Заключив союзы, открывшие его войскам проход через Пьемонт и Ломбардию, Карл погрузился на корабли с несколькими сотнями рыцарей, благодаря бурной погоде избежал встречи с сицилийской эскадрой Манфреда, беспрепятственно достиг Остии и через две недели после отправления в путь входил, встречаемый ликованием горожан, в Рим, где облюбовал себе Латеранский дворец. Узнав об этом, Манфред выказал радость от того, что загнал противника в западню; но тревога, вызванная способностью Карла опережать вести о себе самом, понудила Манфреда совершить переход в долину Анио, где предприимчивость неприятеля, занявшего возвышенную позицию подле Тиволи, и донесения из Кампании, сообщавшие о ненадежности его союзников, склонили его отказаться от сражения: повернув словно бы для атаки сполетских стен, Манфред вновь впал в бездеятельность, заставлявшую его врага благословлять плодородие апулийских лесов, ибо пока в них оставались звери, Карлу не угрожала опасность встретить во Фридриховом наследнике упорного и последовательного противника.

(Тут девушка, все еще сидевшая на моей кровати, заметила, что от медведей никакого нет спасения, бортей никому нельзя завести, как раз все разорят; овес тоже губят, и добро бы ели, а то сядут в нем и катаются; а хорошие охотники, какие были, по военному времени все в отлучке. Оказывается, я сочинял вслух: пылкость, для историка непростительная.)

Манфред имел достаточно ресурсов для своей праздности, а его легкомыслие утешалось надеждой на помощь ломбардских гибеллинов и главным образом на денежные затруднения, должные постигнуть анжуйского героя и апостолический престол при сборе наемного войска. Однако долго забавляться этим соображением ему не позволила выступившая из Лиона армия Карла, состоявшая из шести тысяч рыцарей, стольких же конных лучников и двадцати тысяч пехотинцев, из которых половина были арбалетчиками. Это оружие, вызванное из забвения в конце XI века, было запрещено папой Урбаном II в войнах между христиан, однако хладнокровие короля Ричарда вновь познакомило с ним французов: моралист, с унынием видящий повсеместное распространение арбалета в XIII веке, найдет утешение в мысли, что Плантагенет, возобновивший его употребление, кончил свои дни, сраженный арбалетной стрелой при осаде одного из незначительных лимузенских замков. Арбалет и большой лук более не считались орудием трусливого жестокосердия, но лишь изобретением, оправданным его действенностью, и меж тем как Фридрих Штауфен нанимал конных арбалетчиков в Венгрии, преемники Урбана II призывали их из Прованса. Армия прошла Пьемонт, миновала земли, подвластные маркграфу Монферратскому, не хотевшему или не способному противостоять ей, несмотря на союз с Манфредом, и беспрепятственно достигла Милана; корыстолюбие правителя Кремоны и колебания правителя Брешии отворили ей путь на Мантую, где ее приняло дружественное Карлу семейство Эсте; преодолев По и достигнув Болоньи, она двинулась по Эмилиевой дороге, дошла до Анконы, перевалила через Апеннины, и беспокойство папы Климента, ожидавшего новостей за стенами Перуджи, разрешилось успокоительными известиями о грозном воинстве, в правильном порядке вступившем в Рим. Венчанный на сицилийское царство в соборе св. Петра, Карл не хотел медлить в городе, слишком легко принимавшем любого триумфатора; выступив по Латинской дороге, через Ананьи и Фрозиноне он достиг границ своего царства, и молчаливый ток Лириса стал, сколько можно полагать, безмолвным свидетелем предательства, благодаря которому армия Карла с приятным удивлением нашла важный мост подле Чеперано неохраняемым и неразрушенным. Манфреда пробудили вести об успехах Карла; намеренный защищать подступы к Неаполю, в ожидании своего племянника Конрада Антиохийского, командовавшего войсками в Аббруцци и Марке, сицилийский властитель расположился в Капуе. Неутомимый Карл, в краткий срок захвативший тридцать две крепости, был осведомлен о расположении Манфреда и обошел его с фланга, перейдя Вультурн в верховьях и двинувшись к Беневенту. Манфред спешно покинул Капую, чтобы опередить соперника, и, в конце февраля одолев горный перевал, ведший к Беневенту, изнуренные воины Карла с горечью и