Председатель крикнул: «Ура!». Все захлопали: и тети, и я тоже. Только бабушка и дедушка, которые смотрели в окно, не хлопали, оба они растерянно улыбались.

Плясали и пели за окном до ночи.

РАЙОННЫЙ ЦЕНТР КЕСОВА ГОРА

Уже почти лето — конец мая, но каждый день моросит холодный осенний дождь. Ноги у нас красные, никто уже не надевает валенок, а другой обуви здесь нет. Я тоже не ношу свои финские ботинки, хожу, как все. Бабушка говорит: «Еl"a maal maan iaval» [33]. Правда, когда я хотела пойти на посиделки к Тоньке, она меня не пустила. Я повторила ей эту же пословицу, а она ответила, что пословицы не на все случаи жизни годятся. Самое главное — своя голова.

В один из таких холодных дней я вошла в дом, сняла у порога мокрые одежды, бабушка взяла с кровати плед и завернула меня в него.

Я заметила, что она еле сдерживает слезы. Что-то опять произошло.

Я села за стол, бабушка достала ухватом чугунок со щами, а когда я съела тарелку щей, она достала глиняный горшок с подрумяненной картошкой, полила ее льняным маслом, принесла из чулана миску квашеной капусты. Все это она делала так же спокойно, как обычно, только кончиком головного платка время от времени вытирала глаза. Я боялась спросить, что произошло. Вспомнила, что неделю тому назад от моего имени написали письмо в Ярославль, в котором спрашивали, куда перевели заключенную Ольгу Ивановну Юнолайнен. Может быть, пришел ответ? наверное, там написано, что моя мама умерла. Но бабушка не выдержала и протянула мне бумажку. Я прочитала — тетю Айно опять вызывают в Кесовогорское МВД.

Я тихо проговорила:

— Может, это из-за того письма?

Но дедушка махнул на меня рукой, чтобы я замолчала, а бабушка запричитала:

— Боже мой, за что это всех моих детей в тюрьму? Никто из них никогда плохого никому не делал. Как жить-то будем? Погибать сюда приехали. — Она обняла меня и заплакала в голос и все приговаривала: — Боже, за какие грехи? Что же я такое сделала, чтобы всех детей…

Вошла Анна Петровна, бабушка отвернулась к окну и притихла. Потом она убрала посуду со стола и ушла к старшей тете — корова на этих днях должна отелиться, она даже ночью ходила в хлев.

Утром бабушка встала очень рано, села на лавку, достала из своего кармана книжку и тихо, еле шевеля губами, начала читать молитву, затем она опустилась перед лавкой на колени, скрестила пальцы и долго просила Бога помочь спасти ее дочь Айно и всех нас от гибели. Я слышала, что тетя тоже не спала. А когда бабушка заметила, что тетя проснулась, она подошла и протянула ей свою книжечку:

— Вставай, помолись.

Тетя заметила, что я и дедушка не спим, взяла молитвенник и ушла в соседнюю холодную комнату, где никто не жил. Она всегда всех стеснялась, ей не хотелось, чтобы мы думали, что она верующая, она хотела быть, как старшая тетя и ее отец, но я знала, что в такие минуты она молилась и вообще в глубине души верила.

В тот день я скрестила пальцы под партой и, низко наклонившись, попросила Бога помочь моей тете. Ко мне подошла учительница и спросила:

— Что с тобой? Я ответила:

— Голова болит.

Тетя вернулась из Кесовой горы около семи вечера. Она села в угол за стол, поставила локти на край стола, подперла ладонями голову и долго молчала…

— Там у них целый список наших… Спрашивают и сами же придумывают ответы и заставляют писать… Не знаю, что будет, но пока я сказала, что я необщительный человек… Он показал мне донос на меня. Пенун Аатами написал, будто я немецким офицерам преподавала русский язык. Я старалась объяснить, что у нас в деревне никогда не стояло сразу несколько офицеров и поэтому этого не могло быть, а кроме того, немцы у нас никогда не стояли подолгу и никогда никто из них об этом не просил. Они считали, что мы должны сами выучить немецкий. Но тот стукнул кулаком по столу и крикнул, что ему мало дела до того, что я тут говорю. «На тебя поступил материал, — сказал он, — и я желаю тебе, как жене погибшего на фронте офицера, добра»… Чего только не напридумывали, я даже всего не помню, но сказали, что снова вызовут. «Мы хотим наладить с вами контакт, а поэтому вам придется еще не раз сюда явиться», — сказал он на прощание.

— Может, пронесет, — прошептала бабушка. — Не может быть, чтобы всех…

Мне показалось, что она вот-вот заплачет, но она встала, взяла подойник и вышла во двор.

Утром дедушка сильно раскашлялся. Я проснулась. Было светло. Бабушка сидела на табуретке возле тетиной кровати — они о чем-то тихо говорили. Дедушка успокоился. Я услышала бабушкин голос:

— Из какой он деревни?

Тетя ответила, но я не расслышала.

— Боже мой, пропадете оба, — запричитала бабушка, — тебя возьмут за то, что ты отказываешься сделать то, что они хотят, а на него все равно найдут другого человека, если уж взялись — посадят.

— Я никогда его не видела, а тот, который мне говорил, будто я немцев учила русскому языку, совал мне деньги на водку, чтобы я пошла к нему с водкой…

Тетя еще что-то сказала, но совсем тихо, а потом она уткнулась в подушку… Бабушка гладила ее плечи и повторяла:

— Не плачь, не плачь, может, и утрясется как-нибудь, может, поймут, что не на кого тебе нас оставить… — Она замолчала, а потом спокойно проговорила: — Бог нас не оставит.

* * *

Кончилась школа, я продала на базаре дедушкины новые сапоги, которые он купил, когда работал сторожем в Кауттуа. Он взял деньги и собрался поехать зайцем на поезде в Виркино.

В ту ночь, когда нас выселяли из дому и отправили в Финляндию, дедушка закопал под полом в хлеву какие-то вещи, и теперь ему хотелось их откопать. А кроме того, ему хотелось самому посмотреть на свой дом, в каком порядке он содержится и кто там живет. Он был уверен, что такого старого и больного не арестуют.

— А если и заберут, то им же хуже, на казенные харчи посадят, — рассуждал он, — все равно жизнь прожита, бояться нечего.

Рано утром дедушка с палкой в руке поковылял в Кесову гору на вокзал. Старшая тетя с Ройне сели на велосипеды на следующее утро и покатили в Ярославль искать маму. Я начала ходить на колхозную работу, пасти свиней. Никто из нас раньше не слышал, чтобы свиней выгоняли на пастбище. У нас раньше дома, в Виркино, толстые свиньи еле двигались, и вряд ли чья-нибудь свинья могла бы уйти дальше своего огорода. Но здешние свиньи были совсем другие, и если бы не пятачки на мордах, трудно было бы назвать их свиньями. У этих животных были длинные морды и длинные ноги, как у собак или волков.