— Вот Пленум и сказал на всю страну колхозникам: надо создать все условия, чтобы колхозники взялись за колхозные поля, за колхозное животноводство, за овощеводство. И для этого все условия уже создаются. — Тут секретарь обкома простыми словами изложил программу действий, вытекающую из решений Пленума Центрального Комитета партии, ожидая, что это поднимет настроение хозяйки, а та все ниже и ниже опускала голову и наконец произнесла:

— Этак бы хорошо! Духом всполошится народ. — И безнадежно: — Только Гаранин поломает нас, как поломал учителя Чудина… и пальцем вы до него не дотронетесь.

— Понадобится, дотронемся и кулаком, Елизавета Лукинична.

— Будете обмусоливать лет пять, а Гаранин за это время кишки из нас вымотает.

Когда Ивашечкин и Гаранин пришли, Аким Морев, сев в машину, сказал:

— Хотим посмотреть ваши поля. А как без хозяев?

— Гаранин, лицо которого после этих слов еще больше сморщилось и стало похоже на пересушенное яблоко, был человек тертый и потому, забежав наперед, пренебрежительно произнес:

— У нас не поля, а горе: того и гляди, покроются ромашкой, васильками и всяким прочим. Венки бы только плести. Оно так и есть: приедет ученая молодежь на каникулы и давай венки плести да песенки распевать. Вон чему в городе учат! У той же Елизаветы Лукиничны дочки. Прикатят из институтов разных и пошли травку-муравку собирать да спекулировать: шелковые платья на травке-муравке наживать. А матушка-то ихняя забыть никак не может, что раньше председательша колхоза была, а теперь председатель вот — герой заслуженный, Никанор Савельевич. — Гаранин, видимо, намеревался ткнуть Ивашечкина в плечо, но пьяная рука промахнулась, и палец его вонзился в шею Ивашечкина.

— Угу. Что и говорить, — робко подтвердил тот, отклоняясь от пальца Гаранина.

В машине пахло водкой. Аким Морев подумал:

«Только мы от них отвернулись, как они уже набрались… Обрадовались: ловко выпроводили секретаря обкома!» И спросил:

— Значит, наговаривают на вас? Сами работать не хотят, спекуляцией занимаются, а на вас наговаривают?

Гаранин вскинул голову.

— Сплошные саботажники. Подавай сладкий пирог… и все тебе. Я вот в семнадцатом году, к примеру, с пушкой в революцию пришел: артиллерист. На Волге беляков громил, а меня всякий сопляк учит, как и что. Я, бывало…

— Тарас Макарович, — перебил его Ивашечкин, — что ты завел свою затяжную? Ты ее потом, при случае, допьешь… то есть, извиняюсь, допоешь.

— Ну, ладно, пусть при случае, — согласился Гаранин, вытирая пальцем губу, будто расправляя усы.

Поле яровой пшеницы было засеяно рядовыми сеялками аккуратно, но изреженно.

Выйдя из машины последним, Астафьев глянул на это изреженное поле и произнес:

— Как волосенки на голове старика. У нас колхозники сеют вдоль, а потом поперек. А у вас что ж?

— Так ведь вам государство отваливает, ого! А у нас и семян-то тю-тю. — Гаранин махнул рукой наотмашь, точно палкой сбивал крапиву.

— Нашим колхозам государство ничего не отваливает. Это вы зря, — проговорил Астафьев и еще злее добавил: — Что же директор МТС смотрел? Как он позволил производить такой изреженный посев?

И Гаранин, ухмыляясь, облизывая губы пьяным языком, сказал:

— У нас не директор, а сплошной гнев: как что насупротив скажешь, он — фырк, тельцем своим жирным в автомобильчик плюх — и укатил.

Такой же изреженной оказалась и озимая пшеница, а на боковых степных дорогах колыхалась сухая прошлогодняя высокая полынь. Подойдя к одному из кустиков полыни, Астафьев, все больше и больше раздражаясь, сказал, обращаясь к Гаранину:

— Вы знаете, сколько семян на этом кусте?

— Не считал. Упаси бог! — И Гаранин захохотал. — Вот бы еще чем заняться! Итоги подбивать, сколько семян на полыни. На то я в революцию с пушкой пришел, чтобы семена на полыни считать? Упаси бог!

— Никто вас не упасет. — И, уже обращаясь к Ивашечкину, Астафьев пояснил: — На этом кусте не меньше пяти тысяч семян. Представляете? А у вас все дороги поросли полынью. Дунет ветер — и семена на поле. Вовремя надо было скосить полынь, а с ней вместе и другие сорняки. Скосить и сжечь. Ведь это зараза. Чума полей. Понимаете?

— Да. Ясно. Понимаю. Тарас Макарович, он… сельское хозяйство не его дело: у него, слышь, печать сельсовета. Вот что бережет. На дело это, слышь, я гожусь.

— Ни на что вы не годитесь! — резко произнес Аким Морев и первый пошел к машине.

Вскоре они очутились на гумне. Здесь на току в кучах лежала проросшая пшеница.

— Сколько тут сгнило зерна? — спросил Аким Морев.

— По бухгалтерии, сорок тонн, — ответил Ивашечкин, весь сжавшись и став похожим на мяч, из которого выпустили воздух.

— Почему не вывезли?

— Не на чем было. Совались туда-сюда, и вот стихийное бедствие.

— Вы с государством осенью полностью рассчитались?

— Окончательно.

— Так почему же вы этот хлеб тогда же не роздали крестьянам на трудодни? Они принесли бы сюда весы и на плечах перетаскали бы зерно домой. Как же это вы?

— Да так уж… бедствие… стихийное, товарищ секретарь, — отводя глаза от куч, смиренно повторил Ивашечкин. — И нам влетело: на райкоме по выговору влепили.