тревогой увидели армию противника, ставшую вокруг города по ту сторону разлившейся реки Калоре. Терявший вьючных животных и повозки с провизией на скользких и крутых горных тропах, распоряжавшийся уставшими и поникшими духом людьми, Карл не имел теперь соперника опаснейшего, нежели терпение своего врага, на чьей стороне были сильная позиция и незатрудненное продовольствование, а скорое появление Конрада Антиохийского окончательно решило бы исход кампании. Но, на счастье завоевателя, ни терпение, ни войска Конрада не были источниками, из коих суждено было черпать Манфреду, и город, основанный Диомедом, вновь стал свидетелем опрометчивой пылкости, столь характерной для его основателя. Опасения за верность городов и баронов послужили Манфреду видимостью политического довода, усилившего влечение его темперамента; Карл с облегчением увидел, как противник прощается с выгодами своего положения, пересекая реку для решительной битвы. Авангард Манфреда составляли сарацинские лучники; за ними ожидала германская конница, численностью тысяча двести человек, в пластинчатых доспехах; в тылу были наемные кавалеристы из Ломбардии и Тосканы, меж тем как сам Манфред оставался в резерве с тысячью рыцарей и оруженосцев из его королевства, которым он не доверял и на которых не хотел полагаться, прежде чем это станет настоятельно необходимым. Карл также выставил впереди пехоту с арбалетчиками и разбил конников на три отряда, но, в отличие от Манфреда, стал во главе второго, предваряемого провансальцами и прикрываемого с тыла фламандцами и выходцами из северной Франции. Сарацины начали битву без приказа Манфреда, потеснив французскую пехоту; немцы, воодушевленные их своевольством, также без распоряжения ударили на провансальскую конницу. Карл бросил в битву свой отряд; наблюдательность одного из французов, заметившего, что доспехи немцев уязвимы, когда те поднимают руки для удара, сделал короткие французские кинжалы главным оружием этого момента битвы. Апулийские бароны бежали, предав Манфреда; сам он предпочел погибнуть, а такое решение в час, когда французы брали верх, а для бегства были готовы свежие лошади, труднее было принять, чем исполнить. Карл не мог распорядиться погребением отлученного от Церкви, когда же на письмо, посланное папе Клименту, пришел приказ похоронить Манфреда приличным образом, но без отпевания, тело сицилийского короля было удостоено почестью, которую только могло оказать суровое уважение врага: каждый солдат вражеского войска бросил камень на могилу Манфреда, вырытую подле беневентского моста, так что над ней воздвигся большой холм. Но еще длительное время власть самоуверенность победителя были тревожимы честолюбцами, принимавшими на себя имя Манфреда вместе со славой его пороков и надеждой на его наследие.

Самозванство, сильнейшее оскорбление, какое частный человек может нанести самовластию, лишив его исключительности, явилось на свет, кажется, одновременно с порядком вещей, им подрываемым: Геродот, первым представивший историческую сцену в том виде, как мы привыкли ее знать, дал действовать на ней первому самозванцу, описав странные приключения персидского мага; Тацит, наблюдавший проходимцев, чья надежда стать Неронами зиждилась на их искусстве кифареда, назвал силами, их поддерживающими, влечение к переменам и ненависть к настоящему; иудей, выдававший себя за сына Ирода Великого, подал разоблачившему его Августу повод продемонстрировать свою память на лица, а средневековым авторам — повод намекнуть, что воспоминания Августа о еврейском царевиче имели гораздо более предосудительный характер, чем позволено императору. Непоседливый отшельник, принявший имя Фридриха, чтобы обольстить апулийских баронов и принять казнь от Манфреда, кажется, занял меньше места в людских умах, чем в сочинениях хронистов; но немецкий крестьянин, под именем Фридриха завладевший городом Нойсом, откуда он держал в страхе кельнского архиепископа и слал графам Брабанта и Голландии высокопарные письма, заставил императора Рудольфа пренебречь другими заботами, чтобы разделаться с венчанным призраком, и возбудил в народном уме предположения и надежды, не считающиеся с доводами правдоподобия.

