Песни
вернуться

Клячкин Евгений Исаакович
Шрифт:

Концертный автобус Сочи-Мукопсе

В наш автобус фирмы «пазик» по размеру точно влазит усилитель, две колонки, вся бригада и радист. Мы несем искусство в массы, мы работаем на кассу. Кто последний? Я за вами. Все? Не все? Тогда — садись. Мы — концертная бригада, представляться нам не надо — все для всех на всякий случай, здесь работа и семья: вот певица с баянистом, куклы, чтец, эквилибристка, вечный жанр оригинальный и ведущий — это я. Наши лица очень скоро стали цвета местной флоры, сел я умным — помню точно, а сижу — как пробка глуп. А автобус наш при этом знай все крутит пируэты — фигурист, а не автобус — о! опять «двойной тулуп». Магазинчик в Головинке делит на две половинки расстоянье между Сочи и далеким Мукопсе. Я сижу и в ус не дую и нарзан из горла дую под колбаску за два десять: все — как я, а я — как все. Рассказать вам? Так о чем бы? Мы — не Алла Пугачева, — нет, мы даже не Леонтьев: ставка «восемь» — потолок. Не подумайте — не ропщем, разговариваем в общем — то да се, длинна дорога в этот райский уголок. И билетов слишком мало для желающих на Аллу, и цена не всех устроит, большинству — далек проезд. Мы туда сегодня едем, где по стенам — «Три медведя», деревянный зал с экраном, в этом зале — 200 мест. Ну рассаживайтесь, что ли! Да поближе — вы не в школе. Ты сними-ка, дядя, шапку, бабка, шубу расстегни. С ними мы давно знакомы, и они, считай, как дома: мы — искусство для народа, а народ как раз — они. Мы, конечно, знаем сами: не как дома, а как в храме, но в сарае, согласитесь, созидать неловко храм. Впрочем, можно и в сарае, но у нас игра другая: посмешить, согреть, утешить — дальше всяк решает сам. Все прошло, и даже очень! Разворачивайся в Сочи! А хандра — январь с дождями — что ж, не бархатный сезон. И вообще — уже Мамайка, Слава, ящик принимай-ка! Выгружаемся. Мы дома. До утра вам — легкий сон. «Арлекино, Арлекино, — тирирьям-пам-пам-пам-пам!» 10–17 января 1985

Концы и начала

Начинается с немногого: с мягких губ, закрытых глаз. А дорога, сердце трогая, Вдруг под горку понеслась. И всего-то — физзарядочка: ножки вместе — ножки врозь. А две души в обнимку рядышком, — все-то в них переплелось (все насквозь переплелось). Невозможней невозможного, чтоб вот эти вот прыжки в нашем теле растревоженном так пустили корешки, так проник балет немыслимый, будто вовсе не балет, будто в нем сокрыта истина, без которой жизни нет (без нее и жизни нет). И уж вовсе незаметные ни в длину, ни в ширину, две малюсенькие клеточки там сливаются в одну. И с нее-то, клетки-шельмочки, начинается рассказ не про каждого в отдельности, а про нас с тобой, про нас (да, теперь уже про нас). Что природою назначено — достигается шутя. Это после уж оплачено будет жизнями дитя. На руках, до неба выросших, — вот он — Боже, сохрани! — стебелек, свеча, пупырышек, но и ночи в нем, и дни (наши ночи, наши дни). И чем дальше — удивительно! — меньше дела до себя. И не так чтобы стремительно, но вращается Земля. От весны к зиме вращается — хоть успеть поплакать всласть. Это жизнь моя кончается, а сыночка — началась (это жизнь во мне кончается, а в сыночке — началась). 4 июля — 9 октября 1985

