Когда после столь долгой задержки мы наконец двинулись на Британию, наше войско имело внушительный вид. Транспорты, военные корабли, корабли поменьше, зафрахтованные частными лицами, насчитывали в общей сложности примерно восемьсот судов. На них погрузились пять легионов и две тысячи кавалеристов. Но теперь я могу признаться — в то время я этого не сделал, — что и вторая экспедиция оказалась неудачной. Обычно моя армия появлялась совершенно неожиданно для врагов, но поход на Британию всегда совпадал с концом сезона, и нам просто не хватало времени осуществить задуманное. На этот раз мы ещё больше замешкались из-за нового бедствия с нашими кораблями на море. Да и бритты сражались хорошо, а их вождь Кассивеллаун проявил удивительное военное искусство. Он постоянно уходил от так называемых «регулярных» боев и, очень рационально используя свои боевые колесницы, конницу и лёгкую пехоту, отсекал наши небольшие соединения от главных сил. Бритты, как и многие испанские племена, предпочитали сражаться в открытом строю и, таким образом, никогда не превращались в мишень, как нам того хотелось. Мы могли продвигаться вперёд сколько угодно, но наши продвижения ничего не решали, и частенько, когда мы думали, что преследуем противника, оказывалось, что мы теряем при этом больше людей, чем убиваем сами. Мне повезло с Коммием: он был посредником в переговорах с бриттами, которые возмущались своевластием Кассивеллауна над ними. Скорее из страха, что соплеменники покинут его, а не потому, что считал нас способными разгромить его армию, Кассивеллаун в конце концов сделал вид, что повинуется нам. Он обещал мне заложников и уплату ежегодной дани Риму. Словом, были заключены соглашения, которые хорошо звучали в моих отчётах сенату. Так, например, мы получили от него несколько заложников, однако дани от бриттов Рим так и не увидел. Перед началом кампании я подумывал, не остаться ли нам на зиму в Британии, рассчитывая таким образом укрепить свои позиции там и в то же время обогатиться самому и дать такую возможность армии. Но очень скоро стало ясно, что операция продлится дольше, чем я предполагал. Кроме того, от Лабиена приходили депеша за депешей, в которых он сообщал о всё нарастающем ощущении грядущих беспорядков в Галлии. Поэтому лучшим решением было, не дожидаясь периода опасных морских штормов, вернуть армию на континент. Нам недоставало кораблей, и транспорты были переполнены, но возвращение прошло успешно, без каких-либо потерь.

Ещё в Британии я получил известие о смерти моей матери Аврелии. Её смерть была явлением естественным, но я оплакивал её. И утешался мыслью, что она дожила до такого времени, когда её сын стал уже верховным понтификом, консулом и главнокомандующим армией, которому воздали такие почести, каких не удостаивался ни один полководец до него, разве что Помпей. У меня были все основания надеяться, что она умерла счастливой, и теперь я думаю, что она предпочла бы умереть именно тогда, чем жить долее и видеть, как её сын отчаянно сражается за свою жизнь и честь. Но мало того: вернувшись в Галлию, я нашёл письма, в которых сообщалось о другой смерти, смерти, словно гром среди ясного неба поразившей меня и опасной по своим последствиям. Моя единственная дочь Юлия, жена Помпея, умерла во время родов. Родившийся сын пережил её на несколько часов. Никакая другая смерть, кроме этой, так больно не отзывалась во мне. Помпей тоже, судя по его письмам, был безутешен, и наша общая тяжкая утрата заставила меня больше, чем когда-либо, проникнуться к нему любовью. Мне не сразу пришло в голову, что теперь нас не связывают родственные отношения: он перестал быть моим зятем и будет всё дальше отходить от меня и в политике, и в личной жизни; и лишь когда кто-то из моих друзей упомянул о такой возможности, я почувствовал заключённую в этом опасность. И весьма вероятно, что римляне, боясь такого гибельного разрыва между нами, настояли на похоронах Юлии, моей дочери и жены Помпея, на Марсовом поле со всеми почестями. Общественное мнение хотя порой и заблуждается, иногда потрясает своими прозрениями. Народ Рима обожал Юлию и чтил её как связующее звено между мной и Помпеем, и люди понимали, пусть смутно, что с её уходом они, возможно, лишатся своей безопасности. Потому что если Помпей и я будем придерживаться различных направлений в политике, весь их мир рухнет сверху донизу.

