Иванов-48

Аннотация

Картины из жизни начинающего сибирского писателя в 1948 г.

К вопросу о национальной идее.

(к вопросу о национальной идее). Повесть Об авторе Геннадий Прашкевич родился в 1941 году в Красноярском крае, детство провел на железнодорожной станции Тайга (Кузбасс), учился в Томском университете. Член Союза писателей России, ПЕН-клуба, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Автор многих книг, среди них — романы «Секретный дьяк», «Теория прогресса», «Кормчая книга», биографические книги «Герберт Уэллс», «Красный Сфинкс». Живет в новосибирском Академгородке. Предыдущая публикация в «Знамени» — повесть «Упячка-25» (2012, № 3). 1 Кухонный столик Француженки стоял в трех метрах от двери в уборную. Француженка — ссыльная. Но воспитанная, это — да. Когда майор Воропаев, увидев тетю Фриду, спросил: «Вы, наверное, еврейской национальности будете?» — она ответила: «Я советская». И, закурив папиросу, бросила смиренно и непонятно: «Ну, прям не квартира у вас тут, а долина Иосафата…». У единственного окна кухни размещался столик инвалида. Фамилия у него была интересная — Пасюк. Но ни по фамилии, ни по имени его никто никогда не называл, — инвалид и инвалид, как прилипло. В сорок первом был призван, служил механиком в бомбардировочном полку на Дальнем Востоке, вернулся раньше времени — искалеченный. Иногда смутно намекал: ну, всякое бывало… испытательный полет… война… он тоже отличился… то, се… Самый большой стол (на пятерых все-таки) принадлежал дворничихе татарке Азе. Седеющая, под шестьдесят, ходила в крапчатых военных штанах, мужа нет (убит под Сталинградом), зато есть дочь (прописана у матери), а у нее трое мальчишек. Числились все эти многочисленные малолетние татары за тетей Азой, но жили в Соцгородке, где дочь работала. Иногда летом наезжали, чтобы барак № 7 (Октябрьская) не забывал об их существовании. В такие дни тетя Аза недобрым словом поминала Полярника, точнее, его пустующую, запертую на замок комнату. «Вот чего пустая стоит, а? Ну, ты езди, раз не можешь сидеть на месте. Но пустил бы детей, пока тебя нет, они бы ничего не тронули. Я им матрасы брошу на пол, вот и поживут по-человечески». Но фактически татарка жила одна, только при случае ссылалась на дочь, на многих внуков. На столе — чистенькие алюминиевые чашки, ложки, глиняные кружки из Дорогино, чугунок, две сковороды. А все говорят — вот живем бедно. Далее прижимался к беленой, забрызганной всякими пятнами стене покрытый выцветшей клеенкой столик майора Воропаева, человека обстоятельного, прямого. Даже дома майор ходил в форме, только китель расстегивал; никогда не надоедала ему казенная форма. А дальше, за столиком майора, ютился деревянный, ничем не покрытый столик газетчика Иванова, и почти притиснутый к нему — Полярника. Татарка не раз пыталась вынести столик Полярника — тесно, мол, но ее останавливали. Человек не просто разъезжает по стране, человек ищет полезные ископаемые, в обкоме партии с лекциями не раз выступал — о перспективах. Говорят, приглашают его как специалиста в Соцгородок, дают кабинет, хорошую зарплату, но это когда будет, а пока он на Севере, за Полярным кругом. Тоже нелегкое дело. Татарка, наверное, по-своему представляла себе Полярный круг, и, глядя на нее, майор покачивал головой: «Уймись, тетя Аза, уймись. Что за фантазии? Человек не в бегах». И строго напоминал: «На Родину работает». В начале войны барак на Октябрьской казался просторным, пах смолой, крашеными полами, но с годами закоптился. Деревянный пол исшаркали калошами и сапогами, он потемнел, из кухни несло помоями и рыбой, даже чугунные вьюшки на кирпичной печи стали какого-то другого прокаленно-ржавого цвета. Все равно — свой дом, и в любой комнатке, даже у Француженки, можно в любое время прикрыть дверь, накинуть изнутри железный крючок, — никто не войдет без стука. Но если выяснялось, что, скажем, в «Продуктах» выбрасывали крупу или дают сахар сверх нормы, инвалид запросто мог пойти и занять очередь. Он же нарезал бумагу для уборной. Газеты приносил Иванов, а инвалид нарезал. В этом инвалид Пасюк был дока. Нарезал на глазах у майора, не боялся. Портреты — отдельно, лозунги — отдельно, остальное — в стопку. Многочисленные портреты Политбюро ЦК ВКП(б) в газетном исполнении висели