Дождь лил пока еще не сорок дней, но семь дней подряд он уже лил. Никаких «звоночков» у меня, слава богу, больше не было. Было просто скучно. Мумед Юнусович еще не вернулся с совещания. Школа и китобхана протекли и стояли запертые. Пекарня обвалилась и ничего не пекла. Чайхана, по слухам, была еще цела, но мост через арык рухнул, а по скользкой доске под дождем добираться за угольками было непросто, да и ни к чему, потому что не было ни сухой топки, ни из чего варить. В довершение бед по всему Автабачеку невозможно было сыскать сухого табака, и папе от этого было уже совсем скучно.

Единственное, что нам с ним оставалось, — это смирно сидеть на нашем клеенчатом диване-острове, над которым непонятно почему пока не текло, и ждать, пока стихии улягутся, дед Юсуф с Каримом заново слепят тандыры, чайханщик высушит табак и вернется Мумед Юнусович.

Я одолжила у Каюмовых «Цусиму», увлеклась, и поэтому мне терпеть было не так уж и трудно. Но папе без курева и хлеба его диссертация совсем уже осточертела, и он на чем свет стоит крыл доселе любименького своего Вольтера, бурча, что хоть из-под земли, а надо раздобывать бумагу и все переделывать заново.

Так что я была несказанно счастлива, когда к нам постучал укрытый от дождя шахматной доской Каюмов, принес папе в подарок половинку сухого чинарика и пригласил в школу на партию в шахматы, с торжеством сообщив, что обнаружил один класс, над половинкой которого пока не течет.

Каюмов сегодня тоже скучал: Гюльджан не было дома — она ушла (точнее, уплыла) обихаживать своего психованного деда, который, за отсутствием расхитителей вверенного его заботам участка (кто же в феврале полезет за луком и помидорами?), орал теперь на собак, которых он, кажется, принимал за гитлеровских шпионов.

Папа с Каюмовым ушли. А я продолжала чтение, вовсю переживая трагическую участь героических русских моряков, гибнущих у берегов Японии по милости прогнившего царского режима и бездарных генералов.

Дождь мирно стучал по столу, стекая на пол. Я увлеклась и не сразу услышала чьи-то торопливые шаги в коридоре. Кто-то сначала робко, а затем громко и настойчиво забарабанил в дверь Каюмовых. Я, не вставая, крикнула, что Каюмов-да «хич нарса йок».

Тут дверь распахнулась, и вошел Мурад. В первую минуту я его не узнала. И не потому, что он был мокрый, — сухих я за последнюю неделю и не видела. Но у Мурада не могло быть такого прыгающего подбородка и таких страшных глаз.

Я слетела с дивана.

— Мурад, что случилось?!

— Где… Рустам… Каюмович? — вместо ответа выдавил из себя Мурад.

— Он в школе с папой. А что случилось? — спросила я, натягивая сапоги.

— Ана… ана… маму арестовали, — простонал Мурад. И схватился за уши, словно пытаясь оторвать их напрочь.

— Ка-ак? — не поняла я в первую секунду.

А потом, поняв, заорала:

— Сволочь! Да как он посмел, джаляб?! Мурад-джан, миленький, не плачь! Этого не будет, вот увидишь! — лепетала я уже на бегу к школе, сжимая его руку в своей.

Ни тени сомнения в том, что все кончится замечательно и мерзкий Акбар будет постыдно посрамлен, не закрадывалось в мою душу ни на мгновение. «Сейчас мы все расскажем взрослым, завтра… может, даже сегодня приедет Мумед Юнусович, и вот ты увидишь, вот увидишь…»

Мы влетели к нашим шахматистам, и в этот раз уже я сама, пылая благородным гневом и жаждой мщения, поведала о случившемся.

Папа присвистнул, помолчал и спросил деловито:

— Ну, какая статья, ты еще, конечно, не знаешь? Надеюсь, хоть не пятьдесят восьмая?

Каюмов молча стал убирать фигуры с доски. Руки его немного дрожали.

— Не надо разводить панику, — сказал он очень отчетливо. — Если это недоразумение, все очень быстро выяснится.

— Я это же и говорю ему, Рустам Каюмович! — обрадовалась я поддержке директора.

— Расскажи все по порядку, Ниязов, — мягко сказал директор. — Когда это произошло?

— Только прежде, — перебил папа, — выпей воды и успокойся, малыш.

Мурад взял двумя руками кружку, протянутую ему папой, и стал глотать воду, лязгая зубами и проливая на и без того мокрый пиджак. В эту минуту наш всегда такой решительный и знающий, что нужно делать, Мурад действительно походил на малыша — крохотного и беспомощного.

А потом, чуть успокоившись, он рассказал, что утром, когда только мама встала — кормить овец и козу, — к ним постучали. Она спросила кто. Бригадир сказал: «Фарида-апа, откройте, это я». Она открыла. Вошли Саджаев, его зять Абдурахманов, еще один милиционер из Пахтаабада и Абуталиб Насырович. Показали маме какую-то бумагу и сказали, что им надо сделать обыск. Всё перевернули. Малыши проснулись. Потом Сайдулла-ата говорит: «Ну, кто же хлопок будет в доме прятать? Надо во дворе поглядеть…»

— Та-ак, — сказал мой многоопытный папа, — хищение госимущества, стало быть… Тоже красиво… Ну? И разумеется, нашли?