У меня самого тогда не было столь мрачных предчувствий. Но я дал бы волю своим горестным переживаниям, если бы у меня было время расслабиться, забыв хоть на минуту о своих обязанностях главнокомандующего. Лабиен уже убедил меня, что существует серьёзная угроза широкомасштабных волнений в Галлии, и оба мы с головой окунулись в разработку наиболее, как представлялось нам, подходящих мер для овладения ситуацией, в которой нас ожидали самые непредсказуемые события. На поверхности всё выглядело спокойным. Я собрал галльских вождей в Самаробриве. Очень немногие из них отсутствовали, и их поздравления в связи с успешным завершением операции в Британии казались искренними. Правда, некоторые вожди роптали на бремя, которое они понесут зимой из-за предстоящей расквартировки моих легионов в Галлии, и, естественно, каждый приводил доводы в пользу того, чтобы легионы провели эту зиму на территории того или иного племени, только не его собственного. И действительно, урожай по всей Галлии был в том году плохой, и я сознавал, что одному племени содержать всю армию до наступления следующего сезона было бы и в самом деле тяжело. А поскольку я имел точные сведения о том, что в некоторых районах, особенно на севере и востоке Белгики, строят козни против нас, я решил, что будет лучше, если наши войска смогут действовать сразу в нескольких местах. Расселив легионы по разным лагерям, я тем самым облегчу племенам бремя их поставок и себе обеспечу большую безопасность в случае, если разразится восстание. Разброс легионов не был — или не должен был быть — слишком большим ради той же безопасности. Только один легион располагался довольно далеко от других, но он находился в абсолютно надёжном регионе. Остальные семь легионов обосновались на территории Белгики, каждый в пределах ста миль один от другого. Лабиен с его легионом расположился на берегу Рейна, на самых уязвимых и опасных, на наш взгляд, позициях. Ещё один легион, состоявший главным образом из новобранцев, был усилен пятью когортами сверх обычных норм. Ими командовали Сабин и Котта, полководцы, хорошо зарекомендовавшие себя в предыдущих боях. Я, казалось, предусмотрел всё. Армия пребывала в безопасности, и я мог отправляться в свой обычный зимний приют — в итальянскую провинцию за Альпами. Однако я немного отложил свой отъезд и оставался в Самаробриве, пока не получил от каждого из моих легатов сообщение о том, что его лагерь надёжно укреплён и с точки зрения обеспечения находится в подходящем месте.

Я ожидал волнений на севере, когда получил донесение об антиримском восстании в самом центре Галлии. Там среди непроходимых лесов (хотя и крупные города там встречались) обитали карнуты. Они претендовали на особое к себе почтение, как живущие в центре всей Галлии, а также потому, что в тайных твердынях их лесов друиды отправляли особенно святые для них обряды. С этим племенем очень трудно было иметь дело, пока на трон не посадили одного моего ставленника, Тасгетия. И вот теперь мне сообщили, что Тасгетия убили его соплеменники, и я тут же переправил один из моих легионов из страны белгов в страну карнутов. Его легату я приказал арестовать всех замешанных в убийстве, остаться там на зиму, отбирая у них необходимое пропитание и особо предупредив вождей, что в случае какого-либо акта неповиновения их ожидают весьма неприятные последствия. Сам я ужасно торопился вернуться в Северную Италию, чтобы иметь постоянную связь с Римом, где складывалась довольно тревожная политическая ситуация, и поэтому был раздражён сознанием того, что из-за каких-то карнутских дел мой отъезд опять откладывается. Но в этом я был тогда не прав. Убийство Тасгетия, можно сказать, сослужило нам на самом-то деле большую службу. Страшно подумать, каковы были бы последствия, если бы я покинул Галлию именно тогда. Даже оставаясь на месте, я с таким запозданием получал жизненно важные известия, что едва успевал своевременно применять ответные действия.

