Том 3. Поэмы 1905-1922
Читать

Том 3. Поэмы 1905-1922

Полное собрание сочинений [3]

Стихи и поэзия

:

поэзия

.
2002 г.
Аннотация

В Собрание сочинений входят все основные художественные произведения Хлебникова, а также публицистические, научно-философские работы, автобиографические материалы и письма.

В третьем томе представлены поэмы В. Хлебникова 1905–1922 гг.

 

 

Приносим глубокую благодарность Д. К. Бернштейну, А. Р. Биряльцевой, З. Г. Годович, И. В. Ермаковой, М. С. Киктеву, ЕМ. Кише, А. А. Мамаеву, М. П. Митуричу-Хлебникову, А. Е. Парнису, С. В. Старкиной, Н. С. Шефтелевич, а также всем сотрудникам рукописных и книжных фондов ГММ, ИМАИ, ИРАН, РГАЛИ, РНБ, оказавшим помощь в подготовке настоящего тома ценными материалами и благожелательным содействием.

Поэмы 1905–1922

Царская невеста*

XVI столетие
I
Прощался с нежным прошлым голос, Моля простить измену дев, И заплетали девы волос, Невесту в белое одев. Ее белее не был одолен, Когда свой рок вняла у них. И не подымала глаз с колен, Когда мимо нее прошел жених. Она сидела в белом вся. Как жертва агняя вначале, О чем-то нежное прося, Уста шептали и молчали. Она сидела в низком кресле, Ее охорашивали нему. Думы к грядущему знать чресла Летели, нежные, к нему.
II
Было тесно на пиру, На столе было тесно медам. «Красавицу беру, Отцу сейчас я честь воздам. Честь ждет тебя великая»,– Царь захохотал. Шут, над плечом царя хихикая, О чем-то с радостью шептал. Отец о чести, весел, грезил, Не мнил, пируя, ни о чем, Когда из рук летящий жезел Его седин стал палачом. И он упал, брадою страшен, Ее подняв, как глаз слепца. Так между блюд и между брашен Жених казнил жены отца. И стол – изделье столяров – Стонал под тяжестью «ударю», Когда звон гусель гусляров Хвалу вел государю. И на поверхность пола доек Сквозь пира досок трещины Лился на землю струйкой мозг Того, чья честь была обещана.
III
[И царь был бешено красив, Слова вонзая долгой мукой, Ее, неспящую, спросив: «Что будет мне в любви порукой? Нет, щепкой ты не станешь, нет!» Глаз из седых смотрел бровей, Седой паук как из тенет.] И лишь раздался соловей, Супруг, стуча по полу палкой, Он из опочивальни идет прочь, Под ропот девы жалкий: «Меня безвинно не порочь». Но кто невесты лепет слушал? Он погашен глухим рыданьем. Шаги уходят дальше, глуше, Как будто идут на свиданье. И вздрогнул пол и сотряснулись окна Когда, кидая бешен взор, Был посох в землю воткнут, И царь пошел на конный двор. Он дверью дальной хлопнул, Кому-то крикнул «гей!» И засуетилися холопы, Тревожа стойлами коней.
IV
Одна в полурассветной теми Она плечами вздрагивает в рыданьях, Мыслью уходя за теми, Кто отдал ее сюда печальной данью. «Вот голубица. Ее ли коршуну не клевать? Она будет биться. Задерните кровать. Один возьмет ее пусть в стане, Другой пусть у изголовья встанет, Закройте чем-нибудь колени. Не слушайте молений». Слуги с злорадством в взоре блещут, Несут ее не бережней, чем вещи. Не вырвался крик сквозь сомкнутости уст, Но глаз блестел сквозь золотой кос куст. И двое молодых рабов Страшной подверглися огюле: За то, что нежную почувствовали любовь, На землю мертвыми упали. Ее молчащую садили В, колышась, ждущей колымаге, Чтобы в озерном тонком иле Холмом прозрачным стала влага. Были кони разъяренны, Шею гнула пристяжка косая, Были зубы оголенны, Они приподымали губы, кусая. И кони бешено храпели, И тройка дикая рвалась, Когда соседние пропели Чернцы: «Спаси, помилуй нас!» И царь пронзительно загикал И о крыльцо ногой затопал! Были кони слишком тихи, Были слуги слишком робки! С пронзительным глухим криком С цепей спускал царь псов, Когда путь тройке дикой Раскрыл двора ворот засов. Скакали псы вслед тройке, лая. В клубах крутящей ее пыли Княжна, едва живая, Узрела озера залив. И кони прянули с обрыва И плыли, рассекая твердь, И в этот миг, бессмертие как красива, Она одно просила: смерть. Исчезли со дна вздохи, Стал пищей нежной труп. А там под звон и хохот Царь ищет встречных губ. Была ее душа Дум грустных улей, Когда, сомнением дыша, Над нею волны вход сомкнули. И в миг, когда водяного деда челядь Ей созидала в хлябях встречу, Ей вспоминалися качели И сенных девушек за песней вече. Ей вспоминалась речь бояр И говор старых мамок, Над речкой красный яр И отчий древний замок. И вспомнился убийца отний, Себя карающий гордец, Тот, что у ней святыню отнял, Союз пылающих сердец. Думы воскресали, Бия, как волны в мель откоса. Утопленницы чесали Ее златые косы, Завивая; Княжна стояла как живая.

