— Не понимаешь, глупыш? Ах, да где тебе понять. Скучно папочке, ску–учно… Хочется чего–то новенького, горяченького. Ты и подвернулся под руку. Книжки пишешь? Романы сочиняешь? Миллионеров презираешь? А не угодно ли на карачках поползать? Не желательно говнецо пососать? Уловил, убогонький?

— Дай затянуться, — заныл я. — Дай хоть разочек.

Смилостивилась, сунула мне косячок в зубы. Ах, как хорошо! Потом внезапно исчезла…

Герман Исакович явился не один, за ним Абдулла внес в комнату телевизор с видеоприставкой. Абдуллу он тут же отправил восвояси, мне сказал:

— Кино сейчас посмотрим. Хочешь кино посмотреть, Виктор Николаевич?

— Еще бы, — радостно отозвался я (час назад Светочка вкатила еще глюкозы, мир в глазах радужно переливался).

— Триллер любительский, — предупредил Патиссон, — съемка некачественная, но сюжет вас заинтересует, надеюсь.

Сюжет был такой. Пожилая пара, мужчина и женщина, вышли из магазина. Прилично, неброско одетые, на мужчине серый опрятный костюм старинного покроя, на женщине темное длинное платье. У мужчины в руке холщовая сумка с покупками. По виду — пенсионеры совкового поколения, но еще не опустившиеся до помойки. Из тех, кто вечно всем недоволен, чересчур медленно вымирающий электорат. Черный камень на пути рыночной благодати. Именно таких показывает телевидение, когда они по праздникам собираются на свои потешные маевки и, сотрясая воздух худыми кулачками, требуют какой–то социальной справедливости. Реликты минувшей эпохи. Женщина взяла своего спутника под руку, и они, воркуя о чем–то, двинулись по тротуару. Фильм шел без звука, съемка скрытой камерой. Навстречу пожилой паре выдвинулись трое молодых людей, которые шли как–то так, что занимали весь тротуар. У всех троих в руках, естественно, по бутылке пива, у одного мобильник. В зубах сигареты. Смеющиеся, приветливые лица уверенных в себе пацанов. Случайная встреча поколений, победителей и побежденных. Разойтись по–доброму не сумели. Пенсионеры замешкались, не уступили сразу дорогу, и один из парней в праведном возмущении пихнул пожилого дядьку так, что тот вылетел на шоссе и едва не угодил под проносившийся мимо «мерс». Женщина беззвучно заголосила, беспомощно замахала руками, но куролесила недолго. Ближайший молодой человек, с отвращением кривясь, вырубил ее двумя ударами, ногой в живот и кулаком по затылку. Женщина распласталась на асфальте, распушив реденькие прядки седых волос, и хотя звука не было, я словно услышал ее тяжкий, болезненный стон. Мужчина, подняв сумку, ринулся к ней на помощь, но его тоже быстро успокоили, осадили с двух сторон бутылками по черепу. Так он и улегся рядом с подругой, неловко подломив руки под туловище. Камера проследила, как изо рта на асфальт вытекла черная струйка. Парни встряхнулись, как псы после купания, плюнули по разу на безмозглую парочку — и не спеша удалились. На этом фильм закончился.

Обычная уличная сценка, но я не сразу пришел в себя. Даже глюкозная вялость чуть отступила. Дело в том, что нерасторопные пенсионеры были моими родителями, отцом с матушкой. Как я ни клонил голову набок, как ни щурился, все равно получалось, что это они. Герман Исакович наблюдал за моей реакцией с любопытством, белая пенка выступила на губах, золотые очочки сверкали.

— Что это значит? — спросил я, наконец. — Зачем вы это показали?

— Скинхеды — бич нашего времени, — горестно ответствовал доктор. — У нашей Думы не хватает мозгов, чтобы поскорее принять надлежащий закон об экстремизме… Но вам нечего беспокоиться, голубчик мой. Наши люди позаботились о стариках, доставили в больницу. Сейчас оба в полном здравии.

— Каким же образом ваши люди там оказались, да еще с видеокамерой?

— Благодарите господина Оболдуева. По его личному распоряжению к вашим родителям приставлена охрана. Иногда я сам поражаюсь его прозорливости. Кстати, это в его правилах.

— Что в его правилах? Калечить стариков?

Патиссон улыбнулся снисходительно.

— Понимаю ваши чувства, но зачем так грубо, батенька мой? Леонид Фомич всегда окружает отеческой заботой ценных сотрудников. Не жалеет затрат. Его забота распространяется и на их семьи. Разумеется, если вы вынудите его расторгнуть контракт…

— Что я должен делать?