Красноярск

Дождик, хватит поливать! Слышь, не сей! За окошком не Нева — Енисей! Видишь, кедры поднялись по краям, вон и трубы тянет ввысь Красноярск. Дымный город на могучей реке, что зажата, точно древко в руке, и полощется на нем целый край от Игарки до Тувы — выбирай! Работяга-город, что говорить! Даже песне он диктует свой ритм. В этом ритме ходят поршни машин и вращаются колеса турбин. Разделен рекой на две стороны, хорошо они друг другу видны: справа — трубы, корпуса, корпуса, слева — белых этажей пояса. Здесь — работа, слева — отдых и дом. Все поставлено умом и трудом, все оплачено единой ценой, и гордится сторона стороной. Я на левом берегу — я здесь гость. Всем по ягодке, а мне, значит, горсть. Я спасибо не скажу — промолчу. По-другому я ответить хочу. Город твердых рук, внимательных глаз, я вернусь к тебе, поверь, и не раз. И ни разу — в это тоже поверь! — ты не скажешь: зря открыл ему дверь. Ладно — двери, мне важнее сердца, что раскрылись для меня до конца. Я доверье обмануть не смогу и ни в слове, ни в строке не солгу. А погодка, между прочим, права: серый дождик — ну Нева и Нева! Прокатиться бы за часик по всей! Нет, товарищ, это все ж Енисей! 25–30 октября 1985

Лед шатается…

Лед шатается, потом растает сам, — вместо твердого — вдруг вода. А во что верится — то перемелется, Остальное все — ерунда. Намечается вроде разница между «надо бы» и «пора», но качается, словно дразнится, липа черная у двора. У одних кричат в песнях вороны, у других поют соловьи. А у меня одни ветки черные все царапают изнутри. Но когда же все образуется, переменится моя жизнь?! А у моей жены дочка-умница мне советует: «Воздержись!» Ах, у моей жены дочка-умница мне советует: «Эх, воздержись!» Наш костер уже не раздуется, ты, постылая, отвяжись! Около 7 марта 1970

Лето

Чей стебелек согнул травинку, и тяжелый муравей не мог взобраться? А кто потом травинку поднял, и трусливый муравей уполз обратно? Плывет листок, плывет по небу, обгоняет облака — куда плывет он? Плывет земля, струится воздух, начинается у ног земле круженье. Плывет трава. Плывет трава… 8 марта — 15 апреля 1968

Любовь

Кто-то когда-то так о любви выдал примерно: «Пламень сжигающий, ад в крови», — очень верно! Мы же, будь белый ты, будь ты желт — лишь бы скорее. И забываем про то, что жжет, — помним, что греет. И понапрасну, поверьте, с утра прошлое лепим: все, что так ярко пылало вчера, нынче — лишь пепел. Нет благодарности ни на грош, памяти — и в помине. Это не топливо, сам поймешь, — все это — мимо! Завтрашний день ей не обещай — нет у ней завтра. Только сегодня, только сейчас! Промах здесь — за три! Зренье острее, чем у орла, взгляд — беспощадней. Только до донышка, только дотла! Помни. Будь счастлив. 6-26 ноября 1982

Маленький гимн Гименею

Когда смыкаются уста, когда слова невнятны, и ночь, как истина, проста, и вместо глаз — лишь пятна, — тогда несет дежурный блеск и высшее значенье технологический процесс добычи наслажденья. Чадит ли там или горит — все это жалкий прах, но если у тебя стоит — всегда ты будешь прав. Да здравствует единый бог пути и постиженья, ложь обращающий в любовь, в победу — пораженье. 22 апреля 1970

Маме

Как все помнится — так и было, хотя лучше б то было во сне: ты не поровну хлеб делила, отдавая большее мне. И выхватывает коптилка или памяти тонкий луч с кожей смерзшиеся ботинки и алмазный иней в углу. В свете пляшущем тени пляшут: мальчик, женщина… (В горле ком. Осторожно, никто не плачет.) Мальчик мучается с чулком. Ну конечно — ни к черту память! Вон же валенка уголок. Но до ужаса не отлипает насмерть вросший в ступню чулок. «Ты согреешься — он оттает. Ну не бойся так, не дрожи. Вон конфетка тебе осталась». — А твоя где? — «А я уже». Ту конфету, батончик, мама, я теперь бы… Ах, нет, не то. И лежит поверх одеяла ватой стеганное пальто. Все подробности, все детали — четко так, что сойти с ума. Как под вспышкою моментальной: лица белы — в глазницах — тьма… …Пискаревских костей ступени… У которой — перед тобой опуститься мне на колени? «У любой, сынок… у любой». 1974 — 27 января 1984