– Иди к черту,-сказал я, а Сережа засмеялся.

То есть в это время Сережа создал такую жизненную философию, которая ему подходила. То есть приобрел систему взглядов, из которых вытекало, что он счастлив и вполне имеет право быть таким, как он есть. И все объяснилось до того хорошо и понятно для него, что неудовлетворенность почти совсем его покинула. Я написал 'почти', потому что, конечно, даже человек настолько счастливый, каким был Сережа в то время все же чувствует, что что-то в жизни не так. Конечно, он имел зародыши (очень ничтожные) таких качеств, как честолюбие, стремление к материальной обеспеченности, которые не были удовлетворены. Но и в этом Сережа нашел своеобразное удовольствие от того, что может подавлять в себе суетные стремления.

То есть все в его жизни устроилось вполне счастливо для него. Он перестал метаться с работы на работу, так как решил, что нет большой разницы, чем заниматься, и стал намного меньше пить.

Работал он в то время на небольшом заводе на должности со сложным названием. Его работа заключалась в том, что он сидел ночью в комнате с диваном и телефоном, и когда ему звонили (что случалось не каждую ночь), то он должен был еще куда-то позвонить и записать это происшествие в журнал.

В это время у Сережи появился приятель. Это был парень примерно нашего возраста по имени Коля. Коля работал сторожем на том же заводе, то есть сидел в такой же комнатке, только этажом ниже, и сторожил по ночам Сережу.

Я познакомился с ним, когда один раз как-то вечером мы с Сережей сидели у него в комнате на заводе и пили чай.

Как выяснилось, Коля был поэтом. Собственно, он и работал сторожем для того чтобы в спокойной обстановке по ночам создавать свои произведения. Как всякий увлеченный человек, об искусстве он мог говорить часами, так же, как и Сережа, которому было все равно, о чем говорить, лишь бы беседа была приятной.

Коля был любопытен. То есть, конечно, я встречал людей, пишущих стихи, но впервые видел человека, который ради этого забросил все остальное. Говорил Коля всегда горячо и страстно, и настолько увлекался, что иногда к концу предложения забывал, какую же все-таки мысль он собирался высказать. Говорил он, кстати, много умного, а его замечания о литературе отличались меткостью и едкостью.

Коля мне очень понравился, только несколько подпортил мое впечатление о нем своими стихами. Мне они не понравились, когда Коля их почитал.

– Ну и как?
– спросил Коля, уверенный, что хорошо, и все же ожидающий ответа с видимым волнением.

Мне было как-то неудобно, тем более, что он мне очень понравился, и я сказал:

– Неплохо.

Но он проницательностью поэта понял мое отношение к его стихам, и тут же я стал для него дураком и очень низко упал в его глазах. А чем я виноват? Я простой рабочий парень. Когда пишешь о линзе заката, вращающейся в линзе сознания, нужно научится равнодушно относится к мнению о себе простых парней.

Каля посидел еще немного, но, видимо, настроение у него испортилось, да и стал я для него скучным от того, что не смог выразить достаточного восхищения, и он ушел, сказав: 'Пойду работать. Единственная возможность достичь чего-нибудь- это работать, работать и работать'.

– Правильно, - похвалил Сережа его упорство.

А мы с Сережей остались, и я пил чай, поглядывая на белые облака пара, которые выбрасывали в черное небо какие-то установки за окном, а Сережа валялся на диване, заложив руки за голову.

– И не бывает тебе обидно за себя, -спросил я,- Ты ведь не лишен ни таланта, ни силы. Вот Коля совсем не так: работает, работает и работает. Неужели же ты никогда не чувствуешь, что надо что-то делать в жизни?

– Жалко парня,- отозвался Сережа, зевнув, - пропадет он из-за этих своих стремлений. А ведь сколько сил тратит, бедняга. Сгорит в искусстве. В нем уже сейчас заметна желчность непризнанного гения. Он в это настолько верит, что я даже иногда начинаю сомневаться: вдруг я его просто не понимаю? Но как бы то ни было, пропадет он. Либо не станет известным никогда, либо сам напишет с отчаяния какое-нибудь произведение большой идеологической силы на государственный грант. А он ведь честный, и не простит себе этого. Сопьется в обоих случаях. Хотя, конечно, все же есть у него шанс, есть.

– Вот, и он борется за этот шанс. А потом, может даже он почувствует, что это не для него, так еще что-нибудь найдет. Он ведь энергичный.

– Нет. Поэзия для него зараза неизлечимая.

После этих Сережиных слов я вспомнил, что он сам в студенческие годы пописывал стихи, и я спросил его об этом. Он поморщился, как взрослый серьезный мужчина, депутат законодательного собрания, которого спросили на встрече с избирателями, занимался ли он онанизмом в юности.

– Я и сейчас этим по ночам иногда занимаюсь, надо же чем-то голову занимать.

– Дай почитать.

– Нет. Это упражнения с самим собой. Что говорить обо мне, - сказал Сережа, - Даже самый величайший гений делает настолько мало, что смешно и жалко смотреть. Каждый гений желает осчастливить мир, научить людишек жить. И расстраивается, и сходит с ума от тщетности своих усилий. Потому что все равно никто не слышит его гениальных идей.

– Ну как ты можешь так говорить? А Толстой, а Достоевский?

– Ты всерьез считаешь, что они что-то сделали?

– Конечно. Так считает любой культурный человек.