на всех четырех стенах его комнаты. Товарищи Андреев, Ворошилов, Жданов, Каганович, Микоян, Молотов, Хрущев, Берия, Маленков. Товарищ Молотов всегда был в пенсне, смотрел с пониманием, и товарищ Берия тоже был в пенсне, но щурился — у него свое понимание действительности. А вот товарища Кагановича не сразу поймешь, то ли лоб у него высокий, то ли лысина низкая, губы толстые, как у товарища Маленкова, но у того скажи, что не толстое? Само собой, Иосиф Виссарионович. Чаще всего в военной форме. Некоторые портреты перекрывали друг друга (не выбрасывать же дубликаты). Иванов не раз намекал инвалиду: «Обклей ими дверь», а инвалид отвечал: «Псих! За двери руками хватаются». К тому же с внутренней стороны его двери висела карта. Называлась: «Распространение пасюка в СССР». Там указывалась северная и южная границы распространения этой серой крысы, места закрепления специально завезенных пасюков и все такое прочее. Еще перла эта крыса из Китая и Средней Азии. Инвалид картой не хвастался, но, слушая причитания татарки о многочисленном бесприютном ее потомстве, значительно вскидывал брови. Вот, скажем, никогда он не видел карт распространения татар в СССР, а карта распространения пасюков — это пожалуйста. Выпив, намекал, что и сам не лыком шит… сбитые самолеты… ранения, конечно. Правая нога посечена осколками, пара ребер вынута, левый глаз косит, веко дергается… Но к делу своему — нарезать бумагу для уборной — инвалид относился ответственно. «Генерал Линь Бяо, — бормотал, работая ножницами. — Отдал приказ. О формировании. — То ли зачитывал русский текст, то ли с китайского коротко переводил. — Семи новых. Пехотных. Бригад». Чем короче, тем ловчее. Качал головой, причмокивал губами одобрительно. У китайцев ничто не пропадает. У железнодорожного вокзала китайцы торгуют, у них что захочешь купишь — в любое время, хоть в четыре утра. Правда, все такое, что, может, сам недавно выбросил. Отдельно выкладывал заметки, посвященные денежной реформе. «Смотри, псих, — говорил приостанавливавшемуся в открытых дверях Иванову. — В прошлом году продуктовые карточки ты подальше прятал, боялся потерять, а нынче никаких карточек. Пошел в магазин и купил что нужно. Вот и гречка — всего двенадцать рублей, вот и сахар — пятнадцать, даже татарка может детям своим купить. Сливочное масло, правда, потянет на все шестьдесят четыре, это и майору не очень, потому и питаемся маргарином. Зато судак мороженый кило — двенадцать рублей». И продолжал бормотать. «Наш советский лектор. Не бесстрастный проповедник. А боевой. Пропагандист». Или: «В Костроме текстильщики. Обратились к льноводам. Давайте сырья. А где сырье? А оно в Баку. Псих, ты послушай, — это он к Иванову. — В сорока километрах от Баку. Целый новый. Город строят. Сумгаит. Наверное, это слово что-то значит. А в Пушкине восстановили. Галерею Екатерининского дворца. Теперь ленинградцы ходят туда гулять». Вздыхал: «У нас ничего не разрушали, поэтому и восстанавливать нечего». И переходил к портретам. К Героям Социалистического Труда. Бормотал про себя: «Товарищ З.Т. Авдонин. Председатель колхоза „Искра“. — Дивился: — Товарищ З.Т. Это как понять? Имя, что ли? — Косил левым глазом: — А вот у товарища Ермолаевой все хорошо. Звать В.Е. Тут не ошибешься. Валечка, наверное. Звеньевая. Из Ново-Малыклинского района. Значит, у них и Старо-Малыклин-ский район есть. — Опять дивился: — Чего не переименуют? Не выговоришь ведь такое. У нас гостиницу „Гранд-отель“. И ту переименовали в „Сибирь“. А тут тык-мык, ни к селу, ни к городу. Ново-Малыклинский. Выговори, псих, а? Или вот товарищ Мурадов. Джалил Керим да еще оглы. Снял пшеницу по тридцать центнеров с гектара». Вздыхал: «Наше ему уважение. Псих столько не снимет». Иванов на галерею вождей тоже смотрел с пониманием. На погонах генералиссимуса звезды, на глазах товарищей Берии и Молотова — пенсне, а Герои Социалистического Труда обязательно в выходных костюмах. После денежной реформы, инвалид прав, многое стало доступным. Не только гречка и подсолнечное масло, но и пиво при случае можно купить — «Жигулевское», семь рублей. «Нота Советского правительства, — бормотал инвалид, раскуривая папироску. — По поводу незаконного. Изменения западных границ. Германии». Тут и толковать нечего, бормотал. Только-только