Каладин выпрямился, чувствуя, как что-то постукивает под днищем катящегося фургона.

– Я убил светлоглазого.

Его безымянный напарник снова присвистнул, на этот раз уважительнее:

– Странно, что тебе сохранили жизнь.

– Рабом меня сделали не из-за того убийства. Все дело в другом светлоглазом, которого я не убил.

– Это как же?

Каладин покачал головой и перестал отвечать на вопросы болтуна. Мужчина в конце концов побрел в переднюю часть фургона, где сел и уставился на свои босые ноги.

Много часов спустя Каладин сидел на прежнем месте, бездумно ощупывая глифы на лбу. Так проходила жизнь в этих проклятых фургонах, день за днем.

Первые клейма зажили давным-давно, но кожа вокруг знака «шаш» оставалась красной, воспаленной и покрытой струпьями. Клеймо пульсировало, почти как второе сердце. Болело сильней, чем ожог, который он заработал ребенком, схватив горячую рукоять котелка на кухне.

Исправно заученные наставления отца о том, как следует заботиться об ожоге, крутились где-то на задворках памяти. Нанести бальзам, чтобы предотвратить заражение, промывать раз в день. Эти воспоминания не утешали, а раздражали. У него не было ни сока четырехлистника, ни листерового масла, даже воды нет, чтобы умыться.

Те части раны, что покрылись струпьями, натянули кожу, и лоб был в постоянном напряжении. Каладин и нескольких минут не мог провести без того, чтобы не морщиться, и тем самым беспокоил рану. Он привык то и дело вытирать кровь, выступавшую из трещин, – правую руку покрывали бурые пятна. Будь у него зеркало, он бы, наверное, разглядел маленьких спренов гниения вокруг раны.

На западе зашло солнце, но фургоны продолжали катиться. Фиолетовая Салас выглянула из-за горизонта на востоке – поначалу неуверенно, словно проверяя, исчезло ли солнце. Ночь выдалась ясная, звезды трепетали в небе. Шрам Тальна – полоса темно-красных звезд, отчетливо выделявшихся на фоне мигающих белых, – в это время года стоял высоко.

Раб, что кашлял днем, опять принялся за свое. Изнуряющий влажный кашель. Когда-то Каладин немедленно бросился бы на помощь, но теперь что-то в нем сломалось. Столько людей, которым он пытался помочь, мертвы. Казалось – вопреки доводам рассудка, – что этот человек скорее выздоровеет без его вмешательства. Он подвел Тьена, потом Даллета и своих людей, после – десять разных групп рабов, и теперь было трудно отыскать в себе желание попытаться еще раз.

Через два часа после восхода первой луны Твлакв наконец-то объявил о привале. Два его наемника-головореза слезли со своих мест на крыше фургонов и принялись разводить небольшой костер. Тощий Таран – мальчик-слуга – занялся чуллами. Громадные панцирные были почти такими же большими, как сами фургоны. Они улеглись, спрятались на ночь в свои раковины, не забыв прихватить полные клешни зерна. И вскоре превратились в три холма во тьме – отличить их от валунов было бы трудно. Наконец пришла очередь рабов; Твлакв каждому давал ковш воды, убеждаясь, что его имущество в добром здравии. По крайней мере, настолько добром, насколько это вообще возможно для таких бедолаг.

Твлакв начал с первого фургона, и Каладин запустил пальцы в самодельный пояс, проверяя, на месте ли спрятанные листья. Они послушно захрустели, жесткие и сухие, царапая кожу. Каладин по-прежнему не знал, что собирается с ними делать. Он схватил их случайно, когда получил дозволение выйти из фургона и размять ноги. Наверняка никто в караване не узнал черногибник – три узких листочка на острие шипа, – так что риск был невелик.

Каладин рассеянно вытащил листья и, держа их на ладони, потер указательным пальцем. Перед использованием черногибник нужно было высушить. Зачем он их взял? Хотел дать Твлакву и тем самым отомстить? Или держал на всякий случай, если вдруг дела пойдут совсем плохо и надоест терпеть?

«Я ведь не пал так низко», – подумал он. Это был всего лишь инстинкт – хватай оружие, если оно рядом, и не важно, что необычное. Вокруг царила ночная тьма. Салас – самая маленькая и тусклая из лун, и, хотя ее фиолетовый цвет вдохновил бесчисленных поэтов, она не позволяла даже как следует разглядеть собственную руку вблизи от лица.

– Ух ты! – раздался тихий женский возглас. – А это что?

Полупрозрачное существо размером с ладонь выглянуло из-за края телеги рядом с Каладином, а потом забралось внутрь фургона, будто вскарабкалось по высокой скале. Спрен ветра принял облик молодой женщины – спрены побольше могли менять форму и размер – с острыми чертами лица и длинными развевающимися волосами, которые у нее за спиной превращались в туман. Она – Каладин вдруг понял, что воспринимает спрена ветра как «ее», – была сочетанием бледно-голубого и белого и носила простое платье, белое и струящееся, длиной до середины икры, словно девочка-подросток. Как и волосы, у подола оно растворялось в тумане. Ноги, руки и лицо были очень четкими, телосложение – изящным.

Каладин нахмурился, разглядывая духа. Спрены жили повсюду, б'oльшую часть времени на них просто не обращали внимания. Но этот явно отличался от остальных. Девушка-спрен поднималась словно по невидимой лестнице, пока не достигла высоты, откуда могла смотреть на ладонь Каладина, – и он сжал пальцы, пряча черные листья. Она обошла его кулак по кругу. Хотя дух мерцал, словно послеобраз солнца, ее тело не излучало собственного света.

Спрен наклонилась, разглядывая его руку с разных сторон, будто ребенок в поисках спрятанного леденца.

– Что это такое? – Ее голос был тихим, как шепот. – Ты можешь мне показать. Я никому не расскажу. Это сокровище? Ты отрезал кусочек от покрывала ночи и спрятал его? Это сердце жука – маленькое, но сильное?

Он ничего не сказал, и спрен ветра надула губы. Взмыла в воздух, хоть у нее не было крыльев, и, зависнув перед его лицом, уставилась прямо в глаза:

– Каладин, почему ты делаешь вид, будто меня нет?

Он обомлел:

– Что ты сказала?

Спрен лукаво улыбнулась и отпрыгнула, превратившись в длинную синевато-белую светящуюся ленту. Заметалась меж прутьев, кружась в воздухе, будто кусочек ткани, пойманный ветром, а потом шмыгнула под фургон.