Сам он налил в белую миску воды и стал мыть и чистить подосиновики.

– Кыш, кыш! Налетели уже! – он согнал со стола двух боевых роботов, которые поднялись к потолку и принялись кружить бесконечные восьмёрки под лампой. – И откуда только берутся? Вроде и окна закрыты, и двери. Раньше мухи были, а теперь вот роботы. Видела ты, внученька, муху? Нет, откуда ж тебе видеть, они давно уж повывелись. Они на пчёлок были похожи, но только не жалили, а жужжали. Серые водились и зелёные, а ещё редко-редко попадались волшебные, золотые. Золотой мушке можно было желание загадать, и она исполняла.

– А вы ловили когда-нибудь золотую мушку, дедушка Вилен?

– А как же! Конечно, ловил. Помню, жаркий-прежаркий денёк выдался, а я на лавочке сижу и на дудочке играю. И вижу – села рядом со мной золотая мушка! Лапками трёт, умывается. Я осторожненько так, тихонечко – и хлоп картузом! И словил. Достал мушеньку из картуза и к маменьке побежал. Вот, говорю, маменька, мушка золотая, загадывай желание! Маменька руками всплеснула, меня в обе щеки расцеловала и загадала: холодильник! Взлетела мушенька под потолок, вспыхнула золотом – и явился в углу вместо комода холодильник. Вон он, до сих пор сохранился, даже в пожаре не сгорел.

Холодильник имел странный вид – из тёмного дерева, с филёнками и резьбой в форме косичек. Вероника раскрыла дверцу: внутри было темно и тепло, рядами стояли мисочки и кастрюльки.

– Давай-ка вон ту кастрюльку сюда, в ней и сварим наш супчик.

– Но какой же это холодильник, дедушка Вилен? Это же шкаф!

– Нет, внученька, это холодильник, но очень старинной модели. Его зимой надо было на улицу выносить, и хранить там припасы, которые испортиться могут. А он и от снега защищал и от мышек. Что удивляешься? Это теперь холодильники сами морозят. А тогда ведь электричества не вырабатывали ещё.

Вероника недоверчиво постучала по деревянной косичке пальцем и подала дедушке Вилену кастрюлю.

– А что бы вы попросили у золотой мушки сейчас?

– Что попросил бы? Ох и не знаю… Внученьку бы такую славную попросил, как ты!

7. Чистый подлец

За день в саду намело сухой листвы, дедушка Вилен сгрёб её в кучку, добавил пару палочек и поджёг. Они сидели на лавочке под окном и смотрели на дым. Солнце опускалось и стояло уже над самой соседской крышей, его лучи пронизывали дым и золотили порхающие пылинки золы. Дедушка Вилен жмурился навстречу лучам, а Вероника перебирала, поглаживала влажные фиолетовые астры, растущие вдоль стены.

– Дедушка Вилен, вы счастливы?

– И что за вопросы у тебя, внученька? Совсем не для девочки. Счастлив-несчастлив… Даже и ответить не знаешь, что, – он старчески пожевал. – Вроде бы и хорошо всё у меня, да только как вспомнишь жизнь свою – стыдно становится.

– За что же вам стыдно, дедушка Вилен?

– Ох и много за что, внученька. Есть на свете много чего, которое только к старости понимать начинаешь. Как разъехались детки мои, как померла жёнушка, один я остался, и всё думаю, думаю, вспоминаю… Особенно за жёнушку и стыдно, Сашенькой звали. Женился я поздно, уже пятый десяток мне пошёл, а её молоденькую взял, сиротку.

– Стойте-стойте, вы же вчера говорили, что двадцать пять вам было, когда первенький родился?

– Надо же! – он спокойно поднял брови. – Это я, стало быть, обсчитался. Или ты не так услышала, внученька. Нет, сорок пять мне было, уж никак не меньше. А Сашеньку-сиротку потому и взял, прямо из института – чтоб покорная была и перечить не смела. А она – смиренная душа, ангел! Только и знала, что кланяться да улыбаться. Бывало, надаёшь ей оплеух за щи простывшие, так она ещё и благодарит: спасибо, мол, Виленушка, за науку. И кнутом её бивал, и за косы таскал, и мордой об матрас возюкал, а она знай нахваливает мудрость мою да справедливость. Но самый стыд не в этом… Наказание – оно человеку полезно, так даже педагоги говорят, даже кто специально на учителя учился. Самый стыд – что ни разу за всю жизнь по имени её не назвал! Сашенька моя… Только и звал – паскуда, или падла, или собака, а по имени ни разу… Кому такое приятно? Вот представь – сварила ты мужу борщ, старалась, ночь не спала, на тарелочке подносишь, а он тебе: сметану неси, сучье отродье, да шевелись! Другая бы баба мне в рожу этот борщ выплеснула, пусть хоть и убил бы потом, а моя Сашенька только ласковее от такого обращения становилась. Опустит, бывало, глаза, да руку поцелует. А спать я её в погребе заставлял, на мешках с картошкой, псиной, мол, от тебя воняет… Так она всю жизнь и прожила в подвале, и выходить не смела, только песни печальные по вечерам пела.