Выпроводив девушку, я думал уснуть — вознес благодарность небу, хранившему меня весь день, примирился со всеми, кого мог вспомнить, и поставил свои башмаки в клетку, накрыв их платком, чтобы они не щебетали, — но не тут-то было; моя кровать качалась со стороны на сторону, стоило на ней пошевелиться, так что я себе казался жертвою кораблекрушения, носящейся в кипучих волнах на обломке кормила. Дневные тревоги в ночной тишине сделались явственнее, и сон не шел ко мне. Чтобы принудить его, я взялся за новый роман, вынутый из чемодана. Ренар говорит: мы переменяем место, чтобы отделаться от времени. — Он, верно, не ночевал в еврейских корчмах. Я зевал, ругался на героев и наконец обнаружил, что в книге не хватает двух страниц, вследствие чего внезапная перемена в чувствах Элизы и выволочка, устроенная ею бедному ее любовнику, осталась для меня непонятною. Я отбросил книгу и обратился к своей колченогой кровати с такими словами: «О желанная подруга уединения, добрая мать для тех, чья совесть чиста, и мачеха тому, чья душа — железный чертог раздора! Почему ты шатаешься, как одинокая вакханка? Кто искалечил тебя с такою жестокостью? Кому дана была такая власть над тобою? Каким алтарем служила ты для общих всем таинств в ту пору, как состав твой был невредим, — смертным ли одром или брачным ложем, и почему мстительные заботы ныне свили в тебе гнездо? Послушай меня, утлый сосуд дорожного забытья: я не хочу от тебя многого; я разул свои ноги, подходя к тебе; я был терпелив, я следил за приключениями разных девушек, хотя они того не стоили, и полагаю, что отдал поденную дань человечности еще час тому назад, — так смилуйся надо мною, дай мне уснуть!» Напрасно; мой ум сохранял всю свою трезвость. Ища забвенья, подумал я о тех, с кем расстался, — подумал о Вас, дорогой друг, и вообразил себе, как Вы, внушением богов или понуждением случая, терпите дорожные тяготы, грязь и скуку, чтобы вдруг войти в этот печальный, темный приют, где огонь дотлевает в бутылке и где я коротаю время со своими мечтаньями! В эту минуту я смирился и с дурно протопленною комнатой, и с тонкими стенами, осведомлявшими меня о всяком дыхании, что ютится в этой корчме; кажется, удовольствию необходимо быть отчасти отравленным, чтоб мы сознавали его теперь же, а не потом, в воспоминаниях. Затем мысль моя обратилась к герою, страдающему от жестокой раны на другой половине дома: сердце его, думал я, рвется сейчас за ушедшими товарищами, он видит доспехи их, горящие во тьме, и шумящую сталь в их десницах; видит вождя их, сидящего на камне прибрежном... Воины вкруг него стесняются. Они исполнены гордости, рожденной от грозных подвигов; души их воспаляются, вспоминая прошедшие лета; словно тучи, текут они за вождями, и огонь истребительный горит в их глазах. Вождь озирает их полки с надеждою; но думает о сподвижниках, коих нет с ним, и чело его омрачается. Он вспомнит об одном, вспомнит о другом; вспомнит и о тебе, несчастный граф, и скажет: ты не будешь со мною в час яростной бури; не возвысишь свое оружие, и бледные враги не побегут от тебя, как прежде бежали!.. Но вот мои усталые глаза смыкаются — язык коснит — все бежит и тмится перед взором. Сон сжалился надо мной. — А покамест я сплю, Вы, верно, не откажетесь выслушать следующую часть моего рассказа, коему ничто не мешает идти своим чередом.