— Да будет вам, Виктор, что вы как маленький? Напишите расписку, нотариус быстренько заверит, и дело с концом. Все, как говорится, свободны. Думаете, мне приятно с вами возиться? Думаете, у меня других дел нет? Открою вам по секрету, час назад я имел аудиенцию у Леонида Фомича. Он расспрашивал о вас. Я доложил, что, по моему мнению, разумнее перевести вас в стационар, чтобы в более подходящих условиях провести кардинальное обследование психики. Это не моя блажь. У вас, сударь мой, действительно неадекватное восприятие реальности, Грозный, скажу вам, признак… К сожалению, Леонид Фомич отказал. Я не сумел его убедить. Он все еще надеется на здравый смысл. Но, конечно, его терпение не беспредельно.

— Герман Исакович, вам не снятся кровавые мальчики по ночам?

Доктор снял очки, протер стеклышки алым шелковым платком. Без очков его круглое лицо с наивными голубыми глазками, с беспомощным выражением вселенской доброты стало удивительно похожим на широкую масленицу с ее блинами и икрой.

— Сударь мой, вы даже отдаленно не представляете себе, с какой проблемой столкнулись, — произнес он

проникновенно. — Вам ли, обыкновенному руссиянскому интеллигенту, хвост задирать?.. Себя не жалеете, пожалейте папу с мамой. Вы же видели, каково им приходится без моральной поддержки сына–писателя. И ведь это только начало.

Глюкоза снова подействовала, и я увидел, как на его светлом костюме проступили бурые пятна в виде неких рунических знаков, то тут, то там. Самое крупное и яркое пятно — почему–то на ширинке. Я сказал:

— Уговорили, согласен. Напишу расписку. Господь вам судья, доктор Патиссон.

За десятилетия, прошедшие со времени коммунистического ига, Москва так похорошела, что ее было трудно узнать, и мало чем отличалась теперь от других европейских столиц, а кое в чем, безусловно, их превосходила. Так, без преувеличения можно сказать, это был самый интернациональный город во всей вселенной, и получилось это как–то само собой. Для того чтобы придать Москве современный лоск, подрумянить ее древнее лицо и загнать в небытие сталинские и хрущевские трущобы, понадобилось огромное количество иноземных рабочих, в основном турок; одновременно в город за легкой добычей и на постоянное обустройство хлынули Кавказ и Средняя Азия; за ними потянулись караваны инвесторов со всего мира; и хотя до сих пор по инерции считалось, что Москва принадлежит руссиянам, в ней даже сохранялась городская управа (мэрия), которая, правда, на три четверти состояла из хохлов, немцев и литовцев, образовавших три самостоятельные, враждующие между собой фракции, а возглавлял ее сухоликий англичанин по имени Марк Губельман, повторим, хотя в силу еще не упраздненной ельцинской конституции Москва по–прежнему называлась (на бумаге) столицей руссиянских племен, в действительности это было далеко не так. Отчаянного западного туриста, рискнувшего провести уик–энд в самом экзотическом уголке земного шара, в первую очередь поражало пленительное многоязычие и многоликость столичного населения. В прессе древний русский город иначе и не именовали, как Новый Вавилон.

Реальная власть в Москве, как и во всех других столицах третьего мира, подвергнутых глобализации, принадлежала миротворческому корпусу, чей главный штаб расположился в Кремле. В знаменитых путевых заметках француза Шарля де Кутюра, названных им «К берегам семи морей», так описаны его первые впечатления: «…Я вошел на Красную площадь, благодаря изобилию красочной рекламы похожую на художественный вернисаж, и сразу со всех сторон ко мне устремились аборигены в живописных нарядах, лепечущие на разных языках. Большинство просили милостыни, но были такие, кто предлагал немедленно заключить выгодную сделку. Из того, что удалось разобрать, три предложения показались мне заманчивыми: за небольшой взнос вступить в фонд академика Сахарова; приобрести задешево (1 доллар) партию самогладящих утюгов из Малайзии, а также пройтись в ближайший переулок и получить какой–то хороший приз. Тем временем две цыганки гадали мне по руке, тоже требуя доллар (впоследствии я узнал, что это обычная цена за любую услугу), остальные аборигены, с криками отталкивая друг дружку (двоих ребятишек лет по десять затоптали в свалке насмерть), шарили у меня по карманам. В заключение подошел пастор в черном костюме и согнутым пальцем пребольно постучал меня по лбу, прибавив на чистом английском: «Зачем пришел в наш садик, нечестивец?»