Синклер, осознав, что говорит больше для меня, чем для Манон, перешел на чешский. Снова включил музыку, и танец продолжился. Манон танцевала все хуже. Запиналась, путалась в платье, путалась в тактах… В конце концов она остановилась.

— Что случилось, Манон? Ты не хочешь танцевать?

— Где Ник? Синклер, скажи мне, где Ник?

— Манон, ты меня удивляешь. Он же получил приз, ты же сама все устроила. Вчера он улетел в Аргентину.

Манон снова по-птичьи повернула голову. Обошла вокруг Синклера, шурша юбкой. Прислонилась к его бедру и каким-то неуловимым движением обвилась вокруг.

— Синклер, почему он улетел вчера? Он же должен был ехать сегодня? Он мне говорил, что поедет в пятницу. Почему, Синклер, он обманул меня? Куда он поехал? С кем он поехал? Зачем?

— Зачем, зачем… За пичисиего. Мне второй клуб открывать надо, талисмана нет. Да и спариваться пора, видишь, страдает.

— Кому пора спариваться? Кто страдает? Кто страдает, Синклер? Ник?

— Нет, броненосец.

Синклер включил музыку. Все тот же Астор Пьяццолла разрывал мне сердце. Мне хотелось схватить Манон, взять ее на руки и кружить в ломаном ритме этой варварски обнаженной музыки, пока она не уснет, укачивать, как ребенка, целовать, как любовницу, мне хотелось стать этим Ником, Синклером, Пьяццоллой, ее сыном и мужем, всем, что могло ее успокоить и обрадовать.

Что-то происходило. Танец становился все более агрессивным, я будто присутствовал при интимном свидании, где люди с богатой историей и грузом обязательств пытаются выяснить, кто прав, кто виноват. Вдруг Манон как-то вся обмякла, словно надувная кукла, из которой выпустили воздух, и медленно стекла по бедру Синклера, оказавшись на полу.

Я вскочил и бросился к ней. Манон лежала без движения. Синклер растерянно держал позу, стереосистема транслировала чужие страдания в эфир напряженными аккордами.

— Манон, что случилось? Манон! Синклер, принесите воды.

Бледное лицо женщины показалось мне незнакомым и, мягко говоря, отчаянно немолодым. Глаза были закрыты. Рот скорбно сжат. Глубокие морщины, незамеченные мной ранее, пролегли от уголков губ к нижнему краю лица, придавая ему скорбный вид. Синклер принес воды, я отыскал пульс. Он был, но очень слабый. Вызвали «скорую». Манон открыла глаза:

— Простите, я обещала вам танго.

Приехала «скорая», появился импозантный мужчина лет пятидесяти пяти с аккуратным пивным брюшком, за ним вбежал нервный юноша с кофейными глазами.

Я вышел из данс-клуба «Пичисиего» в девятом часу. «Скорая помощь», разрывая снежную пелену синими бликами, пронеслась мимо. За ней проследовал серебристый BMW Х5. Я пошел в том же направлении. Дошел до огромного торгового центра «Палладиум». Его диснейлэндовские башни обещали скорое и недорогое удовольствие всем желающим, споря с суровой конструктивистской архитектурой чешского «обходного дома Котва». На фронтальном шестиграннике Котвы висела огромная плазменная панель. Райские острова, рекламируемые «Чешскими авиалиниями» как самое модное направление сезона, едва проглядывали из-за снежной пелены. Картинка сменилась. Появилась реклама сальса-клуба. И вдруг я увидел Манон. Она танцевала танго. Танцевала с молодым мужчиной, похожим на Микки Рурка. Кофейные глаза сияли, каштановые волосы летели вслед самому красивому танго в моей длинной жизни. Картинка сменилась. Я зашел в книжный магазин и купил книгу. Добравшись до гостиницы, я нашел в Интернете телефон «Пичисиего» и позвонил. Синклер подошел не сразу. Затем долго молчал. В конце концов он сказал: «Она умерла. Инфаркт» — и положил трубку. Я выпил все прописанные мне медикаменты, добавив несколько сердечных капель сверх положенной нормы, растер суставы, надел фланелевую пижаму, открыл дешевое издание «Histoir du chevalier des Grieux et de Manon Lescaut» и прочитал: «Именно потому, что нравственные правила являются лишь неопределенными и общими принципами, весьма трудно бывает применить их к отдельным характерам и поступкам».

V. В поселении

— Это особого рода аппарат, — сказал офицер ученому-путешественнику… — Наш приговор не суров. Борона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил. Например, у этого, — офицер указал на осужденного, — на теле будет написано: «Чти начальника своего!»… Конечно, эти буквы не могут быть простыми; ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через двенадцать часов.

Франц Кафка.

В поселении осужденных

Это невыносимо! Ноги проваливаются в сугробы, с неба продолжают сыпаться отвратительные белые хлопья, от которых делается сыро и неуютно. Однако даже этот безобразный холод и несостоявшийся восход светила (не назовешь же солнцем эту бледную оладью неправильной формы, едва просвечивающую сквозь свинцовую завесу целеустремленных туч) терпят поражение от моей непреклонной преданности общему делу. Как ни в чем не бывало я совершаю обход вверенного мне сектора мироздания. Вот бегемот-тормоз растопырил пасть, а по его спине разгуливают наглые чайки. Колышутся, словно гигантские стволы пальм с усеченной кроной, шеи жирафов.

Расторможенные обезьяны чешут волосатыми конечностями голые задницы и устраивают склоки. Ненавижу приматов. Особенно лысых. Их загоняют сюда с утра и держат до вечера. Не пойму, почему им разрешено свободное передвижение? У меня есть версия — это такой социальный проект. Они расцвечивают своим пестрым оперением и кривлянием молодняка монотонное существование нашего Ковчега. Как уморительно выглядят их имбецильные улыбки перед нашими отсеками, как забавны их дерганые жесты, бегающие зрачки, слизкий клюв. А звуки, которые они производят? Я в шоке. Разве можно бесконечно изводить окружающих скрипучим многоголосьем бессмысленных атональных комбинаций? Вот возьмем мой чистый и ясный возглас. Услышав его, весь Ковчег заново осознает немыслимую свою удачу и божественное предназначение. Но речь не обо мне. Я — всего лишь скромный и трудолюбивый администратор проекта.