Шрифт:
Полные печали глаза беременной Гюльджан, некрасивой, с пятнами на щеках, со страхом глядящей на мужа в те минуты, когда он ее не видит.
И трагические глаза вдрызг пьяного, хохочущего Рашида. Стонущего на ходу великана Мансура с почернелым от голода лицом и опухшими, слоновьими ногами. И его деловитых зеленобровых дочек, пробегающих мимо с таким видом, будто отца уже и не существует больше.
Ловящую ртом воздух, седеющую на глазах Нону над могилкой Вовы, умершего потому, что на эпидстанции не стало хинина.
И дедушку Садыра, такого, каким я видела его сегодня на пустыре возле его хибары. Когда мне показалось, будто это валяется тряпка. Но это был он, еще живой. Но глаза у него были стеклянные, а слюна текла изо рта, и он был сложенный, точно из него вынули позвоночник и в нем нет ни одной кости…
И я поняла: все! Надо увозить папу, пока не поздно. Как угодно: зайцем, пойти воровать… Наворовать еды и уехать. Или, как учил Мурад, пойти в Андижан и накупить в обоих кинотеатрах с утра побольше билетов. На все деньги, какие есть. А вечером их продавать по десятке. А если по восемь рублей, так раскупят за десять минут.
Мурад теперь не заходит к нам. Знает, наверное, что мне уже рассказали про то, как мать ударила его по щеке. Это случилось на их последнем свидании перед ее отправкой в лагерь. Мурад сказал ей, что лучше бы она послушалась Акбара Юнусовича, чем такое, как теперь. И Фарида ударила его…
Это ничего. Я все равно расспрошу его про кинотеатры и как все лучше сделать. Он мне объяснит. И за три дня я накоплю, сколько надо на дорогу. Даже если и за неделю, тоже ничего. И мы с папой уедем отсюда.
Через два дня я пошла в Андижан. Я шла долго и очень проголодалась. Справа от дороги на поле росла репа. Я оглянулась — кругом никого видно не было. Я скатилась вниз, свернула в поле, но только вырвала первую репку, как услышала оклик. Я выронила свою добычу и обернулась.
В первую минуту мне померещилось, будто это наш Умиленный-Убеленный. Очень медленно — нога за ногу — я подошла ближе. Ничего хорошего для себя я от него не ждала…
Но это оказался совершенно незнакомый старик. Маленький, сгорбленный, он стоял на краю дороги, освещенный закатными лучами. Рядом с ним, прислоненный к придорожному тутовнику, стоял его полосатый мешок-хурджин. А на пожухлой траве был расстелен платок, и на нем аккуратно разложены поломанная пополам лепешка и две горсти урюка.
— Утир, кыз, е [16] , — царственным жестом указывая на угощение, сказал старик.
— Спасибо, — пробормотала я нерешительно. — А вы?
Он, покачав головой, улыбнулся беззубым ртом и показал на солнце.
Тогда я вспомнила, что сейчас ураза — пост. И что раньше чем солнце зайдет ему есть нельзя. Я сказала:
— Я тоже подожду.
Старик кивнул. Он сидел тихий, сосредоточенный. В эту минуту он уже не видел меня. Он смотрел на солнце. Оно медленно опускалось за поле с репой, которую я только что пыталась расхитить.
16
Садись, девочка, ешь (узб.).
Горы на горизонте были золотые, а тени от ботвы и тутовых деревьев — длинные и лиловые. И дорога была лиловая.
И хотя она совсем не была похожей на ту, размокшую от дождя, на которой я стояла в то страшное утро, увязнув в грязи и уже поняв, что вижу Мумеда Юнусовича в последний раз в жизни; или на ту, по которой мы шли с Саадат с узлами на головах; ни на маминого Гобему, с его тоненькими тополями и бурыми холмами вдали, на которые мы глядели с ней вместе; или на ту — ночную, по которой меня мчал в неизвестную жизнь кентавр, — сейчас мне казалось, будто все это одна и та же дорога. Но одно я уже знала твердо. Что когда-нибудь придет день, и не знаю еще как, но я сумею ее нарисовать.
Солнце село. Горы сразу же погасли, стали сине-лиловые, почти черные. И только вершины их еще золотились.
— Алла, бисмиля ирахман, ирахим… — молился старик.
И мы принялись за трапезу.