Вероника никак не отвечала, угрюмо глядя в сторону, и дедушка Вилен вздохнул.

– Подлец ведь я получаюсь, внученька, чистый подлец… А исправить уж никак невозможно.

8. Катенька

На ужин они снова ели грибной суп с гренками, и дедушка Вилен рассказывал, как он лет десять назад пытался завести пчёл, и как у него ничего не получалось – то летом разлетятся, то зимой замёрзнут. А один раз покусали сильно, неделю лежал. Непростое это дело – пчёлы, не каждому дано. Но Вероника молчала и не улыбалась. И только когда улеглись спать и погасили свет, спросила:

– А зачем вы с жёнушкой так, дедушка Вилен?

– Ох, внученька…

Он несколько минут поправлял подушки, скрипел диваном и кряхтел, видимо сомневаясь, рассказывать ли.

– Нелюбимую взял потому что, внученька. И простить ей не мог, что нелюбимая она. На теперешний ум понимаю – лучше всех моя Сашенька, а тогда не понимал… Была у меня до Сашеньки сильная любовь, в школе ещё – Катенька. Такая сильная, что потом никого уже и не смог полюбить, весь запас на неё истратил. Катенька – чудо была! Маленькая, кругленькая, как балеринка, коса белая, льняная, толстая-претолстая, с мою руку, глаза синие, а ротик – пухлым бантиком. Больше всего на свете она любила писателя Кортасара – всегда с собой книжку носила, а в дневник наклеила его портрет. И куда мне было до Кортасара! Аргентинский революционер-брюнет и я, бледный сельский пастушок… Даже заикнуться я не смел о своей любви. Но Катенька, по правде сказать, вообще на наших пареньков не смотрела, не только на меня. А уж я… как я смотрел на неё! Спрячусь, бывало, в смородине, и гляжу, как она в школу идёт своей походкой твёрдой, и что-то в животе холодеет и поднимается, будто с высоты спрыгнуть собираешься. А когда случайно повернёт к тебе лицо – то и прыгаешь! Как если бы прыгнул и полетел, и летишь, и счастье тебе! Вот такая была Катенька. А когда в школу не приходит день-два – мамка у неё сердитая была, работать за двоих на ферме заставляла – когда не приходит она, темнеет жизнь, и в пучину погружаешься… И однажды решился я. Пробрался к ним на ферму незаметно, Катенька как раз корову доила, подошёл и молчу. Чего тебе? – говорит. Ох и тяжело мне в себе было силы найти, внученька, сущий камень на языке! Но поднатужился, повернул камень и говорю: нравишься ты мне, Катенька! А она в ответ: коли нравлюсь, так приходи сегодня ночью к сельсовету! И поклялся я ей прийти, и убежал, пока мамка злая меня не заметила. Весь день как в бреду провёл, лежал под яблоней и пошевелиться не мог, то в жар, то в холод бросало, ротик, пухлый бантик, перед глазами мерещился. Но вот и ночь наступила. Прихожу… Слушаешь меня, внученька, или спишь уже? Прихожу, стало быть, к сельсовету, а она уж там, вышла из темноты, за руку взяла крепко и говорит, полетишь со мною, Вилен, в Аргентину? И на телепорт показывает. У нас телепорт как раз у сельсовета стоял, и егерь его от детей охранял, а тогда он заснул, ночь же. Храпит егерь, как зарезанный, под забором, телепорт огоньками переливается, а Катенька меня за руку держит и глазами блестит! Нет, говорю, нет, Катенька, родная, милая, опомнись! Уж лучше самолётом, уж лучше паровозом, но только не телепортом, заклинаю тебя! На всю жизнь я ту минуту запомнил… Держит, блестит, я дрожу, а потом вдруг погасла, отпустила, тенью к телепорту скользнула. Пик-пик-пик кнопочки, озарился телепорт, шагнула она в него и пропала…