Я ненавижу мопсов и пекинесов. Я ненавижу курносых существ, они меня отчаянно выводят из себя. Все плоское, априори вызывает у меня агрессию.

Я ненавидел свою жену. Я так сильно ее ненавидел, что каждое утро представлял, как она умирает. Как разбивается ее лицо о стену или как я дробовиком сношу ее чертову голову, со столь уродскими чертами всего! Я ненавидел как она смеется, когда ее отвратительный нос, который по идеи символизирует оптимизм и доброжелательность, прилипал к пухлому, отдутому лицу еще сильнее, при этом вся ее кожа морщинилась, как у сраного шарпея, превращая ее физиономию в некое сплошное месиво тканей и хрящей. Хотя зря я так про собак, да. Лучше бы мне смеяться с шарпеем, чем с этой уродиной. И да, я ненавидел в ней все! Особенно лицо.

Почему я тогда женился? Я не видел ее лица. Она стояла спиной, мы познакомились на пляже. У моей будущей жены был невероятно красивый позвоночник. Я влюбился в ее спину. Я до сих пор восхищаюсь ее красотой. Шея и плавный, слегка выпуклый позвоночник пленили меня с первой секунды. Я больше никогда не видел более красивого позвоночника. И мне пришлось сделать предложение спине. Просто отдельной части ее тела. И по началу, меня это мало тревожило. Пока ее лицо и чертов нос не стали моим повседневным проклятием.

Я занимался любовью со спиной, я завтракал и венчался со спиной. Я никогда не целовал лицо, я украшал поцелуями спину. Я трахал жену только сзади. Я не использовал миссионерские позы, даже когда была кромешная мгла, я не мог целовать ее губы. Ведь совсем близко находился ее курносый нос! Я не смеялся с ней, я не обнимал ее и не прикасался к щекам – там, в складках затаился нос! И она это знала. Наверное, знала, догадывалась, скорее всего, определенно чувствовала мою ненависть и к великому моему отвращению, продолжала меня любить. А может не любить, а просто жить? Я не понимаю женщин, как не понимаю мух. Они кружат над членом, словно это их единственное утешение в жизни. Они выходят замуж за член, рожают десяток новых вырожденцев для члена, моют посуду и встают по утрам ради члена. Терпят побои и колоссальное унижение только ради члена! Но! Зачем? Я не понимаю. Они так бояться член, а еще больше остаться без члена, что готовы терпеть все на свете, только бы остаться с одним единственным членом. Они свято верят, в то, что все перетрется, уладиться, что нужно просто набраться терпения, и они с членом будут счастливы. Прямо мазохистская философия какая-то! Но мы не были счастливы. Я не был счастлив. Уверен – нос тоже не был счастлив! И меня до безумия раздражала ее оптимистическая надежда, ее собственная, нет, коллективно женская сказка о том, что мы будем счастливы, нужно только выдавить из себя ребенка. Новое продолжение ненависти, как будто это какой-то чертов эликсир, способный вернуть мне сердце и неиссякаемую любовь к курносому существу. Глупости, какие! Женщины торгуют спермой, применяют ее как разменную монету, машут договором перед носом члена, как политическим соглашением, но что больше всего меня убивает, потом, неприкрыто и неистово ненавидят собственных детей! Я знаю, зачем они это делают! Они, эти странные женщины со своим убогим фанатизмом к члену, используют свои детородные возможности, только чтоб произвести на свет несчастное дитя, новые уши, материализовавшуюся их собственную ненависть и потом всю оставшуюся жизнь гнобить неповинное дитя в том, что у них что-то когда-то не сложилось с членом! Чтоб вливать в эти маленькие ушки свои несчастные однотипные истории, давая объективность абсурдным оборотам и фантазиям из разряда «а вот если бы, да кабы! А вот сколько я всего пережила! Сколько я всего стерпела и сделала! А он! А ты! Все из-за тебя!» и в итоге, ребенок – это всего лишь катализ ее собственных неудач. Таким образом, из разгневанного чрева вылезут будущие подстреленные еще в утробе уроды! Которые потом, вымещают свою злобу на все, что станет на их пути!

Что ж, мне повезло. Мое семя не дало ей долгожданного урода. Хотя нос так старался. А я продолжал смотреть на нее каждый день, и мне было жаль ее. Но не долго, отвращение превозмогало над милосердием, и я ее убил.

