Тут я хочу сказать, что дальнейшее чтение этих записок было бы разумным продолжать, памятуя об этом удивительном откровении Мари. Как я уже говорил, я не люблю того, что называют «историями», я питаю отвращение к писателям, о которых по любому поводу говорят, что они замечательные «рассказчики»… или того хуже — «прирожденные рассказчики». Я ненавижу то, что «разворачивается», — складывается впечатление, будто то, что «разворачивается», прежде было свернуто каким-то хитроумным ловкачом; и даже фильм, который «разворачивается», хоть на сей раз этот термин вполне уместен — через некоторое время начинает утомлять меня, ибо, если он «разворачивается», то рано или поздно становятся видны ниточки штампов, которые ведут действие к неизбежно ожидаемому финалу.

Но вернемся к тому странному влечению, которое испытывала Мариетта к необычной и возбуждающей любви, связывавшей Алекс и Шама, любви, на которую Жак Верне наклеил глупый ярлык «страстной». Да, эта «страсть», если угодно, встала поперек тех привычек, чувств и планов, которые еще объединяли нас с Мариеттой. До поры, до времени между нами все «разворачивалось» нормально. Но с того момента, как Мари стала Доной… и даже Маридоной, я, напротив, разочаровался в профессии актера и в силу определенных обстоятельств и духа противоречия был вынужден оставаться в стороне от всяких компромиссов; в этой ситуации, когда мои достоинства обернулись минусом по сравнению с головокружительным успехом моей жены, мне оставалось лишь признать собственную несостоятельность и, как следствие, копировать стиль Эриха, гения, которым я восхищался именно за его сознательно «проваленные» шедевры. «Если это и есть „успех“, тогда я хочу быть неудачником», — постоянно твердил я Мариетте, которая жаждала «успеха» именно такого рода. Ах, сколько кавычек! Но они подчеркивают тот тон, которым я старался донести свои отрицательные оценки до Доны, которая внезапно стала объектом фанатичного поклонения толпы ничтожных дураков. По правде говоря, разве не приятно открыто презирать французское кино, — как, впрочем, и его зрителей, — лишенное величия и амбиций, и опускать ниже плинтуса крошку Мари, которая так глупо гордится тем, что стала одной из его звезд? За исключением отдельных режиссеров, таких как Ренуар[53], Виго[54] и, конечно, Бунюэль, я относился к европейским кинематографистам как своего рода отступникам. Те, кто отправились за океан и подчинились кодексу Голливуда, позволили себе опасно «заигрывать» с показной добродетелью, лицемерием и особенно с глупостью основных голливудских принципов, выработанных знаменитыми Р. П. Дэниелом, А. Лордом, С. Дж. Мартином Куигли и Уиллом Г. Хейсом[55], чьи имена должны навечно сохраниться в нашей памяти, потому что именно им мы обязаны извращениям и порокам в этом кино.

Необходимо отметить один очень важный момент — без жестких и четко сформулированных правил не возможна никакая «игра», поскольку «играть» — это, прежде всего, рисковать даже в рамках, установленных правилами самой «игры», правилами, которые великие таланты часто и весьма элегантно обходят, да еще и высмеивают при любом удобном случае. Хорошо, что есть борьба. Любое творение, любая идея, чей уровень хоть немного выше среднего, неизбежно является диалектическим. Огонь появился в руках человека только тогда, когда тот высек его из двух кусков кремня. Очевидная, но необходимая банальность, которая должна напомнить, что большинство кинематографических шедевров Голливуда появились на свет как результат постоянных трений между бунтарями, прибывшими из центральной Европы, и лицемерным пуританством американских пасторов, сформировавших смехотворный кодекс голливудской морали, которую теперь пытаются привить на нашей почве. Едва ли подобные попытки увенчаются успехом, поскольку всем известно, какие принципы заложены в ее основу. Однажды, когда я зашел к Алекс и Шаму на мансарду, я не без иронии зачитал им несколько строк, делая вид, что это могло иметь к нам отношение: «Из уважения к священным узам брака и семейного очага „треугольник“, — если под этим понимается любовь третьего лица к особе, уже состоящей в браке, — является объектом особо сдержанного подхода. Институт брака не следует изображать в негативном свете. При съемке любовных сцен необходимо помнить о природе человека и его привычках. Многие сцены вызывают опасные эмоции у несовершеннолетних, умственно отсталых и преступников…» И дальше все в том же духе, речь шла о порочной любви, которая не может быть ни привлекательной, ни красивой. Смеха вызывать она тоже не должна. И, наконец, не должна казаться правильной или допустимой. Короче говоря, в целом любовь было запрещено рассматривать в деталях — «ни методов, ни способов». Чуть дальше в другой статье критиковался показ наготы… особенно «полунаготы». Фильмы никоим образом не следовало «приправлять» обнаженкой или, что того хуже, полуприкрытой наготой. А пятая статья вообще била все рекорды: «Прозрачные и просвечивающие ткани, подчеркивающие формы тела, необходимо строжайшим образом запретить, так как они оказывают более сильное эротическое воздействие, чем откровенная нагота».

И я добавил, глядя прямо в глаза сначала Алекс, а потом Шаму:

— Жаль, что мы не в Голливуде, так как разумным людям вроде нас не оставалось бы ничего другого, кроме как нарушать их кодекс…

После чего между нами воцарилось восхитительное молчание, пропитанное замешательством и смущением.

