Однажды вечером ты пришла ко мне, но тебе только одно было нужно от меня — машина. Я дал ее тебе на несколько дней. Некоторое время спустя как-то вечером я напился и по дороге домой врезался в фонарный столб. Правое крыло все смялось, одна фара разлетелась вдребезги. Я возвратил «пежо», уплатив две тысячи франков…

Через два месяца после того, как мы разъехались, ты мне написала: «Я поняла, что совершила ужасную ошибку, я больше не могу без тебя и без Оливера, если ты меня простишь, я вернусь…» Ты вернулась, и казалось, будто мы с тобой только что познакомились и без памяти влюбились друг в друга. Нам удивительно скоро удалось найти квартиру побольше, и мы забрали Оливера от моих родителей. А через пять месяцев я лишился своей редакторской должности за то, что, несмотря на предупреждение шефа, третий раз напечатал в газете политический комментарий одного леворадикального студента-социолога. Я был дежурным редактором и подписывал в печать первую полосу, так что мне ничего не стоило тиснуть неугодный шефу комментарий. Ты отнеслась к этому спокойно (во всяком случае, внешне), мы договорились, что ты будешь работать машинисткой, а я использую свое невольно обретенное вольное положение для того, чтобы написать обстоятельный репортаж о полиции. Хозяйство вел я — я покупал продукты, готовил еду, — каждый вечер тебя ждал поистине празднично накрытый стол. Я ходил за покупками, и через несколько недель продавщицы стали называть меня «госпожа Эпштейн». Большую стирку делал тоже я, стиральной машины у нас не было, белое и цветное белье приходилось кипятить отдельно. Потом ты перестала приходить домой и к ужину, а возвращалась позже, нередко к двенадцати часам ночи. Чаще всего я ни о чем тебя не спрашивал, но иногда все же задавал вопрос, что случилось. Ты говорила: оставь меня в покое — ты падала с ног от усталости. Что тут удивительного, убеждал я себя, она же целый день работает…

Ты работала восемь месяцев. Потом мне вдруг подвернулась работа в рекламном бюро. Душа у меня к ней не лежала, потому что я все-таки журналист, но за рекламные тексты хорошо платили, а главное, у меня снова была работа… Ты была — или казалась — счастливой и только умоляла, чтобы я не сделал тебе ребенка. Мой репортаж — социологическое и психологическое исследование об общественном назначении полиции, о том, как становятся полицейским, кто и почему им становится и так далее, — был опубликован отдельной брошюрой и имел большой успех. Я сразу обрел положение, я стал человеком, меня уже нельзя было не замечать, приходилось со мной считаться. После издания брошюры я прочел шестьдесят лекций и стал обозревателем различных газет. Я теперь много разъезжал, а работу в рекламном бюро бросил. Однажды я вернулся из очередной поездки, и ты заявила, что должна мне сообщить нечто очень важное: «Но только, пожалуйста, не здесь, дома, поедем куда-нибудь ужинать, я скажу тебе после ужина…» Мы поехали в Форх, у меня тогда был «опель-капитан», и в машине — мы не проехали еще и пятисот метров — я вдруг сказал, я знаю, что у тебя на сердце. Нет, ответила ты, этого ты знать не можешь. И все-таки знаю, твердил я. Не стоит из-за этого так расстраиваться: ты беременна, но не от меня, а от фотографа Бергера… Откуда ты?.. У тебя пресекся голос. Я остановил машину на обочине дороги, обнял тебя и стал целовать твои щеки, глаза, волосы. Понимаешь, сказал я, в последнее время что-то часто стал звонить некий Бергер, он звонил, когда тебя не было дома, и просил госпожу Эпштейн, а один раз сказал просто: «Сильвия дома?» Ты была беременна, и я тебя спросил: «Что же дальше?» Ты ответила: «Я не хотела этого, но, когда ты уехал, я часто бывала на всяких вечеринках, и однажды это случилось — сама не знаю как». — «Ты хочешь развестись со мной и выйти за этого Бергера?» — спросил я. «Нет, — ответила ты, — ради бога скажи, что мне делать?» В тот вечер мы решили больше об этом не говорить. В ресторане мы сытно и вкусно поужинали.

Взглянуть правде в глаза?

