— Продайте нам, колхозу.

— Не могу: они списаны на утильсырье.

— А вы нам вроде утильсырья.

— Не закон: существует организация «Утильсырье».

Бился, бился. Все в ход пустил, всю свою мужицкую дипломатию: слезу, запугивание — не берет ликвидного директора. Вышел от него Иннокентий Жук и кулаки сжал. Тут и подвернулся завхоз. Ведь они какие, завхозы? Когда его надо, то днем с огнем не отыщешь, а когда ты ему нужен, он словно из-под земли выскочит. Вот сейчас вывернулся откуда-то и шепотком на ухо предколхоза:

— За перепрыг дай.

— Это что за перепрыг?

— Чтобы через «Утильсырье» перепрыгнуть. И моторчики — вам.

— Взятку, значит?

— Грубо, дорогой товарищ. Взяток не берем. — И завхоз мигом скрылся, будто испарился.

А моторы нужны: шестьсот тысяч потратили на коровники, все электрифицировали, а моторов нет. Скандал, стыд перед колхозниками… Эта печаль сразу же начала глодать Иннокентия, едва он въехал на территорию коровьего городка.

И вдруг на повороте, около коробки доильного зала, предколхоза увидел такую картину: спиной к нему стоит Мария Ивановна и строго выговаривает бригадиру каменщиков Василию Пряхину, брату Егора Пряхина, за то, что тот при кладке доильного помещения во внешнем оформлении «напорол отсебятину».

— Неужели вы не понимаете, что своими «звездами» и «колосьями» нарушаете общий план? Говорить с вами с глазу на глаз больше не буду. Не исправитесь, позову на правление, — твердила Мария Ивановна.

Василий Пряхин росту, пожалуй, такого же, как и его брат Егор, но отличается от последнего тем, что переполнен жирком. Этот жирок желтовато светится всюду: на шее, щеках, как у откормленного годовалого поросенка.

Сейчас Василий Пряхин стоял, небрежно распустившись, и в упор, нахально смотрел на Марию Ивановну, говоря глазами:

«Чего рыпаешься? Захочу — мигом моя будешь».

«Вот сволочь!» — почему-то впервые обругал Василия Иннокентий Жук. Может быть, потому, что Мария Ивановна его заместитель и Василий своим циничным отношением к ней оскорбляет и его, председателя колхоза? Ну да, поэтому. И он гневно громыхнул басом:

— Василий! Ты чего раскорячился?

— А что? — встрепенувшись, вскрикнул Василий, и жирок с него стал стекать, будто тесто: образовались щечки, мешки под глазами, даже шея, и та книзу набухла.

— С тобой говорит мой заместитель, лицо избранное, облеченное доверием всех колхозников, а ты корячишься, черт бы тебя сожрал с потрохами!

Мария Ивановна повернулась к председателю, и в этот миг под платьем так резко выделилось ее красивое бедро и нога, что у Иннокентия Жука мелькнула мысль:

«Мать-то какая дремлет!»

У Марии Ивановны неожиданно в глазах вспыхнул женский призыв, и Иннокентий Жук понял, почему он прикрикнул на Василия: в пустом уголке сердца ворохнулось то радостное, что, видимо, давно копилось.

Этого не ждала Катя. Она верила словам мужа: «Устал, измотался» — и надеялась: отдохнет малость Иннокентий и утешит ее.

Бережно неся на сердце то теплое, что пробудилось в нем к Марии Ивановне, Иннокентий Жук со строительства коровьего городка заехал во двор при домике с вывеской «Мастерская костяных изделий». Ну, вы, конечно, понимаете, что такую надпись придумал Вяльцев. Что это такое: «Мастерская гребешков и расчесок»? Не кричит! А «Мастерская костяных изделий» — это уже горланит.

Здесь, во дворике, под навесом Иннокентий Жук увидел старушек, вырабатывающих гребешки и расчески всех видов.

Наклонясь к мастерице, Максим Максимович вопрошал:

— А? Чего? Не слышу.

«Все еще притворяется. Зачем?» — подумал Иннокентий Жук и громко поздоровался:

— Здравствуйте, наш драгоценный пролетариат!

Старушки медленно разогнули натруженные за долгие годы спины и весело ответили, уже зная эту шутку о пролетариате:

— Здравствуй, вождь тутошнего пролетариата.

И все весело рассмеялись.

— Чего не хватает вам, наши драгоценности? — уже серьезно спросил предколхоза, не слезая с коня.

— Меду… арбузного, — ответил Максим Максимович.

— Бочоночек прикатят. Еще что?

— Жара. Квасу.

— И это будет, Максим Максимович. Только обернись-ка. Все работницы смотрят: я, что ли, исцелил тебя от глухоты?

— А? Чего? Громче! Не слышу! — спохватившись, прокричал Максим Максимович.

Выехав со дворика, предколхоза проворчал: