В том, что колхозники его полностью поддержат, Иннокентий Жук был уверен, однако начал стремительно худеть. Щеки всосались, нос отвис, в голосе появилось старческое дребезжание, а виски засеребрились. Райпрокурор Золотухин на основании материала, собранного Мороженым быком, завел толстое «дело» на Иннокентия Савельевича Жука, как на злостного нарушителя «всех и всяческих норм и уставов», что сулило обвиняемому самое меньшее десять лет тюрьмы.

— Ничего не украл, в личных интересах крошки колхозной не тронул, и вот — тюрьма, — при встрече пожаловался Иннокентий Жук Мордвинову — секретарю обкома по сельскому хозяйству, но тот, моргнув тускло-пустыми, как гороховый кисель, глазами, пригрозил:

— Кулацкие-то приемчики из вас вытряхнут!

После этого Иннокентий Жук хотел было зайти к первому секретарю обкома Акиму Петровичу Мореву и не зашел, подумав:

«Наверное, в одну дуду дудят. Линия. Попал я, значит, под ситуацию».

И «дело» за номером 302 уже завершалось и готовилось из комнаты райпрокурора переправиться в соседнюю — к народному судье, как вдруг от Акима Морева на имя секретаря райкома Лагутина поступила телеграмма: «Прекратите травлю Иннокентия Савельевича Жука». А через два дня было опубликовано решение Пленума Центрального Комитета партии, по которому колхозам предоставлялось полное право самостоятельно вершить внутренние вопросы, а кроме того, строить свои кирпичные заводы, мастерские и вообще обзаводиться кустарной промышленностью.

— Мудрейшее указание: из жизненного сердца идет оно, — произнес Иннокентий Жук, почти наизусть заучив решение Пленума, и облегченно вздохнул, а соседи — руководители колхозов — с завистью:

— Ай-яй-яй! Думали, под суд пойдет и по всем нарушениям — в тюрьму, а он, оказывается, вершил самые наизаконнейшие дела.

Умываясь на кухне и припоминая всю предысторию колхоза, Иннокентий Жук, довольный, хохотнул. Недавно секретарь Центрального Комитета партии в докладе о сельском хозяйстве по-доброму отметил:

— В колхозе «Гигант» председатель его, Иннокентий Савельевич Жук, работает с огоньком.

— Приятно?

— Да, конечно.

— «Колхозный Пленум» открыл перед нами просторный путь, и мы по нему зашагаем в коммунизм… и колхоз наш станет непобедимой твердыней, и слава о нем… и обо мне, конечно, не померкнет никогда, — прошептал, расчувствовавшись, Иннокентий Жук.

— Чего это ты там шепчешь, Иннокентий? Иди завтракать, — войдя со двора на кухоньку и ставя на стол крынку с молоком и холодную баранину, проговорила жена Катя еще заспанным и оттого, видимо, грудным, манящим голосом.

— Шепчу и шепчу. А что? — спросил он, пугаясь, что Катя уловила смысл его слов.

— Ведь об этом не только шептать, но и думать нельзя. Сейчас же накинутся. Тот же Назаров скажет: «Зазнался, эгоизм проявляешь! Тебя следует в партийной баньке лошадиной щеткой протереть». Выходит, нельзя говорить о том, ради чего и живет Иннокентий Жук. Ему хорошо, на душе приятно: трудности переломили, колхоз вывели на дорогу изобилия. Победили, и молчи об этом! Почему?

— Да чего-то не разобрала… слава не померкнет, — напомнила Катя.

— А? Песню вспомнил… партизанскую, — увильнул он, подвигая к себе крынку с молоком и глядя на жену, которая словно купалась в лучах солнца, льющихся через окно в кухоньку.

Она в юбке, но без кофточки. Оголенные плечи у нее не жирные, но пышные, женственные, груди небольшие. Их видно через тонкую сорочку. Они приподнятые, упругие, почти девичьи. И талия у Кати почти такая же, какой была в первый год замужества. Да и вся она красивая. Вон шея точеная. На лице румянец. Ни одной морщинки. Хотя ей сорок. Любить бы такую жену: ведь не только красивая, но и умная, лучший помощник и советчик в делах.

И однако у Иннокентия Жука в сердце пустота… Появилось это ощущение недавно, когда Мария Кондратьевна сообщила ему:

— Катя не способна на роды, Иннокентий Савельевич. Не надейся.

Да, а он все ждал, вот-вот и в их доме закричит сын или дочка.

«Ну, что теперь? Умру, скажут: «Был». А так говорили бы: «Чей это сын?» Или «Чья это дочка?» — «Да Иннокентия Жука».

И не хочет ее с тех пор Иннокентий. Ссылается: устал, замотался. А чего уж там устал, замотался! Уверь: будь сын или дочка, тут же, в этой солнечной колыбели… Нет. Все надежды потеряны… вот и пусто. В одном уголке на сердце пусто у Иннокентия… и опять об этом никому не скажи: просмеют…

Быстро выпив крынку молока, съев баранину и хлеб (он не любил съедобное оставлять на столе), председатель колхоза вышел из домика, вскочил в седло. Рыжик затанцевал, делая круги.

— Шалишь, Рыжик!

Иноходец сорвался с места и, чуть вздрагивая, понесся туда, куда его направлял хозяин каждое утро, — на галетную фабрику.

Вон завиднелось огромное — по разломовским масштабам — двухэтажное кирпичное здание, пламенеющее на солнце. Далеко видна вывеска со словами: «Галетная фабрика колхоза «Гигант». Перед фабрикой цветники. К самой фабрике тянется дорога, устланная кирпичом, поставленным на ребро.