раздавили фашистскую гадину, а опять что-то такое выползает, да? Бормотал: «Член организации. „Хинду маха“. По имени Натурам Годсе». Неодобрительно качал головой: имена какие-то нечеловеческие. «Застрелил Махатму Ганди». Нашел кого застрелить. Кого трогал этот несчастный Махатма? Но с другой стороны — Натурам. Серьезно. Да еще и Годсе. Про Махатму в бараке были наслышаны, знали, о ком речь. И Француженка тетя Фрида была наслышана о Махатме, и Полярник, и, конечно, газетчик псих Иванов. Даже татарка тетя Аза кивала, когда инвалид спрашивал ее про Махатму. Да слышала, слышала она! Но, может, татарка путала старичка Махатму Ганди со старичком Латыповым из соседнего подъезда, он любил мочиться в сугроб напротив ее окна. Постоянно сугроб исписан желтыми узорами. «Повадился махатма!» Все же, считала тетя Аза, пусть лучше наш старичок метит сугробы, чем явится к нам с ружьем этот Натурам. В поисках своей тетради (вчера еще в портфеле была) Иванов заглянул под каждый столик, машинально провел рукой по кожаным запыленным листьям фикуса, распространившегося над кадкой, поставленной на полу у окна, поморгал на весенний, все еще снежный свет за окном. Груду старого кирпича, с осени оставленного у калитки, за ночь занесло снегом, торчали загадочные заиндевелые башенки, как арктические скульптуры. Это, отметил про себя Иванов, запомнить надо — арктические. Память у него абсолютная, помнил, кто что сказал хоть месяц назад, все равно надо записать. Но вот где оставил свою общую тетрадь для записей? Или обронил где? Обыкновенная общая тетрадь в коленкоровой обложке, куда могла запропаститься? Обшаривая кухню, машинально отметил серые эбонитовые выключатели на стене, у майора вообще надтреснутый. Надо бы заменить… Ему, майору, недавно служебный телефон поставили, так он днем разрешает выносить телефон в коридор — пожалуйста, пользуйтесь. Правильно понимает общество. Тетя Аза иногда поднимает трубку и многозначительно прислушивается… Надо, надо заменить треснутый выключатель… Майор помогает дрова добывать, он инвалида пару раз вытаскивал из милиции. Вот где мог оставить тетрадь? Толстая, общая, в линейку без полей. В портфеле тетради не было. И в ящике стола не было. И на этажерке с книгами тоже тетради не оказалось. Всю комнату перерыл, прошелся по кухне, подозрительно покосился на быстрые ножницы инвалида, но тот не дрогнул. И в уборной ничего не увидел подозрительного, наводящего на определенные мысли. Да и грубая бумага, даже на раскурку не годится, только татарка могла прибрать такую. Для внуков. Хотя тетю Азу, конечно, больше интересует комната Полярника. «Погубит нас Полярник», — не раз высказывала мнение. «Это почему?» — сердился инвалид. «Дома же никогда не бывает». «Он поисками полезных ископаемых занимается, дура, — отвечал инвалид Пасюк. — Полезную руду ищет, да и мало ли чего?» «А ее едят, эту руду?» «Она промышленности нужна», — упорствовал инвалид. На это татарка только поджимала свои сухие тонкие губы: «Ты один в комнате, а у меня — пять душ». И мрачно, по-татарски, смотрела на инвалида, а потом, обмотавшись серой пуховой шалью, на плечах старая телогрейка, на толстых бедрах крапчатые военные штаны, на ногах валенки с калошами, ворча негромко, шла выносить общее помойное ведро во двор. Волшебно посверкивали в ведре осколки разбитой инвалидом бутылки. О Полярнике тетя Аза, в общем, говорила правильно. Ну, ездит, ну ищет полезную руду, никто не спорит, нужна руда для промышленности, но мы что, не люди? У нее вот — пять душ, а комната Полярника пустует. Там диван стоит, на нем никто не спит. Там книги пылью покрываются, их никто не читает. Там два стула венских, гнутых, на которых никто не сидит, и широкий подоконник, на нем тоже книги. Как-то со стекол подтекло, потом мороз ударил, вот пара книг и вмерзла в лужицу. Приходила Полина, по прозвищу Нижняя Тунгуска, пыталась оторвать эти книги, но испугалась испортить переплеты, оставила — сами оттают. В начале войны, когда шли и шли в Сибирь эшелоны с эвакуированными, в городе действительно заселили все подвалы, все чердаки. Но сейчас-то сорок восьмой! Барак вроде просторный, но везде скопились корзины, мешки какие-то, жестяные ванны, ящики, у каждого всегда есть что выставить в общее место. Вон и