1905, <1912>

Мария Вечора*

Выступы замок простер В синюю неба пустыню. Холодный востока костер Утра встречает богиню. И тогда-то Звон раздался от подков. Бел, как хата, Месяц ясных облаков Лаву видит седоков. И один из них широко Ношей белою сверкнул, И в его ночное око Сам таинственный разгул Выше мела белых скул Заглянул. «Не святые, не святоши, В поздний час несемся мы, Так зачем чураться ноши В час царицы ночи – тьмы!». Уж по твердой мостовой Идут взмыленные кони. И опять взмахнул живой Ношей мчащийся погони. И кони устало зевают, замучены, Шатаются конские стати. Усы золотые закручены Вождя веселящейся знати. И, вящей породе поспешная дань, Ворота раскрылися настежь. «Раскройся, раскройся, широкая ткань, Находку прекрасную застишь. В руках моих дремлет прекрасная лань!». И, преодолевая странный страх, По пространной взбегает он лестнице И прячет лицо в волосах Молчащей кудесницы. «В холодном сумраке покоя, Где окружили стол скамьи, Веселье встречу я какое В разгуле витязей семьи?» И те отвечали с весельем: «Правду промолвил и дело. Дружен урод с подземельем, И любит высоты небесное тело».– «Короткие четверть часа Буду вверху и наедине. Узнаю, ли льнут ее волоса К моей молодой седине». И те засмеялися дружно. Качаются старою стрелкой часы. Но страх вдруг приходит. Но все же наружно Те всадники крутят лихие усы… Но что это? жалобный стон и трепещущий говор, И тела упавшего шум позже стука. Весь дрожа, пробегает в молчании повар И прочь убегает, не выронив звука. И мчатся толпою, недоброе чуя, До двери высокой, дубовой и темней, И плачет дружинник, ключ в скважину суя, Суровый, сердитый, огромный. На битву идут они к женственным чарам, И дверь отворилась под тяжким ударом Со скрипом, как будто куда-то летя, Грустящее молит и плачет дитя. Но зачем в их руках заблистали клинки? Шашек лезвия блещут из каждой руки. Как будто заснувший, лежит общий друг, И на пол стекают из крови озера. А в углу близ стены – вся упрек и испуг – Мария Вечора.