Я уже совсем собрался уезжать, когда галл — посыльный из лагеря Квинта Цицерона — добрался до меня. Он сообщил, что за последние десять дней легион Цицерона был атакован войсками галлов численностью в шестьдесят тысяч человек; он описал мне осадные башни и укрепления галлов, сооружённые согласно инструкциям, полученным ими от пленных римлян; он рассказал, что посыльные Цицерона один за другим были перехвачены галлами и замучены до смерти на глазах заложников; когда он отправлялся в путь, среди защитников лагеря едва ли оставался хотя бы один не раненный; они ещё держались, но как надолго хватит их сил, сказать трудно. И он сказал мне то, что тогда я не склонен был принимать в расчёт, но что засело в моём мозгу такой занозой, что до сих пор отзывается страшной головной болью. Все вокруг говорят, сказал он мне, что где-то у границы с Германией целый легион римлян с его командирами был полностью уничтожен. И это я никак не мог поверить. Сама мысль о возможности такого наполняла меня ужасом. Меня напугало и то, что столько времени я ничего не знал об опасности, которая нависла над Цицероном.

Лагерь Квинта Цицерона располагался в стране нервиев. Понимая, что должен как можно скорее добраться до него, я решил, что должен рискнуть и отправиться ему на помощь со сравнительно небольшими силами, потому что на то, чтобы стянуть армию, потребовалось бы слишком много времени. У меня в Самаробриве был один легион, с которым я и решил не мешкая отправиться в путь, одновременно послав курьеров в два других легиона, расположенных поблизости от лагеря Цицерона; я просил их легатов немедленно выступить на соединение со мной. Одним из этих легатов был Лабиен, и от него я получил ответ вскоре после выхода из Самаробрива, который расстроил меня сильнее, чем все когда-либо полученные мною другие сообщения. Он информировал меня, что мы потеряли легион и пять приданных ему когорт почти полностью, до последнего человека. Это было войско, оставленное на зиму в Адуатуке под командованием двух опытных военачальников Сабина и Котты. Как писал Лабиен, их каким-то способом заставили оставить лагерь и потом разгромили. Участвовало в этом побоище галльское племя эбуронов. Уцелело только несколько отставших от войска солдат, которые и доставили новости в лагерь Лабиена. В результате этого поражения ближайшие к Лабиену племена собрались и, окружив его, готовили атаку. Далее он писал, что понимает, как нужно было бы ему выйти навстречу мне, но боится за судьбу своего лагеря.

Передо мной возникла угроза полного поражения. Я уже потерял одну армию, и, судя по всему, армия Цицерона тоже стояла на грани гибели. Я хорошо знал, как легко и быстро меняются решения и пристрастия галлов, и понимал, что, если начнётся всеобщее восстание галльских племён, мои разбросанные по стране легионы столкнутся с такими силами, против которых им не выстоять. Я видел, что Лабиен, как всегда, правильно оценивает ситуацию. С его стороны было бы безумием покинуть лагерь; оставаясь же в нём, он будет оттягивать на себя огромный контингент вражеских сил, которые иначе пошли бы против меня или против Цицерона. И тем не менее на мою долю выпало с несообразно малым войском в два легиона противостоять шестидесяти тысячам врагов, воодушевлённых предыдущим успехом и постоянно пополняющих свои ряды за счёт соседних племён.

Со своими двумя легионами я быстро двинулся в страну нервиев. Цицерон и его солдаты ещё удерживали свои позиции; при моём приближении галлы, которые были осведомлены о малочисленности моей армии, бросили осаду и всеми своими силами обратились против нас. Я сумел заманить их в ловушку, где ни их численное преимущество, ни их энтузиазм не смогли помочь им. Мы одержали победу и благодаря ей спасли и Цицерона, и самих себя. Но мне не хватало сил, чтобы продолжить сражение и довести победу до решительного конца, и хотя на какое-то время мы были спасены, я испытывал такое чувство, будто галлы повисли над нами дамокловым мечом. Я оставил всякую надежду возвратиться в Северную Италию в ту зиму. Я понимал, что наступили критические времена и мне необходимо как можно скорее связаться с моими друзьями в Риме, но важнее любой политики оказывалась цель — сохранить армию. Моё место было рядом с моими легионами.