Француженка, тетя Фрида, учительница из Ленинграда, одна живет. С каждым вежливо здоровается каждое утро, будто успела за ночь соскучиться. Но вреда никому не причиняет, это правда. Без очереди в уборную не лезет, полы в свою очередь моет, за порядком в кухне следит. И вот еще интересно, на подоконнике в ее комнате баночки стеклянные стоят с водой. Сама признавалась — со святой, хоть и говорит про себя «советская». В каком-то храме недожженном в Ленинграде освятила воду. В тридцать пятом, в тридцать шестом, в тридцать седьмом и так до сорокового, а там ее и выслали. Надоела попу, наверное. Но держать баночки со святой водой, тем более в своей комнате, не запрещено. Вот она и держала. Это инвалид иногда отличался. Однажды мочу для анализа не мог сдать целую неделю — санитарки в поликлинике болели, так банка с мочой Пасюка так и стояла на кухонном подоконнике. То подмерзала, то оттаивала, наконец, унес, черт, сдал. Здоров, ничего его моче не делается. А татарка Аза утверждала (она не раз заходила в комнату к Француженке), что на каждой баночке у тети Фриды чернильным карандашом помечено: 1935… 1936… 1937… 1938… 1939… 1940… Интересно, какой год был самый счастливый? Ходила, ходила в храм, а теперь каждую неделю отмечается в отделении майора Воропаева. И в приметы верит. Правда, не в дурацкие, когда, скажем, черный кот дорогу перебежал, или баба ходит по двору с пустыми ведрами, а в необычные. Скажем, инвалид нес охапку дров и в очередной раз споткнулся на пороге. Считала, что, когда инвалид споткнется в двести семьдесят первый раз, тут и наступит конец света и прекращение дней… 2 Чан Кайши… Новый спутник Урана… «План Маршалла»… Уже и холодной войной дохнуло, будто мало на земле инвалидов. В деревянном бараке на улице Октябрьской с зимы сорок первого года проживали только эвакуированные, но потом устаканилось: один съехал, другого забрали, прижились в основном свои, городские, — дворничиха-татарка, одинокий майор милиции, инвалид войны Пасюк, сотрудник областной газеты Иванов, геолог-полярник, ну, еще высланная Француженка. Иванов слышал однажды (холодно было, наверное, за сорок, не меньше, стекла промерзли, покрылись мутным инеем), как Француженка смиренно просила майора: «Товарищ Воропаев… Одевка-то у меня, сами видите… Сама, как мышь замерзну, пока дойду до отделения… Может, сделаете в документах отметку… Я ведь постоянно у вас на глазах…» Намекала, что ей, высланной , не стоило бы выходить на улицу в такой лютый холод («В сенках недавно мышь насмерть замерзла, дура»), ведь на военные штаны, как у татарки, у нее денег нет. Но на такие ее слова майор даже не ответил. Дело есть дело. Особенно государственное. И Француженка молчание майора правильно поняла. Даже опустилась до простых людей: «Говна-то…». Воспитанная, интеллигентная, с самого начала обитала рядом с уборной, прислушивалась к чужим шумам, нос не совсем русский. Насчет носа — это так майор Воропаев однажды определил, а до этого не замечали. Одно время инвалид, выпив, начал было приставать к Француженке — то сапоги с его ног стащи, он устал, то в коридоре полы лишний раз протри тряпкой, не может он, товарищ Пасюк, жить в неаккуратности. Но жильцы выступили против. Мало ли что служил механиком в бомбардировочном полку на Дальнем Востоке. Все служили. Иванов так тогда и сказал: «Ты, инвалид, давай сиди себе в своем углу, пока сидится. А то слышали, слышали мы, как это ты там, на войне, два самолета сбил…». «Как? Как?» — запетушился инвалид, интересно ему стало про подвиги. «Да, говорят, недозаправил». «Гы-гы-гы! Псих!» Нигде не было проклятой тетради. Ни в портфеле, ни на столе, ни под столом, ни за клеенчатым твердым диваном, ни среди разных книжек на этажерке. Никак не мог вспомнить, когда в последний раз пользовался тетрадью, когда вытаскивал ее из портфеля. А память абсолютная, должен был помнить. Значит, не пользовался, а просто выронил. Раздумывая, Иванов постоял в кухне у окна. Апрель, а морозцы по ночам выстекливают лужи, узорчато, волшебно выстекливают. Потер занывшую ногу. В сорок втором мерзлая лиственница в столярном цеху свалилась с тележки ему на ногу. Из-за множественных переломов, обломки костей торчали в разные стороны, на фронт не попал, начисто списали. Работал столяром, любил ночные смены. В сушилке — скрип сохнущего дерева, невидимый сверчок курлычет, смолой пахнет, сочится она из сосновых «карманчиков». Знал, что на фронте бы себя нисколько не жалел, но с такой ногой даже в плен не подашься. Прислушивался к вернувшимся фронтовикам. Писал заметки в газету. Однажды на встрече в Доме культуры увидел машиниста Лунина, очень понравился ему машинист. Звали Николай Александрович, имя тоже хорошее. Развивал движение за увеличение пробега паровоза, за сокращение межремонтных сроков, и все такое прочее. За годы Великой Отечественной войны (эти цифры поразили Иванова) Лунин перевез пятьсот восемьдесят пять тысяч тонн оборонных и народнохозяйственных грузов, сэкономил восемьсот пятьдесят четыре тонны угля и сберег на ремонте паровоза семьдесят пять тысяч рублей. А откуда выбился в люди? Из маленького городка Ряжска. Семь лет общеобразовательной школы, два года фабрично-заводского училища, слесарничал в паровозном депо, стал помощником машиниста, окончил курсы машинистов на железнодорожной станции Тайга. Некоторые норовят к нарядчику своего помощника послать, самим зайти лень, а вот Лунин ни одного раза не пропустил, всегда сам заходил в «брехаловку» — узнать, какая и куда предстоит поездка. Паровоз Лунина — ФД 20-1242 — скоро все знали. Нарком путей сообщения наградил Лунина знаком «Почетный железнодорожник» и серебряными часами. Потом присвоили ему звание машиниста первого класса. А в ноябре сорок первого Николай Александрович Лунин при норме в одну тысячу двести пятьдесят тонн привел в замерзающую Москву поезд весом аж в пять тысяч тонн. Постановлением Совнаркома от 10 апреля сорок второго года присудили Лунину Сталинскую премию. Но Николай Александрович отдал эти деньги стране: на одну часть приобрел уголь для освобожденного Сталинграда, другую вложил в создание подводной лодки для Северного флота и оставшееся отдал на строительство детского дома. Когда в сорок шестом году никому до того не известный газетчик Иванов принес в областное книжное издательство рукопись книжки под названием «ФД 20-1242», редактор только хмыкнул скептически. Но через три дня Иванову позвонили прямо из обкома партии и сказали, что работа его признана важной. А еще через два месяца в писательской организации состоялось собрание, на котором обсуждалась только что вышедшая в свет книжка про знаменитого машиниста Лунина. Правда, редактор название книжки изменил. Не «ФД 20-1242» теперь называлась, а «Идут эшелоны». Так, дескать, людям понятнее. Ожидалось даже, что на собрание приедет сам Лунин, но знаменитый машинист не смог. Зато поэт Илья Муханов прочел новые стихи. В стихах этих и о паровозах было, и о поездных бригадах, и о железных дорогах, но Иванову больше понравились стихи про какую-то Татьяну. …Где провел ты эти годы? Отвечай мне: навсегда Или только мимоходом Ты пожаловал сюда? …Как во сне я отуманен, Ничего сказать не мог, Лишь поднес своей Татьяне Сатинетовый платок. Иванов был просто ошеломлен. Вот Татьяна какая-то, никому не известная. Никогда никто из собравшихся писателей ее не увидит, а стоит в памяти, как живая. «Лишь поднес своей Татьяне сатинетовый платок». Вот как надо писать! Понимал уже, что его книжка «Идут эшелоны» написана сухо, цифирь там слово перешибает. «Сатинетовый платок». Надо же! Подумал: зря выбросил из книжки описания светлых березовых перелесков и плоских озер, которые тянутся за окошками паровоза. Зря поддался на уговоры редактора и смягчил характер непреклонного машиниста: тот, случалось, за обнаруженную в «балетке» чекушку на полгода отправлял помощника в кочегары. «Сатинетовый платок». Постоял у холодного темного окна. Крыши красиво убелены ночным снежком. Черная ветка провисла как грифельная на фоне неба. Соседний барак тоже припорошенный, будто праздничный, но внутри тоже, конечно, пахнет помоями. На железнодорожных путях (окно кухни выходило на дорогу) — светились разноцветные огни, под штакетником скопилась гора мусора. Не дай бог, обронил тетрадь на улице. Прикинул, что там было — в тетради? Ну да, обзор книг новых Сталинских лауреатов — готовился к собранию в писательской организации. Там было, конечно, о чем поговорить, но, в общем-то, все это краткие заметки по поводу, вряд ли кому интересные, кроме докладчика. Были, правда, еще