Шрифт:
– Тебе тоже.
– Есть тема для беседы. Уделишь мне сегодня немного времени, могу подъехать в лофт через пару часов. Да-да нет-нет.
– Сниматься не буду.
– Не надо. Другая тема, важная для меня.
– Хорошо, вечером дома. Позвони.
Выхожу из лифта.
– Ты! Стой! Спиной к двери и руки вперед!
Твою мать! Гектор?! На лестнице! Глаза как два красных фонаря в бордовой оправе: воспаленные, безумные, злые, отчаянные. В руке направленный пистолет, ого, даже с глушителем, не дрожит, смотрит четко мне в лоб. Нда, спятивший Мендоза может и не промахнуться. Он подходит, тыча дулом в лицо, шипит.
– Открывай дверь, Кинни. Где он? Где ты его спрятал?
Медленно достаю ключи, стараясь не делать лишних движений, блядь, как с ним разговаривать? Как он вообще тут оказался? Переводит пистолет к виску.
– Открывай. Быстро. Поверь в серьезность момента, несокрушимый жеребец.
Вваливаемся в лофт, закрываю дверь. Все так же, держа оружие около головы, он двигает меня к спальне, по пути сбрасывая куртку на диван.
Стараюсь, чтобы голос звучал ровно.
– Мендоза, ты переигрываешь. Какого хуя происходит?
– Где он? Не заставляй обыскивать, не вынуждай выбивать из тебя правду.
– Эй, ублюдок, поспокойнее. Да убери его, блядь. Он – это Джастин?
Скрылся от испанца? Когда? Во время последнего разговора дал понять, что с Гектором. «Люблю Гектора, по-другому, но люблю». И где он? Мендоза молчит.
– Гектор, черт тебя дери, где он? Почему ищешь здесь? И, блядь, что б ни слова на испанском.
Он смотрит мне ниже пояса, губы растягиваются в уродливой улыбке, обнажая десны как при пародонтозе.
– Ты снизу, Кинни, но все равно приказываешь. Нет, дорогой, сейчас я тебя трахну так, что будешь просить пощады. И плевать на последствия.
Он серьезен. Он в состоянии аффекта с пушкой в руках. И он не суетится. Все вместе – реально опасно.
– Гектор, давай поговорим спокойно, убери пистолет.
– Зачем? Если не скажешь, где Джастин, твои яйца окажутся на полу, обещаю. И не прикидывайся, я вчера узнал, он улетел из Берлина в Нью-Йорк, наверняка сразу в Питтсбург. Отвечай…
– Блядь, что? Его здесь нет и не было, от тебя услышал про Берлин. Зачем? О, черт, точно, ты же рассказал, только такой идиот, как я, мог поверить, что он…
Гектор становится цвета гипса, медленно перемещает пистолет мне в пах, вдавливает. Чувствую, как по шее ползут капли пота, а ноги деревенеют, трудно сохранять хладнокровие, когда перед глазами встает картинка: окровавленный Кинни с дыркой между ног. Но страх катализирует ненависть: да кто он такой, чтобы заставлять меня бояться. Хочется вцепиться сеньору в горло, переломить с хрустом. А ты, оказывается, кровожадный, Кинни, может, зря не увлекался стрелялками и не смотрел боевики. Испанец отмирает.
– Ты знаешь? Он сказал? Врешь, Кинни, врешь, Джастин в Питтсбурге. Звони ему, пусть придет, иначе…
Черт, да он больной. Становится жутко, палец на курке белый от напряжения, неловкое движение и… Стоп, стоп. С сумасшедшими только лаской и обманом, логика не для них.
– Гектор, давай так. Расскажу что знаю, но после твоего объяснения. И убери, блядь, игрушку, я не собираюсь бросаться. Мендоза, черт возьми, твои именитые предки в гробу переворачиваются.
Гектор наклоняется к самому лицу, еще сильнее толкает пистолет, смердит смесью алкоголя и освежителя для рта.
– Мои предки десятками вешали таких дьяволов как ты.
– Мимо. Итак, почему решил, что Джастин здесь? Когда вы расстались? Где он был? Почему приехал за ним?
Гектор не успевает ответить, в кармане его сброшенной куртки раздается телефонный звонок. Мендоза дергается, палец на курке тоже, я откидываюсь в сторону, но он резко прижимает мне член дулом, - ебать, даже сквозь джинсы чувствую холод металла. Телефон продолжает надрываться… Так, есть вариант.
– Гектор… Это может быть Джастин. Не возьмешь – не узнаешь.
– Нет. Он мне не звонит.
– А вдруг? Могу подойти вместе с тобой.
После секундного раздумья кивает, хватая меня за плечо и, не убирая пистолет, толкает к дивану. Ему неудобно доставать телефон одной рукой, приходится нагнуться, отодвинув тем самым дуло немного в сторону. Прыжком падаю за спинку дивана, снизу хватаю Мендозу за щиколотки, резко дергаю вперед. Он заваливается, цепляясь свободной рукой, наши испанско-английские ругательства звучат гораздо громче приглушенного выстрела в многострадальную итальянскую мебель. Сеньор все-таки не удерживается на ногах, падает, пушка отлетает в сторону, я наваливаюсь сверху, добираюсь до горла, его дерганья по сравнению с моей яростью – судороги петуха перед отрубанием башки. Ослабляю хватку только когда потомок инквизиторов начинает хрипеть и багроветь. Отпускаю, поднимаюсь, подбираю пистолет.