— Это одна из важнейших задач прессы…

— Ваша задача — делать газету, которую бы охотно покупали и читали сотни тысяч людей.

— Когда-нибудь «Миттагблатт» будут покупать и читать сотни тысяч людей.

— Когда же наступит такое время?

— Мы перетянем на свою сторону читательскую молодежь. А этой молодежи отвратительны уголовщина и секс, она хочет…

— В таких делах мы осведомлены лучше вас, господин Эпштейн. Неужели вы думаете, что полмиллиона франков, которые мы тратим на изучение спроса, выбрасываются на ветер? Результаты вам известны, вы отлично знаете, чего желает большинство читателей, и ваша святая обязанность — этим руководствоваться. И в вашу задачу вовсе не входит служить рупором молодым балбесам, которые еще сами толком не знают, чего они хотят, и популяризировать тезисы и аргументы левых…

— Вы находите тенденцию газеты слишком левой?

— Слишком левой. Между вами и дирекцией ведь есть определенная договоренность: левее центра, но не дальше.

— Ваша оценка меня удивляет.

— Вот уже две недели, как вы отводите три полосы культуре, три — политике, одну — экономике, только две полосы — спорту, одну — последним событиям и всего две — сплетням.

— У меня есть свои идеи на этот счет.

— Идеи-то у вас есть, только вопрос — какие?

— Вам не кажется, что вы слишком много себе позволяете? — спросил Эпштейн.

Директор Кенель улыбнулся.

— Что же я себе позволяю?

— Я просил бы вас в таком тоне со мной не разговаривать.

— Мой тон кажется вам слишком жестким? — спросил Кенель и опять улыбнулся.

— Направление газеты определяет главный редактор.

— Больно уж вы обидчивы!

— Если вам угодно дружески поспорить со мной…

Директор Кенель встал.

— Мы здесь с вами наедине, господин Эпштейн. Сквозь дверь с толстой обивкой нас никто слышать не может.

— Все равно я не желаю, чтобы меня отчитывали, как школьника.

— Не воспринимайте мою критику как личное оскорбление, господин Эпштейн. То, что я говорю, очень и очень серьезно. У меня нет ни малейшего желания растрачивать свое время на ненужные любезности.

— Что ж, тогда я пойду, — сказал Эпштейн и тоже встал.

— Если вы сейчас уйдете, я с вами впредь уже никаких разговоров вести не буду.

— Это ультиматум?

— Называйте, как хотите, мне безразлично.

— Я могу без этого обойтись… — заявил Эпштейн.

— Вы получаете девяносто шесть тысяч в год… Неужели вы полагаете, что, платя вам такие деньги, мы еще будем с вами миндальничать? Чем меньше жалованье — тем больше вежливости, и наоборот.

Эпштейн молча сел. Фон Кенель посмотрел на него и сел тоже.

— Речь идет о тираже, а не о вашем мировоззрении, о вашей идеологии. Мы обсуждаем производственный вопрос. Если бы дело касалось идеологии, господин Эпштейн, нам с вами спорить бы не пришлось. В конце концов я тоже служащий, как и вы, тоже работаю по найму, и, если бы у нас здесь дело дошло до серьезных боев — действительно серьезных, мы с вами, господин Эпштейн, сражались бы на одной баррикаде… Но пока что серьезных боев на этом фронте нет, да и фронта-то никакого нет. То, что затевает молодежь, — это просто театр, разорительная потеха, и больше ничего. Так неужели мы будем этому способствовать, чтобы в итоге оказаться еще и в убытке? Самоубийцы мы, что ли? Зачем нам подрубать сук, на котором мы сидим?

Эпштейн не отвечал.

— Вы уже здорово подрубили свой сук. А я лишь хочу не дать ему обломиться.

— Это становится интересным, — откликнулся Эпштейн. — Какой же сук я подрубаю, по-вашему?

— Вот, например, дело с Зайлером, — сказал фон Кенель.

Эпштейн с удивлением посмотрел на него.

— Подумайте хорошенько: у Зайлера отличный нюх. Зайлер совершенно точно знает, чего хочет читатель. Зайлер, если мы не отменим приказа о его увольнении, обойдется нам в копеечку. Разумеется, я не намерен сразу выплачивать ему все деньги…

— Но мы же договорились!

— Да, да, договорились, верно, но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Неделю спустя Зайлер получил от меня обычное в таких случаях письмо. «Еще раз взвесив все факты, учитывая доказанность вашей вины…» и тому подобное. Надо было посмотреть, как человек откликнется. Может быть, сам сбавит требования. Или сразу побежит в суд, или еще что предпримет… Нет, нет, господин Эпштейн, дело Зайлера далеко не кончено. Так быстро мы не решаем. Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить.

— Не представляю себе, о чем тут еще говорить, — возразил Эпштейн.

— О многом. Например, надо обсудить, сколько мы сэкономим, если возобновим переговоры с Зайлером.

— Что вы имеете в виду?

— Зайлер знает, как поднять тираж. Он требует с нас очень большую сумму в качестве возмещения, и суд может решить дело в его пользу. Мы уволили его без предупреждения, не имея должных оснований. Я уже говорил, что он вправе настаивать на соблюдении договора или на выплате ему компенсации.