записи дорожные. Иванова иногда посылали то в районный центр Болотное, то на узловую железнодорожную станцию Тайга (особенно когда писал о машинисте Лунине), а то в Томск, в Кемерово. Время от времени печатал в областной газете рецензии на выходящие книги. Его в писательской организации заметили. На каком-то собрании в писательской организации попросили выступить по поводу книжки писателя Мизурина. Кому-то показалось, что старика вроде бы повело не в ту сторону, а ссориться с ним никто не хотел. Старик вхож в обком партии, всех знает, а Иванов — молодой, если и ляпнет глупость — перетопчется. Но Иванов отказываться не стал. Прихромал в писательскую организацию, поставил палку около своего стула, от волнения никак не мог понять, какой, собственно, оценки ждут в зале. Прикинул про себя: сейчас в издательстве застряла рукопись его собственной второй книжки, а Мизурин пусть строг, но вес имеет… Вот, сказал с трибуны, написал новую книжку Кондрат Перфильевич. Вот, сказал, я и раньше не раз читал книжки писателя Мизурина — сказы и былины. Но пусть оно так и есть — сказы да былины, но никогда не отрывался Кондрат Перфильевич от живой жизни. У него горные рудники, сталеплавильные заводы. У него рабочий люд, стечение обстоятельств. Мы для чего тут собираемся? — спросил Иванов с трибуны. И сам себе, успокаиваясь, ответил: мы тут для того собираемся, чтобы помочь друг другу. Увидел, что в зале начали перешептываться, кто-то насупился, но опять не мог понять — из-за сказанного им или по другим причинам? Вот, сказал, написал Кондрат Перфильевич о том, как в древние времена люди в Сибири ссорились. Это верно — очень древние времена. Там два товарища у Мизурина по реке поднимались. У одного — табак, у другого ничего. Один курит, другой мучается. Кондрат Перфильевич точно ситуацию описал. «Мой товарищ, дай табака. Самый кончик дай». Но первый не дал, трубку свою в расшитый кисет засунул. Тогда второй убил товарища. Иванов сразу почувствовал, как замер зал. Грудь товарищу вскрыл, ножом легкие вырезал. Теперь уже и дыхания не слышалось в зале. Пластинками легкие товарища насушил, стал такое курить. В зале теперь молчали так, что Иванов вспотел. Сам уже не понимал, хорошо написано или плохо? — ведь древние времена, до советского строя далеко. Дошедши до стойбища, убийца этот русскому начальнику кисет показал. «Вот, — показал, — сколько табаку товарищ имел, а мне и кончик не дал. Убил я его». Иванов вытер платком лоб. Тут у Кондрата Перфильевича самое интересное, тут психологическая вершина, потому что русский начальник засмеялся и сказал: «Это не ты товарища убил. Это его собственная жадность убила». Думал, сейчас заговорят, осудят или похвалят книжку, но встал насупленный представитель горкома партии и хмуро спросил, не глядя на такого же насупленного и хмурого Кондрата Перфильевича: «А может, рано нам еще давать на осмысление молодым товарищам такие сложные произведения?». Короче, всыпали Иванову по первое число. Где, спросили, ваше личное осмысление проблемы? Что вы хотели сказать этим своим выступлением? Почему тяжелое прошлое Сибири не высвечиваете нашими нынешними победами? Даже Кондрат Перфильевич привстал и прокуренным голосом заметил: «Зеленые еще у нас молодые кадры». Его поддержали: зеленые. 3 А еще в тетради были наброски одной истории. Услышал ее Иванов от одного высланного в Томск москвича. Этот москвич до войны в Москве пьесами пробавлялся. Шли его пьесы неплохо — и на сцене и в печати. Но потом пошла такая волна, что некоторые фамилии и надо бы, да неудобно выносить на большую афишу. Никто не звонит, пьесы не идут, журналы рукописи не рассматривают. Хорошо, забежал известный театральный деятель, дважды Сталинский лауреат. О нем разные слухи ходили, но ведь те, кто распускает такие слухи, к обиженным стараются не заходить. А этот зашел. «Лазарь, кончай хандрить. Мы верим, что ты — советский по духу». И спросил уважительно: «Что есть нового?» Ответил: «Из нового — пьеса есть». «А название?» «„Заговор лилипутов“». «Ты для кого такое придумал?» «Как для кого? Я тебя не понимаю». «А ты в окно глянь, — сказал дважды Сталинский лауреат. — Где ты видишь у нас на улицах лилипутов? Страна — не цирк. На улицах — народ-победитель, он песни, гимны поет. Сапоги