Карл не мог удержать армию от разграбления Беневента, но более ни один город не пал жертвой солдатской алчности. Он не конфисковал земель, кроме тех случаев, когда враждебность их владельцев была изобличена; он разослал финансовых чиновников по стране, снабдив их недвусмысленными и благоразумными инструкциями, и учредил ассамблею три раза в год для проверки их занятий и рассмотрения жалоб. Каково бы ни было недовольство его правлением, оно не выходило за пределы обычного недовольства новой властью, и Карл мог почитать свое положение надежным, если бы беспечность позволила ему забыть, что у Фридриха остается прямой наследник, и если бы этот наследник был настолько мудр или настолько непритязателен, чтобы довольствоваться скудными останками родового могущества. Конрадин мирно рос в Баварии под присмотром своей матери; ему было пятнадцать лет, беспокойная наблюдательность давала ему делать печальные выводы о том умалении, какому подверглась власть Гогенштауфенов; внушения его друга и сверстника, Фридриха Баденского, воспаляли его юношеский героизм, готовый притязать на дедовское наследство, а нахлынувшие из Италии сторонники погибшего Манфреда укрепляли юношу в этой готовности. Пышные перья сицилийских юристов явились служить новому претенденту; был сочинен манифест, объявлявший Конрадина законным наследником Гогенштауфенов, Манфреда — бессовестным узурпатором, а притязания папы беспочвенными. Папа Климент, предусмотрительно суливший анафему всякому, кто будет содействовать избранию Конрадина императором или сопровождать его в итальянском походе, имел, однако, достаточно безмятежности, чтобы убеждать Карла в несбыточности намерений Конрадина, в то время как армия последнего уже продвигалась к перевалу Бреннер. На Сицилии пущены были интриги, имевшие целью восстание против Карла и увенчавшиеся нетрудным успехом; эмир Туниса дал нетерпеливо жившим у него итальянским изгнанникам оружие и возможность отплыть на Сицилию; Рим открыл ворота семейству Ланца, гордо вошедшему в его стены с орлом Гогенштауфенов на знамени, и отправил приближающемуся Конрадину приветствие в скверных стихах, полных самого безотчетного энтузиазма. Медленно продвигаясь по Италии, Конрадин три месяца стоял в Вероне, несколько недель в Павии и прибыл в Пизу, где принимал стекавшихся союзников и раздавал привилегии; наместник Карла в Тоскане, Жан де Брезельв, пытавшийся пресечь врагу путь на Сиену, был со своим отрядом застигнут врасплох и пленен; наследник великого Фридриха прошел мимо Витербо, где угрюмый пророк, папа Климент, смотревший на него в окно, сравнил его с жертвенным агнцем, и вступил в Рим, жители которого оказывали шумный почет врагу апостолического престола. Путь его был усыпан цветами, улицы украшены шелковыми и атласными полотнищами, на Марсовом поле были устроены ночные шествия с факелами, и три недели юный герой вкушал все наслаждения, какие приносит человеку уверенность в своих силах или беспечность о них. С армией, увеличившейся до шести тысяч человек, Конрадин выступил на завоевание Апулии. Карл, который, несмотря ни на успехи сицилийского мятежа, ни на мольбы папы, не хотел уходить с севера, намереваясь сойтись с неприятелем в Ломбардии, вынужден был переменить намерения из-за восстания сарацин в Лучере; весть о вступлении Конрадина в Рим заставила его снять безуспешную осаду и занять возвышенность над дорогой в Апулию. Конрадин, не желая сталкиваться с противником в горных теснинах, вывел армию в долину реки Сальто и разбил лагерь; через несколько часов подоспевшая армия Карла стала на противоположном берегу, и городу Тальякоццо, оставшемуся в пяти милях за лагерем Конрадина, суждено было дать название завтрашней битве. Конрадин расположился на отдых, но его беспокойное настроение выразилось в приказе казнить Жана де Брезельва, и немедленное исполнение этой кары над врагом, плененным в бою, омрачило последний день царствования Гогенштауфенов. В начавшейся утром битве кавалерия Конрадина, состоявшая из гибеллинов Ломбардии и Тосканы, смяла левый фланг армии Карла, чьи потери были огромны; маршал Анри де Кузанс, вышедший на битву в мантии Карла и при королевском знамени, был убит, принятый за короля; после его гибели началось бегство уцелевших, — но потрясенный зрелищем своего крушения Карл с засадным отрядом еще оставался невредим, а хладнокровие Эрара де Сен-Валери, приобретшего неоценимую опытность в крестовом походе, улучило благоприятный миг для удара. Когда на поле боя не осталось никого, кроме небольшой группы всадников под победоносным знаменем Гогенштауфенов, никто из них не мог предполагать в коннице, несущейся к ним через долину, невредимый резерв врага. Рыцари Конрадина, упоенные триумфом, не успели понять, что он еще не достигнут; Конрадин с Фридрихом Баденским бежал в Рим; его знаменосец был убит, знамя захвачено, а германцы и гибеллины, уже грабившие стан Карла, бежали, увидев их знамя упадшим. Уцелевшие отряды Гальвано Ланца развернулись к новой битве; они еще составляли грозную силу и были готовы разбить врага еще раз; но ложное отступление, скомандованное Эраром де Сен-Валери, заставило их втянуться в преследование и сломать строй; в рукопашной, начавшейся, когда Эрар внезапно развернул конницу, превосходство французов оказалось неоспоримо, и хотя выражение поэта, что Эрар при Тальякоццо победил без оружия, скорее энергично, чем справедливо, однако еще прежде наступления сумерек Карл мог позволить себе роскошь сравнивать закончившуюся битву с Беневентской и задаваться вопросом, кто из его врагов успел спастись.

Конрадин был выдан Карлу и казнен им на рыночной площади Неаполя. Европа ужаснулась, видя кровь королевскую под секирой палача, но Карл не желал проявлять опасное великодушие. Взор его обратился на Грецию.

За десять лет до того власть в Никее захватил Михаил Палеолог. Знати, раздраженной безродными фаворитами предшествующих царствований, он ласкал обещанием видеть в ней преимущественную опору престола, ученым людям — готовностью блюсти почет, коим они пользовались при его предместниках, воинам — решением впредь сохранять их поместья за детьми; он обязался не внимать доносам, отменил варварское испытание, известное под названием Божьего суда, которого некогда сам избежал лишь хитростью, а его военные удачи дали основание либо бояться в его делах благосклонности фортуны, либо почитать благословение Промысла. Эпирский деспот Михаил Ангел, настойчиво оспаривавший притязания никейских владык считаться единственным наследником Константина на сузившихся просторах его истощенной державы, нашел союзника в морейском герцоге Гийоме Виллардуэне, доказавшем свой талант полководца взятием Монемвасии, а вкус политика — обустройством резиденции в Мистре, и заручился поддержкой своего зятя Манфреда, выславшего ему отряд из четырехсот немецких рыцарей. Военная кампания, в которой франкам, немцам и влахам, сошедшимся под начало одного римского владыки, противостояли турки, сербы и куманы, служившие другому, завершилась битвой при Пелагонии, положившей конец политическому значению эпирского государства. Личные ссоры вождей, возникшие накануне решающего сражения в разноплеменном лагере эпирского деспота, достойны были бы своего Гомера, если не возвышенностью и живописностью положений, то неуместными поводами к проявлению страстей, а безрассудство Михаила Эпирского, принявшего, подобно Агамемнону, одну из сторон, в то время как ему следовало стать их примирителем, привело к тому, что ночью перед битвой греческое войско снялось