— Сделай так же. Нужно, чтобы ты составил с ним одно целое, чтобы встречный поток воды не отрывал тебя от него. Не напрягайся, лежи ровно, как можно ближе к дельфину. Приказывать им буду я, этому нужно учиться, поэтому сам ничего не делай. Старайся голову держать над водой.

На миг у Ахилла похолодело в груди. «Да не обезумел ли я, что соглашаюсь!? Эти колдуньи, может, и под водой могут жить, а что будет со мной посреди моря, среди этих и других морских чудищ?!» И тут же словно какой–то насмешливый голос пропел ему в ухо: «Ну–ну! Как легко думать и говорить, что ничего не боишься, когда вокруг то, к чему ты привык… Теперь видишь, какой ты на самом деле бесстрашный?»

Базилевс стиснул зубы и сжал рукой кожаную петлю ошейника. Сигнала Пентесилеи он не слышал, но почувствовал, как могучее тело дельфина рванулось с места вперед, и окрашенные закатом волны вдруг вспенились и понеслись им навстречу.

Это было такое восхитительное ощущение, что он разом забыл обо всем на свете. Он много раз замечал, что в воде тело становится намного легче, чем на земле, и ему это доставляло немалое удовольствие. Он любил плавать, но плавание не шло ни в какое сравнение с тем полетом, который он совершал сейчас. Дельфин мчался, всем телом вонзаясь в волны, взлетая на них и опускаясь, не уходя в глубину и не отрываясь от поверхности. Вытянувшись вдоль его туловища, прижавшись к нему, Ахилл летел, вообще не ощущая никакого веса, слившись с водой, испытывая ни с чем не сравнимое чувство бесконечной и безграничной свободы.

Его щека приникла к гладкой коже морского «коня», перед глазами клубились и сверкали сонмы огненных брызг. Соленый вкус воды и воздуха, огонь заката, пронизавшего море, пена, обнимающая и улетающая назад и назад…

— Как ты?! — крикнула откуда–то, из пенного ниоткуда Пентесилея.

— Невозможно хорошо! — отвечал он и в первый раз сильно поперхнулся соленой пеной.

— Держись! — прокричала она.

Ночь упала внезапно, как бывает лишь в открытом море, когда алый разлив заката вдруг сразу тонет, и чернота воды смешивается с чернотой неба, а звезды пронзают пространство насквозь, и мерцание, идущее откудато из таинственной глубины, смешивается с неверным светом сотен тысяч небесных светил.

На миг приподняв голову над спиной дельфина, Ахилл увидел справа, слева, впереди черно–сияющую плоть моря, слившуюся с небом. Ему показалось, что откуда–то доносится то ли пение, то ли плач. Сирены? Из пропасти неба упали пять, шесть, семь искр… Звезды падали. И этому небу, этому морю, этому миру, где все было едино и связано, не было предела и конца, и что значили в нем двое людей, летящих среди мерцающих волн неведомо куда?

А полет длился, длился и длился. И вот обволакивающая легкость воды стала постепенно меняться — сначала немного, потом все сильнее начал ощущаться холод. Вода холодела, одновременно становясь все плотнее, упираясь в плечи и в грудь, стараясь оторвать от гладкого бока дельфина. До поры втертое в кожу масло защищало Ахилла, но мало–помалу он начал чувствовать, как острые иглы холода проникают в тело все глубже. Рука, сжимавшая петлю дельфиньего ошейника, онемела и отнялась первая. Он не разжимал пальцев, но понимал, что только конвульсия, сводившая руку, соединяет ее с петлей — сам он ею уже не владел и совершенно ее не чувствовал. Отнимались, леденея, ноги, судорога правой руки привела к тому, что ее отбросило, завело за спину, и в плечо вонзилась жестокая боль, точно сустав вывернуло безжалостным напором воды.

Боль все сильнее наполняла немеющее от холода тело, и не было никакой возможности смягчить или притупить эту боль. Ахилл подумал, что на дельфинах можно ездать и сидя верхом, наверное, амазонки иногда так и делают… Но сам он не усидел бы так и нескольких мгновений, и ему стало смешно, когда он представил, что попытается оседлать своего «коня». Да впрочем, сейчас он не смог бы шевельнуть и пальцем — все тело отнималось, стало чужим. В конце концов, он понял, что уже ничего не чувствует, кроме жгучих игл, вонзающихся мириадами в лицо — это брызги, вначале такие ласковые и свежие, добивали его, грозя выколоть глаза и задушить, ибо он уже раз двадцать вдыхал воду вместо воздуха и хрипел, задыхаясь.

«Если я и вправду твой сын, Фетида, появись же хотя бы один раз! Появись здесь, в твоей стихии, и спаси меня!» — с отчаянием подумал герой, понимая, что погибает…

И вдруг мелькнула другая мысль: «Но если прав Хирон, и не наши боги, подверженные человеческим страстям, управляют миром, то вовсе не важно, чей я сын… Где Он, тот, о ком говорил учитель? Ведь Он должен все видеть и все знать! Но смею ли я просить Его о помощи?»

Вода стала светлее, посветлело небо, и там, куда их несли морские «кони», обозначилось пунцовое зарево.

— Ахилл, как ты? — тревожно долетел голос Пентесилеи.

Он думал, что не сможет развести сжатые судорогой губы, но преодолел себя и вместе с глухим стоном выдавил:

— Хо–ро–шо…

Землю он увидел, когда она была почти рядом — высокий скалистый берег надвинулся вдруг и сразу, потом они обогнули несколько утесов, и открылась широкая песчаная коса, окрашенная рассветным золотом.

Дельфины влетели в мелководную бухту и замерли на воде, в двадцати локтях от берега.

* * *

— Это все невероятно! Совершенно невероятно! Ни о чем подобном мы не слышали, не читали, не знали!

Миша вскочил и заметался на нешироком пространстве между камином и огромным профессорским столом, так беспорядочно и нервно, что растянувшийся на ковре Кузя счел за лучшее одним прыжком перебраться на безопасную высоту кожаной спинки кресла, в котором утопал его хозяин.

— Совершенно новая, необычная, незнакомая нам цивилизация! Мы считали амазонок мифом, легендой, вымыслом, а они не только были — если во все это верить — но и обладали развитой и при этом замкнутой культурой, хранили какие–то странные тайны, умели приручать орлов, а теперь, выходит, еще и дельфинов… Просто поверить немыслимо, что в истории не осталось даже упоминаний обо всем этом!