начищены, медали блестят. Кому нужны твои лилипуты? Против кого заговор?» «Ну, — замялся драматург. — Это же про духовность». «Сразу видно, Лазарь, что запутался ты, запутался. Не спорь, вижу». «Откуда мне знать, запутался я или нет? Ты, раз уж зашел, расскажи, что делать-то?» «Да говорю же, Лазарь, встань, не ленись, подойди к окну. Большие стройки вокруг. Ветер перемен победный — от Москвы до самого Сахалина. Разве лилипуты с таким ветром справятся?» «Может, потому и бунтуют?» — неуверенно предположил драматург. «Эх, Лазарь, Лазарь. Ты хоть думай, о чем говоришь. Ты — талант! Ты народу покажи большую стройку. Ты ему перспективы покажи. Как бетон льют, как роют каналы. Молодые дерзкие герои выиграли войну, какие же тут лилипуты? Ты совсем, гляжу, обалдел!» «Ладно, — махнул рукой драматург, — сожгу я рукопись». «Ну вот, еще один Гоголь выискался, — покачал головой театральный деятель. — Одного с бульвара убрали, другой пророс в тихой квартирке. Ты, Лазарь, давай не ерунди. Давай мне рукопись, я с нею поработаю. Ты же — талант! Тебе помочь надо. Лилипутов подрастим, мозги им промоем, молодых дерзких расцветим. Ты ведь хочешь, чтобы наше советское искусство цвело?» Драматург покивал. Он хотел, конечно, чтобы наше советское искусство цвело. «Ну, вот и договорились, — сказал деятель. — Давай рукопись. А чтобы ты тут с голоду не замер, вот тебе немного деньжат. Пить не будешь, хватит на полквартала. Я сейчас больше дать не могу. А вот доведу нашу пьесу до ума, пойдет она на разных сценах, тогда отдышишься». «Так фамилия-то моя, сам говоришь, нынче не для афиши». «А мы пьесу пустим под моей фамилией. — Дважды лауреат укоризненно покачал головой. — Друзья мы или не друзья?» Драматург тоже покивал, в том смысле, что, конечно, друзья. И театральный деятель поставил последнюю точку: «Доверься». Москвич клялся Иванову, что именно так все и происходило. После некоторой (небольшой) переработки пьеса действительно пошла на разных сценах. Сразу в семи городах пошла. И называлась теперь не «Заговор лилипутов», а «Верные друзья». Через год была удостоена Сталинской премии. Конечно, кое-что получил и драматург, но приватно. Вот об этой истории Иванов и хотел написать рассказ, но старый друг и наставник, журналист, завотделом писем областной газеты Филиппыч (так его все звали), выслушав Иванова, просто налил ему из чекушки. «У тебя в этом твоем рассказе сразу все герои вызывают подозрение». «Так я же еще ничего не написал». «Но уже задумался». А в потерявшейся тетради, кстати, были наброски еще одного рассказа. Про швейцара из ресторана бывшей гостиницы «Гранд-отель», переименованной в «Сибирь». Этот швейцар все пытался обратиться к большому начальству, любившему приватно наезжать в отдельные номера. У швейцара недавно сын сел. Может, по делу, может, по пятьдесят восьмой, этого он внятно не объяснил. Сыновья, они бывают всякие. Есть такие, что наследуют от отцов их шрамы и татуировки, а этот дурак просто книжки читал. Каждый вечер швейцар теперь козырял: «Доброго здоровья вам, Иван Афанасьевич!.. Здравия желаем вам, Иван Аркадьевич!..» И все такое прочее. Начальство благосклонно кивало, но не останавливалось. Швейцар, он что? Он беспартийный, он работает не в шахте, и на вид не сильно умен. И мечта у него странная: выручить сына и уехать в Монголию. Якобы сам это не раз по дружбе объяснял Филиппычу. Степи в Монголии, табуны лошадей, просторы… Пришлось доходчиво (тоже по дружбе) объяснить старику: «Уймись, уймись. Бывал я в этой твоей мечте. Там если сын родится — сразу сажают дерево, а если сын вырастет дураком — дерево тут же срубают…» 4 Чаще всего сюжеты свои Иванов обдумывал в поездках. Любил ездить в поезде. Темный вагон подрагивает, чай горячий. За окном — ели лапчатые, густые, тени по снегу. Много читал. Вспоминал Полярника. В прошлый приезд Полярник рассказывал, что образцы, обнаруженные им на Севере, отправлены были в Москву на имя Лаврентия Павловича Берии в специальной кипарисовой шкатулке. В поезде все как-то смутно мешалось. Иногда плацкартный вагон был почти пуст, пахло каменным углем. Видимо, стоили геологические образцы такого внимания, если Лаврентию Павловичу отправляли их в кипарисовой шкатулке. Ночь. Чай горячий. Тени за окном. Северный олешек махал