<1907>, 1914

Алчак*

Как раньше, темен длинный берег, Где дева с звоном длинных серег, С грустящим криком, с заломом рук Кинулась в море, ринулась в звук Иссиня-светлых вод, Закончив грустный год, В валов и рев и стук… Один молчал, другая ждала, Один был бел, другая мало, И в лодке их вдвоем качало, Когда в венке из пены человек Подслушал нежной с хладным спор, Двоих печальный разговор, Сквозь волн прибойных хладный бег. «Ты кто? – крылатый ящер, Потомок змей, несчастья пращур, Ты попиратель слабой веры В чертогах строгих морской пещеры? Моих желаний, моих надежд Срыватель ясный во сне одежд? На закате темном тих, Кто, какой ты силы сын? Сладкий „он“ иль чуженин? О, оставь, оставь меня, Пожалей взамен других. Милый! милый! – что ты сделал! Другом быть ужель не мог?» И пожатьем узко-белым Сквозь рыдающие всхлипы ей ответит ве<т>ер в белом, Шевеля упавших кипы: «Жизнь одна у нас – ужели Мы не в праве, мы не можем, Только волны посвежели, Припадать к холодным ложам? Имя бога призывая, В час истомы и досуга, Вспомни, вспомни, дорогая, Вспомни, вспомни, о подруга! Разве я тебя заставил, Разве я тебя принудил Счастья плод сорвать без правил, Как могучий случай судил?» Но она ответит: «Нет! Нет, речистый, не сумеешь Лани вынуть медный вред, Только холодом повеешь!» И она заплачет снова, Слышны стоны сквозь платок. Он же верх гребня резного Прочь срывает, как цветок. Он гребет сильнее веслами Прямо к берегу к крутому, Где за елями за рослыми Пещеры манят их истому. Но она моленьям звонким Не ответствует, глуха, И в ответ на просьбу к гонкам Смотрит прямо и суха. Видит друга иль не видит? Любит или ненавидит? Он, ее хулой обидя, С нею рядом страшно сидя, Страстны речи лепеча, Умоляя и крича, Хочет мысль ее прочесть, Хочет месть ее отвесть. Но, угрозою полна, Отодвинувшись врозь снова К краю легкого челна, Она шепчет страсти слово: «Если эта жизнь обманет, – О, несчастье, о, беда!» В нем ее ничто не манит. (Очи страшного суда.) Челн о волны бился валок, Билась вольная волна. Он был, плача тихо, жалок. Она грустию полна. И потом уходит гордо Поправляя волоса, По тропинке горной твердо, Где белеют паруса. Чтоб с чела того утеса, Где поет и воет плесо, Где гнездуют ястреба, Тело слабое неслося В влаги вольные гроба. Он обернулся, молвив: «Прощай. О солнце, ее не освещай. Сокройся и падай, печальное, в море, Сокройтесь и волны, свидетели горя!» Алчак хранит святую тайну Ее ужасного конца. А юноша… он не случайно Бежит любезного венца…

