Феклуша держалась одной рукой за ствол, на котором сидела, другой — за топор, глубоко воткнутый в бревно. Голова её была откинута, лицо смотрело в небо. Густые волосы свешивались на белую спину.

— Ну, помогай, святители! — крикнул хриплый старческий голос.

И внезапно сосна пришла в движение, с визгом заездила по осине. Мужики под команду тянули вожжи туда-сюда, и сосна носилась с бешеной скоростью, взвизгивая голым стволом. Взвизгивала и Феклуша.

Григорий Тимофеевич спешился, присел под кривое деревце, где уже сидели с десяток мужиков, готовые сменить уставших.

— Навались шибче! — крикнул все тот же голос.

Григорий Тимофеевич узнал его. Это был почти столетний старец по прозвищу Суходрев. Он-то, видно, и затеял всё это дело с живым огнем.

Мужики разожгли несколько костров и в их свете Григорий Тимофеевич увидел невдалеке огромное, выше избы, скрученное из соломы чучело мары. Чучело было увешано голыми коровьими и собачьими черепами. Рядом с ней в землю была воткнута коса, так, что казалось, будто мара держит её; голова её была закутана в чёрную тряпку, а на тряпке известью намалёван человеческий череп. Это и была "коровья смерть", которую после добычи "живого огня"{4} надлежало сжечь.

Тем временем Феклуша уже выла в голос, стихли шутки-прибаутки притомившегося Суходрева, и только мужики, тянувшие вожжи, время от времени сдавленно выкрикивали ругательства.

Но вот раздался треск; мужики, державшие вожжи, повалились в разные стороны, сосна подскочила одним концом вверх, и Феклуша, державшаяся за ствол обеими руками, получив удар в лоб, мешком свалилась в траву. Перетерлись и лопнули несколько вожжей. В одном исподнем, мокрые с головы до ног, мужики подходили к костру; у кого-то был расшиблен лоб, у кого-то — в кровь разбит нос. Мужики матерились.

Потом вспомнили о Феклуше. Её подняли, поднесли к костру и уложили на расстеленный армяк. Феклуша представляла собой жалкое зрелище, и уже нагота её не казалась запретно-прекрасной. Лицо её посинело и опухло, руки были ободраны в кровь, а на бёдрах, с внутренней стороны, вздувались громадные кровоподтеки.

Кто-то догадался — прикрыл её дерюжкой.

Подошёл, опираясь на палку и трясясь, Суходрев. Чёрное лицо с белой копной волос и белой, чуть не до колен, бородой выражало смущение. Мужики глядели на него вопрошающе.

— Неладно что-то, — произнёс угрюмый бобыль Пахом. Порванная вожжа рассекла ему щеку.

— Чего ж тут ладного? — подхватил, после короткого молчания другой мужик. — Кто же в дождь живой огонь добывает?..

— Господнему огню дождь не помеха, — сурово сказал Суходрев, однако была в его голосе какая-то неуверенность.

— А Господень ли ещё этот огонь-то… — хмуро отозвался Пахом.

Мужики притихли, задумались.

— И не жаль вам девушку? — вмешался Григорий Тимофеевич, кивая на обеспамятевшую Феклушу.

Мужики не сразу поняли, о ком идёт речь. Потом всё тот же Пахом, будто огрызаясь, ответил:

— Девки живучи, ничего ей не сделается. Отлежится, оклемается. Как кошка.

Малорослый Фрол Ведров с живостью повернулся к барину, объяснил:

— Нам, Григорь Тимофеич, вишь ты, нужна была самая красивая девка на селе. Да такая, чтоб ещё мужнина пота не знала. Вот Феклушку бабы и выбрали.

Григорий Тимофеевич ничего не ответил, но кто-то из мужиков внезапно высказал догадку:

— А может, она уже того, а?..

— Какое "того"? — тут же отозвался Фрол. — Не мы ж выбирали — бабы! Уж они её крутили так и этак, всю обсмотрели, ошшупали. Чистая девка!

— Много они понимают, твои бабы, — угрюмо сказал Пахом и повернулся к Суходреву. — Что делать-то, дед?

— Трудиться надо, трудиться, — дрожащим голосом ответил старец. — Господь поможет, если крепко веровать. Молиться надо, братцы.

— Тьфу ты! — сказал Пахом. — Вот и молись, совиная твоя голова!

Суходрев отошёл, всё так же опираясь на палку, пал на колени и начал бормотать молитвы.

Григорий Тимофеевич прислушался. Это была дикая смесь псалмов и разных бытовых молитв. Но после каждой Суходрев прибавлял: "Приди, приди, Собачий бог!"

Это уже не лезло ни в какие каноны.

Григорий Тимофеевич поднялся, подошёл к Феклуше, заглянул ей в лицо.

Один глаз красавицы полностью заплыл. На ободранном лбу вздувалась синяя, чуть не чёрная шишка величиной с кулак. Но Феклуша была в сознании, и, увидев вторым глазом барина, тихо ойкнула и потянула дерюжку повыше, до самых глаз.