и покинуло стан, оставив франков одних перед лицом могущественного врага, противу которого они думали быть добровольными помощниками. Обессиленные еще до начала сражения, храбрые франки не устояли перед разноплеменной армией, собравшейся под никейскими знаменами: начавшееся истребление уничтожило всю знать французской Мореи, павшую в бою или разделившую со своим герцогом унижение плена. Всякое предложение выкупа за Гийома было отвергаемо победителем, отвечавшим, что эта добыча дороже золота; его требование отдать за Гийома всю Морею было поддерживаемо самим герцогом, чья гордость не считала невозможным выйти из константинопольской неволи ценою утраты страны, в которую он мог бы направиться. На совете, созванном в Никли и известном под названием Дамского Парламента, ахейские вассалы выступали против гибельных уступок Палеологу, находя, что их герцогу лучше, подобно Спасителю, умереть одному за всех, нежели обрести свободу частного человека, а великодушие Гвидона де ла Рош, правившего с титулом великого господина отчизной Платона и Пиндара, выразилось в немедленной готовности лично заместить Гийома в его плену. Но жены пленных рыцарей, бывшие в этом споре голосами своих мужей, составили сильную партию, руководимую супругой Гийома, Анной: их трогательные жалобы и горькие укоризны политическому благоразумию, обрекающему на позор и смерть товарищей по оружию, склонили совет к решению поступиться Монемвасией, Мистрой и Великой Майной, оговорив, что Палеолог может притязать только на личные завоевания Гийома. Эта мелочная оговорка была упразднена передачей грекам старинного французского замка Герак, благодаря чему сын славного маршала Шампани и Романии вышел из неволи, принеся ленную присягу человеку, ниспровергшему владычество латинян на Босфоре.

В Константинополе еще властвовал Балдуин II, последний держатель латинской империи, к тому времени соответствовавшей представлению Аристотеля об идеальном городе, границы которого видны с вышины его цитадели. Хозяин истощенного города, отовсюду угрожаемый неприязненными соседями, Балдуин искал денег и военной помощи у европейских государств, сохраняя жизнелюбие, дававшее ему наслаждаться благами, достижение коих было столь унизительно. Михаил взял Константинополь силою небольшого отряда, посланного на разведку; сестра разбудила спящего самодержца вестью, что Бог вернул ему твердыню предков; Балдуин бежал на венецианской галере, а Михаил торжественно вступал в столицу возрожденной Византии при плесках и пении восхищенного народа.

Карл хотел исторгнуть Константинополь из греческих рук. Отвлеченный от этой цели несчастным вторжением Конрадина, позднее остановленный перед нею властным распоряжением Григория X, обольщенного греческой дипломатией и рассчитывавшего прославить свой понтификат воссоединением церквей, Карл наконец мог с удовлетворением замечать, что ни одна сила, способная нарушить его намерения, не стоит более между ним и престолом Константина. Несчастный исход лионских заседаний давал честолюбию Карла опору в его наследственной набожности, и если Людовик Святой смотрел с неодобрением на попытки папства объявить крестовый поход против греков, которых считал обращенными, то его брат мог успокаивать свою совесть тем, что восточные рубежи империи Константина увидят его наступление на свирепых мамлюков Египта, под талантливым и безжалостным управлением Бейбарса отвоевавших у палестинских христиан Кесарию, Арсуф и Антиохию. Однако Михаил, вызвавший неприязнь народа, чьи предания он растревожил, и нашедший раздраженного врага в папе, для чьего покровительства он решился взволновать народные мнения, еще располагал столь опасным орудием, как дипломатия, которая делала его, подобно парфянам, наиболее опасным при отступлении.