— Все хорошо? — тихо спросил я.

— Да. Все замечательно.

К электричке мы шли не по широкому шоссе, но почему-то по узкой боковой аллее, и заблудились, и уже шли наугад, на шум поездов.

Мы были столь счастливы, что шли и в голос пели. В это даже и поверить трудно, но пели мы «Ромашки спрятались, поникли лютики», и «В Москве, в отдаленном районе», и «Вот кто-то с горочки спустился». Пели как бы на полном серьезе, в голос и с надрывом, и от этого серьеза было особенно весело.

Но внезапно все пространства захлопнула фиолетовая разбухшая туча, и сразу потемнело, и сумерки вспорола яркая молния, качнулась вдали земля, загремел гром, и на нас хлынули такие потоки воды, словно мы живем не в северных местах, но исключительно в тропиках.

Доставать зонт не имело смысла — мы враз вымокли, и тогда встали под ближайшую сосну; я обнял Наташу, чтоб хоть как-то защитить ее от небесных потоков, и она зачарованно смотрела на зигзаги молний, и глаза ее то вспыхивали малиновым огнем, то разом гасли.

— Ах, девочка, я так тебя люблю, — на сдавленном скрипучем всхлипе сказал я.

— И я. Да как! — тихо и очень серьезно сказала она.

И это большая беда.

Прошло месяца четыре, как Алферова назначили нашим заведующим, и к этому времени я начал понимать, что он не очень-то и справляется с работой.

Нет, пожаловаться на его отношение ко мне я не мог — свое уважение он всячески обозначал, и мы с ним очень и очень ладили.

Но в работе он был как раз не очень-то хорош.

Конечно, накладки и проколы бывали и при Ларисе Павловне, но ведь всегда надеешься на лучшее. Да прежде и не бывало, чтоб мы на два-три дня остались без основных лекарств.

Словом, с главным — с машинами и лекарствами — стало хуже.

И раньше, разумеется, машина могла сломаться и весь день стоять на яме — как без этого. Но к неизбежным поломкам прибавился и прямой грабеж. Вот отвезти в район бригаду переливания крови, или сломалась в участковой больнице машина — на день берут нашу.

А ведь и прежде существовали выезды в район, но как-то обходилось без «Скорой помощи». Теперь, получается, можно грабить.

Алферов боялся требовать что-то у главврача и, если тот посылал нашу машину на иные работы, не мог отказать.

Думаю, главврач был им доволен: вот хотел ручного заведующего на оставшиеся до пенсии годы, чтоб зря не дергал и не возникал понапрасну, такого и получил.

Меня-то, по правде говоря, не особенно заботило, хороший характер у Алферова или так себе, но когда начала страдать работа, я, разумеется, помалкивать не стал.

Несколько раз — с глазу на глаз — разговаривал с Алферовым.

— Так ведь нельзя, Олег Петрович, воскресный день, полно дачников — и оставлять машину с двадцатью литрами бензина.

— Вы правы, Всеволод Сергеевич, виноват завгар. Еще раз провинится — напишу докладную.

Или:

— Разве это дело, что врач «Скорой помощи» ходит по отделениям и, пользуясь старой дружбой, клянчит сердечные средства?

— Нет, не дело, Всеволод Сергеевич. Виновата старший фельдшер. Спросим с нее строго. Вы сами понимаете — нужно время. Все наладим.

Время шло, лучше не становилось, и я понял бесполезность келейных разговоров.

Как-то на собрании Алферов в очередной раз говорил об укреплении дисциплины, и он на память шпарил, кто и когда опоздал, чем производил, конечно же, хорошее впечатление.

— Курс на укрепление дисциплины — не временная кампания. Это я вам точно говорю, — закончил он.

Нет, опаздывающих я и сам не люблю, а ходьбу по магазинам в рабочее время считаю безобразием, но меня удивило вот это высокомерное «это я вам точно говорю», словно бы он — человек государственный и знает что-то такое, что и в газетах-то не пишется.

Так, на лекциях по международному положению лектор, сообщив некий фактик, доверительно говорит слушателям: «Ну, это между нами, мол, государственная тайна». Но у лектора это ловкий прием, а у Алферова — высокомерие.

Я взял слово и, поведя рукой на графики, сказал, что это все хорошо и красиво, но больным от наших планов не легче. Им куда важнее, чтоб мы приезжали побыстрее да пользовались хорошими лекарствами.

— Скажите, Олег Петрович, сколько нам положено машин?

— Вы же сами знаете — восемь, — с некоторым раздражением ответил Алферов.