и белый от снега. Отбежав уже порядочно, он все еще продолжал оглядываться. Ему не верилось, что он остался жив. Отломив от ели большую ветку, я тащил ее за собой, возвращаясь к охотничьему домику Зарника. Янко уже издали начал скалиться своими белыми зубами и, когда я поравнялся с ним, нетерпеливо спросил: ты ему начистил задницу? Мне показалось странным, что он говорит шепотом. Янко скорчил мину и затряс рукой, как человек, сунувший руку в кипяток. Жарко здесь становится, прошептал он. Только теперь я заметил приморца, который прислонился к дереву, заткнув уши.

Тут и я услышал тупые удары и крики Зарника, вслед за чем последовали тяжелые стоны. Раздался грохот, будто кто-то опрокинул стул, шаги взад-вперед, тяжелое дыхание, удары, стукнувшееся о стену тело. Я тебе все ребра переломаю, переводя дыхание, говорил Петер, все ребра.

Я услышал Вероникино всхлипывание. Пожалуйста, тихо взмолилась она, перестаньте… отпустите его… ну что он скажет, что он скажет?

Кто-нибудь заткнет эту немецкую шлюху? произнес комиссар Костя, свирепея. Ну как тут можно допрашивать, когда эта баба все время ноет? Выставите ее вон. Дверь отворилась, и при тусклом свете я увидел перевернутый стул, с которого упал Лео Зарник. Он лежал у стены, к нему подошел Петер и принялся подтаскивать его на середину помещения. Все лицо его было залито кровью, он моргал только одним глазом, между губами пенилась кровавая слюна.

Другой особист, молодой черноволосый парень с засученными рукавами, скрутил Веронике руки за спиной и толкнул в дверь. Стерегите ее, сказал он. Мы сначала с этим гестаповским агентом разделаемся. Потом она на очереди. Некоторое время он стоял в дверях, широко расставив ноги. А с этим что? прикрикнул он. Он смотрел на приморца, как тот прислонился к дереву, заткнув уши. Нежная душа, что ли? заметил он и повернулся к Янко, пошли его вниз в караул, чтоб не обделался. Он вышел и потер о снег свои испачканные в крови руки. Снег бросил себе в лицо и растер, ему было жарко. Потом зашел в дом и закрыл дверь. Вероника стояла на снегу, глядя перед собой. Я очистил скамейку и бросил на нее подстилку. Она с благодарностью посмотрела на меня. Только теперь она узнала меня. Я ждал, что она скажет, Иван, что все это значит? Может, даже: Иван, ты ведь наш, помоги. Она так ничего и не сказала, села на лавку, ее плечи подрагивали.

В доме продолжилось. Ты знаком с Валлнером? Знаком с Ремшкаром? С какого времени? Тебе было известно, что Ремшкар — агент? Мы его ликвидировали, и тебя тоже, если не будешь говорить. Ты знал, что он работает на Валлнера? Зарник отвечал неразборчиво. Кто такой Хубмайер? Он был связным между тобой и Валлнером? Удары сыпались. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Я еще никогда не слышал о Ремшкаре. Назывались и другие имена, ну они-то уж знали, о чем говорят. И сыпались тупые удары, рассекавшие ночь криками допрашиваемого. Меньше часа мне понадобилось, чтобы проводить того конюха до дороги в долину, а когда я вернулся, здесь была бойня. Не помню, сколько времени прошло, прежде чем они утомились. Я услышал, как Костя сказал: сейчас допросим шлюху, чем она занималась в Берлине.