Не собственными руками. К сожалению, нет. Своим желанием. Своими мыслями, своим бездействием и равнодушным присутствием.

Нос убил какой-то член вместо меня, словно пространство, помня мои окровавленные руки, решило дать мне милостыню и само подобрало персонаж для исполнения приговора. Я в этом не участвовал. Я только опознал тело. И черт меня дери! Более 40 колотых ран по всему телу! И ни одного попадания в лицо. Мне подумалось, что это какая-то злая «недошутка»! Я рассмеялся прямо в морге. Конечно, учтивые врачи и следователи подумали, что это нервное. Еще бы! Как тут не нервничать! Искромсанное тело лежало передо мной! Вот оно, прямо на холодном грязном столе! Лежит как-то в неестественной позе, струпья мяса и запекшейся крови по всему телу, лохмотья испачканного платья, вывернутые колени и порванные босоножки, но! Ни единой царапины на лице! На этом чертовом лице! Ненавистном и жалком лице! Она приоткрыв глаза, с вывернутой шеей таращилась на меня, и я был уверен смеялась! Да, да смеялась надо мной или мне, как это делала все 8 лет! Все долгих отвратных восемь лет!

Я отвернулся от нее, и меня вывернуло прямо на пол. Я облевал ботинки не только себе, но и рядом стоявшему лаборанту. Я не стал извиняться – это же нервное. Вы же все так учтивы и все понимаете! Только я ничего не понимал. Не понимал этого убийцу, который зарезал ее как рождественского кабана, но по морде, о Боже, по морде ни разу не врезал! Неужели он не хотел проломить ей череп, свернуть вечно играющую челюсть, отрезать к чертям собачим этот морщинистый мерзкий «недонос»?! Я ничего не понимал. Как и не понимал все эти пролетевшие восемь лет. И не понимал еще кое-чего.

Я же любил ее спину. Я так любил ее спину. Я до сих пор люблю ее спину. Почему мне не дали просто ее спину? Зачем забирать целиком все тело и тащить его в гроб? Зачем увозить все тело с гниющими кишками и желчью в крематорий? Зачем созывать всех родственников и сослуживцев, чтоб ткнуть их носом в пожелтевшее лицо и синий приоткрытый рот покойника? А потом еще заставлять их целовать разлагающийся труп в лоб или куда им там захочется? Похороны можно смело обозвать ничем иным, как чертовым шоу уродов, при этом я затрудняюсь определить кто более уродливы - живые или мертвые! О да, для некоторых это прекрасное зрелище, и что больше всего меня бесит, людей туда так и тянет, поглазеть на покойника. Словно они примеряют не смерть, а платье: хм, мне пойдет такой цвет? Или, мне к лицу эта модель? Хм, неужели я тоже буду так ужасно выглядеть? Или, о! Как она прекрасна! Я тоже хочу быть такой же красивой, когда умру! И да, да, гроб мне тоже именно из такого же дерева, пожалуйста!

Со всем этим балаганом, я думал только о спине. Я жалел о том, что мне не отдали ее позвоночник. Я настаивал, я просил, но неумолимы были их лица. Они не дали мне ее позвоночник. И я смотрел как опускают гроб и прощался со своей возлюбленной спиной навсегда. Я плакал. Я правда плакал. Плакал от того, что видел и знаю, что происходит с умершим телом через неделю, через месяц, через три года. И я завидовал червям и всевозможным личинкам, у которых сегодня начнется пир с моей спиной. Они выгрызут ее, а потом просто высрут, проглотят снова и опять высрут, пока спина не исчезнет как таковая навсегда. Я больше никогда не увижу мою спину.

Красное и Белое

Мне было семь лет. Я шел по сухой и выжженной траве, подбивая носком сношенных сандалий взлетающих вверх мошек. Палкой я размахивал перед собой, помня, как учила меня мать быть осторожным, ведь в полях водятся степные змеи. Мышей я не боялся, но змей опасался. Тогда, очень давно, я еще не представлял насколько мир полон опасностей и грандиозно населен всевозможными тварями, кроме людей конечно. Тогда я остерегался только змей. Их разновидности, классифицировались в моем детском сознании только на две категории: ядовитые серые гадюки и черные безобидные ужи с оранжевыми ушками, хотя меня уверяли, что их несуществующие ушки желтого цвета. Не знаю. Дальтонизмом я не страдал, и даже сейчас убежден в том, что они оранжевые.