— О! с большим удовольствием, — отвечал Ленский. И тут же первый предложил мой тост. Все выпили, кроме меня.

Ленский это заметил и, обратясь ко мне, спросил:

— А вы-то что же, Андрей Иванович, не пьете?

— Да мне неловко, Дмитрий Тимофеевич.

— Что же это значит? Разве вы имеете против Петра Каратыгина что-нибудь?

— Напротив, я его люблю, как самого себя.

Ленский посмотрел на всех с недоумением. Тут я подошел к нему и сказал:

— Позвольте вас поблагодарить за ту честь, которую вы мне сделали, и выпить теперь за ваше здоровье!

Ленский опешил. Он был в то время уже немножко навеселе и не мог в толк взять, что такое я ему говорю.

— Позвольте, позвольте, Андрей Иванович, я ведь пил за здоровье Каратыгина, — сказал он.

— А теперь Каратыгин пьет за ваше, — отвечал я ему.

Общий хохот совершенно его озадачил. Но, наконец, Сосницкий вывел его из заблуждения и объяснил сыгранную с ним комедию.

Тут Ленский бросил свой бокал об пол и, обратясь к Сосницкому, сказал:

— Послушайте, разбойник вы, Иван Иванович! Разве можно делать такие вещи с добрыми приятелями? Ну, хорошо, что вы напали на такого человека (продолжал он, показывая на меня), о котором я, по совести моей, не могу сказать ни одного худого слова; а если бы было иначе, так какую бы глупую и неприличную роль пришлось мне разыграть в этой комедии!

— Это совершенно справедливо, — сказал я ему: — дело было рискованное и моя роль была бы едва-ли не хуже вашей; но теперь, благодаря шутке нашего доброго друга, я вполне убедился в искреннем вашем ко мне расположении!

Тут мы с ним обнялись и веселая беседа наша продолжалась до восхода солнца. Ленский не мог налюбоваться нашей петербургской ночью, которая, действительно, в то время была превосходна. Сосницкий обещал ему на другой день показать Кронштадт и Ленский потребовал, чтоб кронштадтский чиновник, Андрей Иванович, непременно с ними поехал; он долго не мог без смеха вспомнить о сыгранной с ним мистификации и тут сказал Сосницкому:

— Ай-да, петербургский народец! Вот вы иногда упрекаете москвичей в двоедушии, а сами люди двуличные.

— Это почему? — спросил Сосницкий.

— Да как же, — сказал он, показывая на меня: — разве этот злодей не в двух лицах представлялся мне сегодня?

Покойный Ленский был человек очень умный и образованный, хороший товарищ и приятный собеседник; игривое шампанское как-то особенно возбуждало его остроумие; жаль, что большая часть его эпиграмм, куплетов и экспромтов неудобны для печати.

С Ленским, до самой его кончины (в 1860 году), мы были в самых добрых, приязненных отношениях. Бывая в Петербурге, он всегда посещал меня; проживая в Москве, вел со мною постоянную переписку. Для образца его игривого слога и остроумия, привожу на выдержку одно из писем, сохранившихся в моих бумагах:

Новые и лучшие мои роли. — Водевиль: «Ложа первого яруса». — Ее громадный успех. — Спектакль при дворе в Гатчине. — Водевиль: «1-го июля в Петергофе».

Теперь я стану продолжать свой послужной список и опишу постепенный мой переход на другое амплуа.

В 1833 году, 1-го марта, я отслужил свой обязательный десятилетний срок — за воспитание в Театральном училище и заключил с дирекцией первый контракт. Будучи от природы веселого характера, моя антипатия к скучным ролям любовников была весьма естественна: я только и мечтал о том, чтоб переменить несносное амплуа, но эта задача была довольно трудная. Главное препятствие встречал я, разумеется, со стороны администрации; меня заставляли тянуть любовную капитель не потому, чтобы я был действительно хорош в этих ролях, но потому, что другие-то молодые люди были чуть-ли не хуже меня.

Первая комическая роль, которую мне довелось сыграть, была роль Загорецкого — в «Горе от ума» (если не считать роли Репетилова, которую я еще в 1830 году исполнял раза четыре, за отсутствием Сосницкого). Затем было еще несколько комических ролей, по назначению дирекции, как-то: Маршала — в драме «Коварство и Любовь», Вилькинса — в драме «Она помешана», Флорестана — в комедии «Первая любовь» (за эту роль я был несколько раз вызван, что в то время считалось большой наградой). Но в 1837 году Дюр (шурин мой по первой жене) брал в свой бенефис новый водевиль, под названием «Архивариус», и уговаривал меня сыграть в нем главную комическую роль. Я долго не соглашался на его просьбу, боясь, во-первых, принять на себя ответственную роль, от которой зависел успех пьесы; а во-вторых, я никогда не пел на сцене, а тут было несколько больших куплетов, что могло бы меня затруднить; но Дюр, как хороший музыкант, брался мне помочь в этом деле. Наконец, я решился и роль «Архивариуса» удалась мне, против всякого моего ожидания; меня за нее вызывали два раза и похвалили во всех журналах. Это был мой первый шаг на веселой водевильной дорожке.

В этом же году приехала в Петербург знаменитая танцовщица Тальони и произвела необыкновенный фурор, так что билеты на ее представления брали чуть не приступом. Это обстоятельство дало мне мысль написать водевиль a-propos на этот случай.

В следующем 1888 году, апреля 25-го, назначен мне был бенефис (по контракту). Этот бенефис составился у меня довольно удачно: я взял «Русалку» — Пушкина, потом, «15-ти летний король» — комедию в 2-х действиях, «Дом на Петербургской стороне» — водевиль, переделанный мною с французского, и оригинальный водевиль a-propos, под названием «Ложа 1-го яруса на последний дебют Тальони». В обеих последних пьесах я написал для себя главные комические роли; спектакль удался на славу, доставил мне полный сбор и я получил от покойного Государя драгоценный бриллиантовый перстень. Вообще этот спектакль так понравился публике, что его в полном составе давали более 15-ти раз в продолжении мая месяца и каждый раз при полном сборе, что в это время года, когда петербургская публика обыкновенно разъезжается за границу, по деревням или на дачи, можно было считать тогда небывальщиной. И точно, этот спектакль был замечателен по своему дружному исполнению (ансамблю), что не всегда удается на нашей сцене.