Я был тогда несчастлив и счастлив одновременно. Ты принадлежала только мне. Что это было? Обладание? Любовь? Я отправился в психиатрическую клинику нашего университета и заявил: «Для меня немыслимо быть отцом ребенка, который родится от другого, я вынужден развестись с женой, но моя жена страдает суицидоманией, она не переживет разрыва, эта неприятность случилась с ней в состоянии опьянения. Вообще у нас вполне благополучный брак, нас можно даже назвать счастливой парой… Восемнадцати лет моя жена уже покушалась на самоубийство…» Вернувшись домой, я сказал тебе: «Слушай внимательно, сейчас ты пойдешь в клинику и скажешь, я больше жить не могу, я покончу с собой, муж не хочет меня знать и так далее». Таким путем ты получила справку от психиатра, и аборт тебе сделали в университетской клинике…

Взглянуть правде в глаза?

Что касается меня лично, то мне в тот период сопутствовал успех, я стал известным публицистом, писал и о политике, и, когда меня спросили — это было ровно три года назад, — не хочу ли я возглавить редакцию бульварной газеты, жалованье — восемьдесят тысяч в год, я согласился… С того момента у нас о тобой все как будто наладилось. Мы совершали поездки — в Париж, в Берлин, в Будапешт, и нас можно было принять за молодоженов… И вдруг все кончилось. А я и не сразу заметил. У меня была моя работа, она отнимала все время, каждый день совещания, вечерами тоже. Я хотел создать новый тип бульварной газеты, надо было найти редакторов, сотрудников, Приходилось вечера проводить вне дома, нередко я брал тебя с собой — когда только мог, в частности на приемы, которые нельзя было игнорировать. Я сшил себе смокинг — первый в моей жизни, а у тебя появилась собственная машина, ты говорила, что без машины ты теперь как без рук. Ты завела себе и портниху. Нет, ты была права — хотя мы с тобой не раз смеялись над этим идиотским светским балаганом и твердили себе, что в дураках-то, в конце концов, не мы, а другие…

В середине июля, когда у Оливера начались каникулы, ты сказала мне, впервые за многие годы: «Видишь ли, в прошлом году я узнала, что такое свобода, ведь по вечерам тебя никогда не бывало дома. Этой свободе — вернее, тому, что все эти годы я считала свободой, — грош цена, но и так, как сейчас, между нами продолжаться не может, я тебя люблю, пожалуйста, люби меня тоже, и в постели, пожалуйста, а в остальном я еще никогда не была так счастлива и довольна…» И мы опять были вместе. Однажды ты сказала: «Нет, я не поеду в Безацио, если ты не сможешь поехать со мной», а я тебе ответил: «Не сходи с ума, ведь сейчас там хорошо, как нигде. Для чего нам тогда этот дом? Ты же хотела его приобрести. Нет, поезжай с Оливером, а я приеду к вам через две недели…»

Я очень устал… «Baby come back…» [7] Я сижу сейчас в маленьком бистро недалеко от нового вокзала Монпарнас… «Baby come back…» Я протянул микрофон в направлении музыкального автомата… Подвести черту? Выходит, мое отношение к тебе — отношение больного, невропата? А если я скажу, что никогда не переставал тебя любить, что бы ты со мной ни проделывала? Любовь… Разве ее больше не существует?

…Разве все было не так, как я рассказал? Ты признаешь, что все это правда? Или у тебя есть другая версия нашей истории?

Впервые за несколько дней я купил газету и прочитал… Я прочитал, что войска стран Варшавского Договора вступили в Чехословакию… Странно, Г. вчера ни словом не обмолвился об этом… И вот я читаю, что де Голль запретил антирусскую демонстрацию… Что здесь — полицейское государство?.. А я занимаюсь исключительно своими семейными делами… Но может быть, политики — это люди, которые всегда в походе… которые не могут любить, не имеют права любить… Зачем только я стал главным редактором?

— Повтори еще раз! — кричал Зайлер в телефонную трубку.

— Мальчишка сбежал, — ответила Ирэн из Лозанны.

— Разве я тебе не говорил, чтобы ты с него глаз не спускала? И чтобы запирала его, если будешь выходить из дома?

— Он нашел у меня второй ключ. Только так Я и могу это объяснить.

— Как ты полагаешь, куда он мог удрать?

— Не имею понятия.

— Но ты с ним разговаривала?

— Конечно.