В один из знойных вечеров, устроившись на их кровати, я зачитывал им выдержки из голливудского кодекса благопристойности. Алекс слушала меня и смеялась — как раз полуголая и, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки; Шам тоже был почти голый, если не считать махрового полотенца, обернутого вокруг бедер, тогда как я был одет в белую рубашку, распахнутую на мокрой от пота груди, и ослепительной белизны льняные брюки. Я чувствовал, как во мне нарастает возбуждение — мысленно я находился в состоянии эрекции оттого, что вижу их обоих перед собой почти голыми на смятой постели в обстановке, невероятно напоминающей бордельную групповуху. Да, в те годы мы выражались без обиняков, и в глубине души я наслаждался теми знойными днями, когда температура под крышами Парижа зашкаливала за сорок градусов!

Все это происходило накануне нашего отъезда в Синеситту. Пока «Бьюик» проходил техосмотр у механиков, Мариетта сидела дома со своей костюмершей и лично «укладывала наш багаж», тогда как считанные вещи Алекс и Шама уже были подготовлены и стопочкой лежали на стуле. Мы были молоды, веселы и жизнерадостны, несмотря на жару, которая доводила нас до изнеможения.

— Вот будет здорово почувствовать, как ветер треплет волосы! — мечтательно произнесла Алекс, предвкушая завтрашний отъезд.

Мне очень понравилось то, как она говорила о нашем ближайшем будущем…

И действительно, ветра в волосах Алекс было много, потому что я ехал практически по пустым дорогам, не убирая ноги с педали газа. Мариетта сидела рядом со мной и, обернувшись назад, перебрасывалась шутками с нашей неразлучной парочкой. Алекс полулежала на широком заднем сиденье, положив голову на грудь Шама, который уютно устроился в правом углу салона и со смехом отвечал на подначки Мариетты. Со своей стороны я не скрывал, что для меня эта поездка в Рим была лишь предлогом для того, чтобы в некотором смысле взять их под свой круглосуточный контроль — в особенности Алекс. Я совершенно открыто поправил зеркало заднего вида таким образом, чтобы постоянно видеть ее, но она упорно не хотела встречаться со мной взглядами. Было просто восхитительно видеть перед собой залитую солнцем дорогу и отражение ее лица, которое постоянно находилось в моем поле зрения. Стоило ей сдвинуться в сторону, как я тут же поправлял положение зеркала, при этом захватывая иногда лицо Шама, по ироничному выражению которого я понимал, что для него не осталась незамеченной моя погоня за отражением Алекс. Я полагаю, она могла показаться ему ребячеством, этакой шалостью, тогда как на самом деле мы с Алекс прекрасно понимали истинный смысл и значение постоянной охоты за ее взглядом. Но мы делали вид, что не придаем этому никакого значения, особенно Алекс, которая очень естественно избегала моего взгляда в глубине зеркала, что укрепило меня в моих ложных выводах. Неужели ее все-таки волновала та настойчивость, с которой я стремился заглянуть ей в глаза? Как устоять перед постоянным преклонением, сдержанным и в то же время довольно докучливым? И вот, неужели мои труды оказались не напрасны? По правде говоря, я начинал этого опасаться… почти. За несколько дней до нашего отъезда, выходя от Алекс и Шама, я встретился в их коридоре с Мириам. Как всегда, она ступала на носках своих шпилек, чтобы не нарушать тишину стуком каблуков.

— Ну, как? — прошептала она с волнением и вожделением в голосе.

— Как? Прошлым вечером я добился от нее согласия…

— Она согласилась? Я тебе не верю…

— Согласия расстаться с Шамом…

— Расстаться? Что значит расстаться? Я тебя не понимаю.

— Я уговорил ее оставить Шама одного и поехать со мной на машине. Мне было необходимо, чтобы все видели меня с ней на съемочной площадке, где Мари снималась в последних монтажных эпизодах фильма.

— Чтобы люди видели, как вы вдвоем приехали в твоей машине! И ты говоришь, что она, якобы, согласилась… Что она не против того, чтобы твоя жена думала, будто вы с ней переспали? — Мириам подчеркнуто говорила со мной на «ты», и мне это было неприятно.

— Да, согласилась остаться со мной наедине в моей спальне на колесах, чтобы довести мою жену до белого каления. Именно так.

— Алекс меня удивляет… Ну, и что же дальше?

— А дальше… я вам ничего не скажу.

Она продолжала настаивать и я, словно уступая ее напору, исхитрился сформировать у нее ложное представление о сложившейся ситуации. Я не мог признаться ей в своем поражении, особенно если учесть, что Алекс, по сути дела, была в моих руках в уютном салоне «Бьюика». И, как я это было уже не раз, — несмотря на некоторую раздраженность, вызванную намеками на Алекс, — я не отказал себе в удовольствии подвезти Мириам домой, где мне представился случай убедиться, что, несмотря на жару, она все так же была затянута в корсет и не изменила своему пристрастию к дорогому нижнему белью. На этот раз мне удалось только освободить ее груди, все такие же красивые и белые, из плена жестких чашечек лифа. Чтобы доставить ей удовольствие и насладиться самому, я вошел в нее — не рискнув раздевать, чтобы не запутаться в бесчисленных крючочках и застежках, через хитрые прорехи в кружевной пене. Кроме того, прежде чем выехать из Парижа я навестил Джульетту, чтобы рассчитаться со своими, так сказать, долгами: с ее любезного позволения я имел возможность наблюдать за интимной жизнью моих друзей, оставаясь при этом незамеченным.