Спустя год или два Амантая приняли в «Пен–клуб» Казахстана. Выдали ему членский билет за номером, кажется, 32.

Сейчас у Амантая нет таких стихов. Простых, как стакан воды из родника. Местами сбивчивых, угловатых, как обрывки фраз из первого признания в любви.

Наступила пора благополучного, печабельного и уважительно–читабельного творчества.

Можно помечтать о дальнейшей славе, о её распространении по русскоязычному пространству. Можно представить, что в один из прекрасных дней к себе на передачу пригласит Андрей Максимов.

Мне бы порадоваться за друга, которого я, скорее всего, перестал понимать, но зато горло его не сжимает «челюсть хищная тоски». Может, и сжимает, но я этого не вижу, потому и не понимаю.

Я сказал Амантай — великий русский поэт. Возможно, кому–то и царапнет слух такая оценка творчества какого–то там Амантая Утегенова. Понтовитая Москва в своей памяти и города–то такого — Актобе — Актюбинск не найдёт. А не знает Москва — значит, и нет в природе ни такого писателя, ни — поэта.

Но из всего сонма знаменитостей и поэтов обыкновенных, которых довелось читать, для жизни в голове остались строчки стихотворений самых разных авторов — Александр Блок, Геннадий Алексеев, Нора Яворская, Игорь Северянин, Лев Щеглов, Андрей Вознесенский, Саша Чёрный, Шекспир в переводе Пастернака, Амантай Утегенов … Велик ли поэт, на стихи которого написан один–единственный романс, но который поют уже два столетия, давно уже считая народными полюбившиеся слова? Или велик тот, кто написал много, и его имя полгода не сходило с газетных полос? Кто вспомнит сейчас писателей и поэтов, писавших в перестройку «на злобу дня» — о кремлёвских кабинетах, Сталине, Кама–сутре?..

У меня в руках книга Амантая Утегенова «Мост через остров». Стихи, написанные в разное время. Десятилетия могут разделять одно четверостишие от другого. Но читаются они так, будто написаны вчера, сегодня. Амантай не ставит под своими стихами даты написания. Те, кто будут читать их завтра, подумают, что это для них.

В дайджесте литературных произведений в моей оперативной памяти Амантай Утегенов наравне с великими. И я всё жду, что при нашей следующей встрече, он чем–то опять меня удивит — рассеянный, расстроенный и неблагополучный, он будет на ходу чего–то читать, что уже завтра забудет, но что я буду потом просить его повторить, но он уже не вспомнит…

Я хочу, чтобы он написал:

Михаил Дмитриевич Смурыгин. Чудаковатый старикашка, который сидел у нас на редакции пропаганды. Работал раньше редактором районной газеты, но его оттуда выперли за невинную шалость. По согласованию с коллективом, устроил он в газету на должность корреспондента мёртвую душу. В дни получки на эти деньги приобретался алкоголь, закуски и редакция гуляла. В стаде выпивающих и закусывающих нашлась паршивая овца, которая потом и стала вместо Михаила Дмитриевича редактором газеты.

В наш телевизионный коллектив Михаил Дмитриевич вписался легко. Несмотря на древний возраст, а ему было тогда уже лет шестьдесят или восемьдесят, Михаил Дмитриевич оставался мальчишкой и неисправимым шалуном. На очередной междусобойчик мы купили две бутылки по ноль семь хорошего вина, чего, конечно, было мало, но денег на тот момент у нас тоже было впритык. Ну и собрались тут же, в редакции, выпить, закусить конфеткой «Дюшес» и поболтать. Нет, скорее, так: выпивать по чуть–чуть, и болтать, болтать, болтать. Что может быть для журналиста привлекательней, чем болтовня, обычно, собственная.

Михаил Дмитриевич схватил бутылку и побежал к стенке с криком: «Сейчас открою». Раньше, в подобных ситуациях, бутылку у него удавалось перехватить: пробку, чем придётся, просто проталкивали внутрь сосуда. На этот раз не успели. Михаил Дмитриевич приложил к стене журнал со звонками телезрителей, размахнулся и от души хряпнул об него донышком бутылки. Как и следовало ожидать, бутылка разлетелась вдребезги, а вместе с ней и драгоценный напиток. Ах! — как в кабинете запахло! Удивился происшедшему один Михаил Дмитриевич.