Н. И. Сушков, разоблачая заблуждения «безбожников–космополитов», придающих языку большее значение, чем вероисповедной принадлежности. «Опыт у нас на глазах, — отмечал он, — громады поляков на службе гражданской, военной, ученой и т. д. вполне владеют русским языком и, однако ж, не стали от того русскими, а все–таки остались теми же поляками»16.

Пореформенная государственная идеология определенно предпочитала трактовать инородческие вопросы в категориях инославия и иноверия. Деление населения по национальной принадлежности с большим трудом и очень поздно получило официальное признание в императорской России. Даже в 80-е гт. XIX в. К. П.Победоносцев находил «странными» рассуждения о разноплеменности подданных Государства Российского: «австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один». Единственная до революции всеобщая перепись населения 1897 г., как известно, не предусматривала вопроса о национальности, хотя и не ограничивалась указанием конфессиональной принадлежности респондентов, включая сведения о родном языке. Страх русификаторов перед лицом «народных различий» с блеском высмеял А. К.Толстой в «Песне о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Маркевиче и о арапах»17.

В отличие от подлежавших распубликованию законов, в негласные ведомственные предписания закладывался именно вероисповедный признак. Особенно это было свойственно военному ведомству и другим «режимным» организациям, вроде служб железных дорог, почт и телеграфов 18. Согласно разъяснению Военного министерства 1888 г. касательно ограничений поляков по службе, в «норму католиков должны входить все лица католического исповедания, имеющие по своему происхождению какие бы то ни было связи с привислянскими, а также с западными и юго–западными губерниями империи, не принимая в расчет места их рождения»19. «Для иных исповеданий, кроме иудаизма, — вспоминал Ю. Довбор — Мусницкий, — секретные циркуляры не создавали никаьшх преград. Правительство полагало, что только католицизм не служит гарантией от искушений измены»20.

Снимая одни сложности, подмена национального конфессиональным неминуемо порождала другие. Дискриминация католиков, направленная против польского движения, распространялась на значительный круг лиц, с этим движением не связанных. Нередко в орбите антисепаратистского по своему основному замыслу законодательства оказывались немцы, французы, итальянцы, а также те поляки, чья лояльность вовсе не вызывала сомнений властей. В каждом конкретном случае изъятие из общих правил требовало санкции императора. Если при Александре II подобных прецедентов было достаточно много 21, то в первые же годы следующего царствования принимаются меры по восстановлению авторитета закона. Отступления от него в интересах наиболее влиятельных просителей, по оценке А. А. Абазы, нанесли ущерб политическому курсу, и Д. А.Толстой взял на себя обязательство впредь не утруждать монарха ходатайствами такого рода 22. Когда в начале 90-х гг. заслуженный генерал Б. Громбчевский хлопотал о вступлении в наследство имениями в Ковенской губернии, переходившими не по прямой линии, высокопоставленные доброжелатели посоветовали ему принять православие, что позволяло обойти закон в порядке высочайшей милости 23.

Ситуация, в которой приходилось действовать правительству, еще более усложнится, если принять во внимание позднее формирование национального самосознания низов, характерное для простолюдинов отождествление костела с «польской религией», а также наличие массы «мнимо–православных» и «упорствующих» среди бывших униатов, этноконфессиональная ориентация которых в различное время оценивалась властями по–разному. «Народ, — свидетельствовал в 1876 г. витебский губернатор, — до того усвоил себе этот, в сущности извращенный взгляд, что никаким образом не может представить, чтобы католик, русский подданный, мог быть не поляком, хотя родословная, не далее как от деда, ясно доказывает, что род этого лица был чисто русский или литовский, самый преданный православию… Всякий католик в здешнем крае, какого бы происхождения ни был, считает себя поляком, да и друзья смотрят на него точно так же»24.

«В своих распоряжениях, — писал минский губернатор начала XX в. П. Г.Курлов, — правительство исходило из неправильного положения, что все лица римско–католического вероисповедания — поляки, тогда как среди католиков была масса белорусов, ничего общего с поляками не имевших»25. К сходному заключению пришел в период своего генерал–губернаторства в Вильне П. Д. Свято–полк–Мирский 26. Точку зрения названных представителей власти разделял и такой знаток Белоруссии, как нечуждый западнору–сизма октябрист А. П.Сапунов. «Особенно досадно и важно по своим последствиям, — писал он, — смешение слов поляк и католик. Ведь это же нелепость: не все ведь поляки — католики, а тем более не все католики — поляки… Мелкая шляхта и крестьяне–католики… почти ничем не отличаются от своих собратий — православных белорусов. Зачислять в число поляков этих белорусов только потому, что они католики, это уж прямо этнографический грабеж, если позволительно так выразиться»27.

Среди католиков Западного края действительно находилось значительное число крестьян — представителей того сословия, в котором самодержавие видело свою опору в борьбе с польским влиянием. Уже во второй половине 60-х гг. очевидное противоречие двух политических установок потребовало вмешательства Комитета министров. Если К. П.Кауфман отказывался видеть в крестьянах «лиц польского происхождения», то его преемники на посту виленского генерал–губернатора Э. Т.Баранов и особенно А. Л.Потапов были склонны распространять на них действие указа 1865 г. Ссылаясь на опыт восстания, видная роль в котором принадлежала католическому духовенству, Потапов полагал, что в условиях Западного края главное значение в определении политической благонадежности имеет конфессиональная, а не социальная принадлежность. Однако в Комитете министров глава местной администрации остался в меньшинстве: члены правительства опасались противопоставления одной части крестьянского сословия другой 28.

Двадцать лет спустя виленский губернатор заявлял о том, что «белорус–католик, сделавшись собственником «поместья», превращается по духу и обычаю в шляхтича–поляка». Тем не менее положение 1885 г. «О недопущении лиц польского происхождения к содержанию казенных оброчных статей Западного края» не применялось к «местным крестьянам католического исповедания» 29. Лишь в начале XX в. перспектива превращеция некоторых крестьян–католиков в крупных землевладельцев заставила правительство установить для них ограничение в 60 десятин: отныне с превышением данного ценза вступали в силу антипольские законы. Новшество получило отражение в особой графе бланка, заполняемого в связи с каждым ходатайством о приобретении земельной собственности. В графу заносились сведения о том, «живут ли проситель и члены его семейства в условиях крестьянского быта или, усвоив в известной степени обычаи, нравы и политические воззрения местных помещиков польской национальности, выделяются из среды коренного крестьянского населения края» 30. Таким образом, в систему координат национальное — конфессиональное вводился еще и социальный компонент.

С развитием украинского, литовского и белорусского движений, усиливших традиционные региональные отличия, у части дворянства западных губерний происходило разрушение польской идентичности. В этой связи упомянутый выше казус с братьями Герловича–ми мог быть не только следствием несовершенства бюрократической процедуры, но и отражением сложности формирования национального самосознания. Классической иллюстрацией является судьба уроженцев Северо — Западного края братьев Ивановских, сформировавшихся в Варшаве и Петербурге и осознавших себя на рубеже веков один — поляком, другой — литовцем, а третий — белорусом 31.