<1908>

Журавль*

В. Каменскому

На площади в влагу входящего угла, Где златом сияющая игла Покрыла кладбище царей, Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей! Смотри, закачались в хмеле трубы – те!» Бледнели в ужасе заики губы И взор прикован к высоте. Что? Мальчик бредит наяву? Я мальчика зову. Но он молчит и вдруг бежит – какие страшные скачки! Я медленно достаю очки. И точно: трубы подымали свои шеи, Как на стене тень пальцев ворожеи. Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи, Когда опасность миновала. Среди камышей и озерной кипи Птица-растение главою закивала. Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихре Железный, кисти руки подобный, крюк. Стоя над волнами, когда они стихли, Он походил на подарок на память костяку рук! Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой – Так узник на свидание стремится навстречу милой! Железные и хитроумные чертоги в каком-то яростном пожаре, Как пламень, возникающий из жара, На место становясь, давали чуду ноги. Трубы, стоявшие века, Летят, Движениям подражая червяка, Игривей в шалости котят. Тогда части поездов, с надписью «для некурящих» и «для служилых», Остов одели в сплетенные друг с другом жилы. Железные пути срываются с дорог Движением созревших осенью стручков. И вот, и вот плывет по волнам, как порог, Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков! О, Род Людской! Ты был как мякоть, В которой созрели иные семена! Чертя подошвой грозной слякоть, Плывут восстанием на тя иные племена! Из желез И меди над городом восстал, грозя, костяк, Перед которым человечество и все иное лишь пустяк, Не более одной желез. Прямо летящие, в изгибе ль Трубы возвещают человечеству погибель. Трубы незримых духов се! поют: «Змее с смертельным поцелуем Была людская грудь уют. Злей не был и Кощей, Чем будет, может быть, восстание вещей. Зачем же вещи мы балуем?» Вспенив поверхность вод, Плывет наперекор волне железно-стройный плот. Сзади его раскрылась бездна чорна, Разверзся в осень плод, И обнажились, выпав, зерна. Угловая башня, не оставив глашатая полдня – длинную пушку, Птицы образует душку. На ней в белой рубашке дитя Сидит безумное, летя, И прижимает к груди подушку. Крюк лазает по остову С проворством какаду. И вот рабочий, над Лосьим островом, Кричит, безумный: «Упаду!» Жукообразные повозки, Которых замысел по волнам молний сил гребет, В красные и желтые раскрашенные полоски, Птице дают становой хребет. На крыше небоскребов Колыхались травы устремленных рук. Некоторые из них были отягощением чудовища зоба. В дожде летящих в небе дуг Летят, как листья в непогоду, Трубы, сохраняя дым и числа года. Мост, который гиератическим стихом Висел над шумным городом, Объяв простор в свои кова, Замкнув два влаги рукава, Вот медленно трогается в путь С медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь, Подражая движению льдины, И им образована птицы грудина. И им точно правит какой-то кочегар, И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарь С облипшими ко лбу волосами И с богомольными вдоль щек из глаз росами. И образует птицы кисть Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть. И вдруг бешеный ход дал крюку возница, Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушение поезда соблазнится. Много – сколько мелких глаз в глазе стрекозы – оконные Дома образуют род ужасной селезенки, Зелено-грязный цвет ее исконный, И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазенки. Мотри! Мотри! Дитя, глаза протри! У чудовища ног есть волос буйнее меха козы. Чугунные решетки – листья в месяц осени, Покидая место, чудовища меху дают ось они. Железные пути в диком росте Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости, Сплетаясь змеями в крутой плетень, И длинную на город роняют тень. Полеты труб были так беспощадно явки, Покрытые точками, точно пиявки, Как новобранцы к месту явки, Летели труб изогнутых пиявки – Так шея созидалась из многочисленных труб. И вот в союз с вещами летит поспешно труп. Строгие и сумрачные девы Летят, влача одежды длинные, как ветра сил напевы. Какая-то птица, шагая по небу ногами могильного холма С восьмиконечными крестами, Раскрыла далекий клюв И половинками его замкнула свет. И в свете том яснеют толпы мертвецов, В союз спешащие вступить с вещами. Могучий созидался остов. Вещи выполняли какой-то давнишний замысел, Следуя старинным предначертаниям. Они торопились, как заговорщики, Возвести на престол, кто изнемог в скитаниях, Кто обещал: «Я лалы городов вам дам и сел, Лишь выполните, что я вам возвещал». К нему слетались мертвецы из кладбищ И плотью одевали остов железный. «Ванюша Цветочкин, то Незабудкин, бишь,– Старушка уверяла, – он летит, болезный». Изменники живых, Трупы злорадно улыбались, И их ряды, как ряды строевых, Над площадью желчно колебались. Полувеликан, полужуравель, Он людом грозно правил, Он распростер свое крыло, как буря волокна, Путь в глотку зверя предуказан был человечку, Как воздушнике путь в печку. Над готовым погибнуть полем Узники бились головами в окна, Моля у нового бога воли. Свершился переворот. Жизнь уступила власть Союзу трупа и вещи. О человек! Какой коварный дух Тебе шептал, убийца и советчик сразу: «Дух жизни в вещи влей!» Ты расплескал безумно разум, И вот ты снова данник журавлей. Беды обступали тебя снова темным лесом, Когда журавль подражал в занятиях повесам. Дома в стиле ренессанс и рококо – Только ягель, покрывший болото. Он пляшет в небе высоко В пляске пьяного сколота. Кто не умирал от смеха, видя, Какие выкидывает в пляске журавель коленца! Но здесь смех приобретал оттенок безумия, Когда видели исчезающим в клюве младенца. Матери выводили Черноволосых и белокурых ребят И, умирая во взоре, ждали. Одни от счастия лицо и концы уст зыбят, Другие, упав на руки, рыдали. Старосты отбирали по жеребьевке детей – Так важно рассудили старшины – И, набросав их, как золотистые плоды, в глубь сетей, К журавлю подымали в вышины. Сквозь сетки ячейки Опускалась головка, колыхая шелком волос. Журавль, к людским пристрастись обедням, Младенцем закусывал последним. Учителя и пророки Учили молиться, о необоримом говоря роке. И крыльями протяжно хлопал, И порой людишек скучно лопал. Он хохот-клик вложил В победное «давлю». И, напрягая дуги жил, Люди молились журавлю. Журавль пляшет звончее и гольче еще, Он людские крылом разметает полчища, Он клюв одел остатками людского мяса, Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса. Так пляшет дикарь над телом побежденного врага. О, эта в небо закинутая в веселии нога!.. Но однажды он поднялся и улетел вдаль. Больше его не видали.
в официальном магазине Литрес

Полное собрание сочинений
Том 1. Стихотворения 1904-1916
Том 2. Стихотворения 1917-1922
Том 3. Поэмы 1905-1922
Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены
Том 5. Проза, рассказы, сверхповести
Том 6/2. Доски судьбы. Заметки. Письма
Том 6/1. Статьи. Ученые труды. Воззвания