— Дяденьки! Ой, дяденьки! Только не убивайте!..

И через минуту перед Штаденом оказался совсем молодой монашек, почти мальчик. Светловолосый, с перепуганным насмерть лицом.

— Ты тут один? — строго спросил Штаден. — Никого больше нет?

— Никого! Один я живой.

Мальчишку выволокли на свет.

— Ну, рассказывай! — приказал Штаден.

— Не видел! Христом Богом, как на духу — ничего не видел! Меня настоятель с вечера в подвал посадил. Я только слышал — ночью кони сильно ржали, да по временам вроде вскрикивал кто-то…

— А что, много странных приехали?

— Ой, много! Коновязи коням не хватило! А люди спали даже на земле.

— А чьи они?

— Люди-то? Опричные, а то чьи же? Не в чёрном, как вы, но с собачьими головами при сёдлах!

Штаден кивнул. Шустрый малец. Хорошо. Многое приметил.

Он нагнулся ниже и спросил:

— А за что ж тебя так наказали, в подвал посадили — к мышам сунули?

— Да… — зарделся юнец. — Я к Маланьке бегал…

— Кто это — "Маланька"?

Юнец зарделся ещё пуще, до багровости, и Неклюд невольно хохотнул:

— "Маланька" — это баба! Небось, в ближней деревне живёт, а?

— Ну… — подтвердил юнец; его даже слеза прошибла.

— И что? Настоятель тебя выследил?

— Не… Монахи донесли. Они к ей тоже бегали, да меня там, на огородах, и пымали. Сначала мужикам отдали — ой, больно дерутся мужики-то! Чуть до смерти не убили. А потом отняли и к игумену привели. А он строгий — страсть! И велел меня бросить в подвал. Народу был — полон двор, как раз странники приехали; игумен хотел после со мной разобраться…

Штаден задумчиво потёр массивный бритый подбородок.

— Значит, повезло тебе. А то ведь зарезать могли, как других…

Он оглянулся на Неклюда, на Коромыслова.

— Как думаете, правду говорит?

— А кто его знает, — проворчал Неклюд.

— Ноги ему подпалить. Огонь — он завсегда правду отворяет, — деловито подсказал Коромыслов.

Штаден молча, выпуклыми глазами посмотрел на дьяка. Ничего ему не ответил. Видно, и в пытках дьяк был силён… Повернулся к мальцу:

— А монахи-то где?

— Так сбёгли! — не моргнув глазом, ответил малец.

— И игумен сбёг?

— Ну, он — самый первый и убёг!

Штаден с любопытством посмотрел на юное, почти девичье лицо послушника.

— Откуда ты знаешь про игумена? Ты ж в подвале сидел.

— А я в щёлку глядел. Щёлку провертели давно ещё, — я и глядел. Да и слышал, как братия собиралась. Добро делила.

— Добро делила, говоришь? Это плохо… Вот что. Веди-ка моих людей в ризницу, в молельню, в келью игумена. Понял? Может, не всё добро святые отцы унесли.

Юнец кивнул.

— Тебя как звать?

— Юрием, — ответил послушник. — А раньше Волком звали.

— О! — Штаден поднял брови. — Вольф. Хорошо! Значит, не обошлось тут без оборотня, а?

Опричники изменились в лице, а Штаден улыбнулся.

— Ты, Волк Волкович, проведёшь моих людей повсюду, по всем тайникам, где золото может быть, парча, и другое, царской казне потребное. Слыхал, что война с ливонцами идет? Так на войну много денег нужно. Ну, если живой останешься, после огня, — расскажу тебе про войну. А сейчас помоги моим людям всё добро собрать. Понял?

Юрий торопливо закивал, со страхом поглядывая в невозмутимое безбородое лицо Коромыслова. Опричные приготовили корзины, мешки, и двинулись по кельям.

* * *

Монастырь и впрямь был обчищен, — монашеская братия постаралась на совесть. Собрав всё, что ещё можно было унести, отряд опричников потянулся к воротам.

Но за воротами их ожидал сюрприз: всю дорогу перед монастырем запрудила толпа мужиков — с дрекольем, вилами, цепами.

Штаден молча посмотрел на них, обернулся, вопросительно взглянул на Коромыслова, на Неклюда. Неклюд расправил плечи, выехал вперёд.

— Здорово, земщина! — гаркнул зычно. — Бунтовать надумали, али как?

Толпа заволновалась, задвигалась. Вперёд вышел крепкий бородач, покряхтел, глядя исподлобья.

— Мы не против царя, значит, — сказал он. — А только против душегубцев.

— И кто же, по-твоему, душегубцы? — спросил Штаден.

Бородач снова закряхтел.

— Про то и знать хотим.

Оглянулся, поискал глазами в толпе.

— Эй, Егорий! Выдь. Скажи.

Толпа вытолкнула вперёд человечка в монашеской рясе. Человечек мелко трясся от страха, глаза были белыми, безумными. Повертевшись перед толпой, он вдруг взвизгнул фальцетом: