— Мириам, будьте любезны, подтвердите Мари то, что я вам рассказывал по поводу комнат в здании напротив. Она мне не верит.

— Это так, он сновал между их коридором и комнатами, окна которых выходят на окно мансарды. Он даже нашел наверху пособницу… Ее зовут, кажется, Джульетта?

Мари молчала, по очереди окидывая нас недоверчивым взглядом…

Я пережил абсурдный и унизительный миг, когда Мари, наконец, стало ясно, к чему привело меня идиотское пари с Верне. Что я до сих пор от нее скрывал? Все, что я делал, было совершенно в моем духе… так же, как и поступки Мари полностью отвечали ее характеру. Наша сексуальная жизнь в некотором смысле была общей; все мужчины, которых она выбирала, были мне симпатичны, точно так же и женщины, с которыми я спал, пользовались ее расположением, хоть и слегка снисходительным. Да, именно так! Когда я откровенничал с Мари, она напускала на себя покровительственный вид, словно нужно было простить ребенку его неразумность в плане качества сделанного им выбора. Со своей стороны, я всегда по-дружески принимал тех мужчин, к которым она проявляла особое расположение. Такое неравенство в оценке нашего выбора зачастую приводило меня в ярость. И этот вечер, конечно же, не стал исключением. Распрощавшись с Мириам, мы сели в машину, и Мари зашлась гомерическим хохотом, узнав о подробностях моих авантюр с этой женщиной в голливудском белье. Должен признать, что в моем сдержанном изложении раздевание этой увядающей, но чересчур похотливой Марлен оказалось смешнее, чем было на самом деле.

— И ты возвращался к ней, ты поимел ее несколько раз?

— Я ее трахал, давай будем называть вещи своими именами, Мари. Да, я божественно кувыркался с ней каждый раз, когда заставал ее в их коридоре прильнувшей глазом к замочной скважине… но именно она поимела меня. Я лишь трахал Дитрих, на которую она удивительно похожа, ты не находишь? Уверяю тебя, каждый раз, когда я трахал ее, я на самом деле трахал Марлен.

Мари хохотала; встреча с коллекционершей картин Шама выставила меня настоящим посмешищем. С презрительной доброжелательностью она сказала:

— Бедняжка Дени, мой бедненький Дон Жуан, действительно, тебя трахают женщины, а ты, как я вижу, ни одной не можешь отказать…

— Может ли женщина понять, что, на самом деле, представляет собой мужчина? Хочешь, я скажу тебе, кто такой мужчина. Я признаюсь тебе в том, в чем ни один мужчина никогда не признается женщине.

— Давай, мой бедный Дени, я очень, очень любопытна, — медленно протянула она утомленным голосом и щелкнула зажигалкой, прикуривая сигарету.

— То, что происходит в мозгу мужчины — это нечто особенное, уверяю тебя, — продолжил я, взвешивая каждое слово. Я с удовольствием вел тяжелый «Бьюик» по пустынным улицам Парижа. Было начало июля, и ночи стояли теплые.

На самом деле, я не знал, как и каким образом поведать ей то постыдное и скандальное, что чувствовал в себе.

— Как бы поточнее объяснить тебе, Мариетта, что я пытаюсь обрести… начиная с того самого полудня… ты знаешь, я рассказывал тебе… проведенного в отрочестве во дворце на берегу озера.

— Я знаю, знаю… Я знаю твою историю наизусть… — раздраженно оборвала меня Мари.

Однако я продолжил, не обращая внимания на ее замечание. Горло сжимало так, что перехватывало дыхание, и от этого я слегка заикался:

— Как передать словами чувство отчаяния от потери того, что составляло предмет восхищения той женщины, — ты знаешь о ком я, когда она прошептала: «Посмотри, как ты красив»? Осознание моей подростковой красоты, обретенное в тот момент перед зеркалом в их комнате, где эта женщина с телом светящейся белизны словно растворялась в свечении моего собственного тела, еще так похожего на женское, — уверенность в том, что я еще не превратился ни в мужчину, хотя был в состоянии сильнейшей эрекции, ни в женщину, потому что был в состоянии эрекции; убежденность, что я не был ни мужчиной, ни женщиной, а чем-то иным, стоящим над половыми различиями делали меня желанным для самого себя, словно я вдруг стал своей собственной любовницей и своим собственным любовником… Ты понимаешь, Мари?

— Извини, Дени, но я не понимаю, совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.

— Скажем так: я хотел бы объединить в себе два противоположных желания — поглотить, будучи поглощаемым. Улавливаешь, что я хочу сказать?

— Все меньше и меньше, — призналась Мари и рассмеялась одновременно как друг и как недруг.

— Быть одновременно охотником и добычей, быть одновременно сухим и мокрым, твердым и мягким, близким и далеким. — После короткой паузы я продолжил: — По правде говоря я всегда буду сожалеть о безвозвратно ушедшем детстве, как сожалеет, и всегда будет сожалеть о нем каждый мужчина. Взрослый мужчина — это обросшая волосами крыса, плешивая крыса… да, неравномерно обросшая… Отвратительно, правда?

— Мммммм… Смотря по обстоятельствам…

— Только не говори мне, что тебе нравятся эти ужасные пучки волос, которые где попало растут на теле у мужчин. Уж лучше полностью зарасти мехом: рыжим, пестрым, в полосочку, в крапинку…

— Действительно, было бы неплохо, превратись вы в больших котов-мурлык.

— Ни за что не поверю, Мари, что тебе нравятся взрослые мужики с проплешинами. Тут есть волосы… там нет волос… тут они слишком длинные, а там едва заметны… Мы, мужчины, завидуем вашей совершенной наготе, которая подчеркивает изящество и гладкость ваших форм… От того-то мы с завистью и отчаянием наблюдаем, как уходит от нас юношеская красота, и чтобы задержать ее хоть на миг, подвергаем себя ежеутренним пыткам бритвенным прибором. Разве мы не были восхитительны, когда еще балансировали на тонкой грани между мужчиной и женщиной?

Я сделал паузу; Мари, язвительно посмеиваясь, закурила новую сигарету, и я продолжил:

— Если вдуматься, что такое мужчина?

— Настоящий мужчина вовсе не так плох, поверь мне, Дени.

— Тебе легко говорить, Мари, потому что настоящие мужчины ползают на брюхе перед Маридоной, которой ты стала… Нет, я говорю о мужчине, вашем дополнении. Кто мы, если не женщины, лишившиеся своей гармонии, — не смейся! — выродившиеся женщины. Подумай о рудиментарной груди с ареолами вокруг сосков…