рогами. Из пробитого кайлами шурфа несло, наверное, морозной сыростью. Вырезали у пустых бензиновых бочек верхние днища, заполняли образцами. Детально всего не перескажешь, но Иванов хорошо помнил, как Полярник рассказывал про найденные породы. Переплетающиеся прожилки минералов — желтых, зеленых, белых, красно-бурых, голубых. Сложный узор, напоминающий картины Врубеля или, может, южные ковры. Медведь как-то без приглашения явился в лагерь. Такой здоровенный, что сразу все заперлись в промбудке, кроме нерасторопного помощника бурового мастера. С большого страху товарищи не проявили пролетарской солидарности и, невзирая на свирепые призывы помбура, дверь не открыли, боялись, что за компанию с ним медведь войдет. Только когда подъехал трактор, мишка убрался. Тогда дверь открыли, и кто-то заметил, что медвежьи следы идут вокруг промбудки одной сплошной цепочкой, а вот человеческие — помбуровские — проглядываются только у углов будки. Поглядели на помбура, — за сотню килограммов человек, не прыгун вроде, и будка стандартная — метров семь длиной, но ведь прыгал помбур от угла до угла. Так что, точно, возможности человека безграничны. Однажды ожидал поезд на станции Тайга. В вокзальном ресторане занял место у белой дореволюционной еще изразцовой печи под самый потолок. Бирюзовые лебеди на плитках. В дальнем простенке плакат в три цвета — Иосиф Виссарионович в военном кителе белом с погонами, из всех орденов только Звезда Героя. Рядом, специально пересчитал, шесть восторженных человек: трое мужчин и три женщины — в орденах. Трудись с упорством боевым, чтоб стал колхоз передовым! За честный труд награда ждет: достаток, слава и почет! Правую руку вождь сунул под вторую сверху пуговицу кителя. Иванов смотрел на картину, не отрываясь. Не видел волнующейся толпы на перроне, не слышал, как пытались цыгане, смуглое племя, прорваться в ресторан. «Трудись с упорством боевым!» Это не для цыган. Бога не боятся, только швейцар с ними и управляется. За окном ресторана покачивался фонарь, бросал неяркий свет на инвалидов, прячущихся под памятником — тоже Иосифу Виссарионовичу. У одного костыли, у другого — доска на подшипниках. Печень пропита, сердца разбиты, но прибаутки не затихают. Мимо проходил, слышал. «Финский сержант Пуккало. Гы, гы, гы… Японский генерал Сикала Какала. Гы, гы, гы… Немецкий барон фон Триппер…» И медленно, фыркая, пришептывая, пуская пар, двигался вдоль перрона маневровый паровоз, как двигался тут когда-то вышедший из паровозного депо бронепоезд «Лунинец». Томская железная дорога все, что могла, делала для фронта. Иванов внимательно присматривался, кое-что заносил в тетрадь. В кабинете начальника станции (заходил к нему по делу) вождь на портрете разглядывал развернутую географическую карту. Сразу виден масштаб. А в зале ожидания огромное полотно на стене было уже другим: там вождь окружен праздничной толпой на фоне Крымского моста — девушки, пионеры, военные. Иванов перевел взгляд на окно — пошел снег. Памятник на перроне закрыло туманной ватой, зато от поблескивающих изразцов несло теплом. «Достаток, слава и почет». Это верно сказано. Поработал всерьез, отметили тебя Сталинской премией. Только работать надо всерьез, по-настоящему, ведь вождь каждую книгу читает. Понятно, товарищи Фадеев и Тихонов подсказывают вождю, помогают в первичном отборе, но читать приходится самому. Только вождь по-настоящему видит, что сегодня необходимо народу-победителю. Илья Эренбург — «Буря» (промчавшаяся над Европой). Петр Павленко — «Счастье» (испытанное майором Воропаевым при возвращении с фронта). Михаил Бубеннов — «Белая береза». Александр Гончар — «Знаменосцы», Эммануил Казакевич — «Звезда». Берды Кербабаев — «Решающий шаг», Валентин Костылев — «Иван Грозный», Вера Панова — «Кружилиха». А с ними Федор Панферов — «Борьба за мир», Виктор Авдеев — «Гурты на дорогах». И Борис Галин — «В Донбассе», Тембот Керашов — «Дорога», Вера Кетлинская — «В осаде», Иван Козлов — «В крымском подполье», Иосиф Ликстанов — «Малышок», Николай Михайлов — «Над картой родины». Хочешь не хочешь, а читать надо. Внимательно читать, не пропустить ничего важного. Когда Иванову предложили сделать обзор Сталинских лауреатов за сорок седьмой год, он поначалу хотел отказаться, но потом вдруг подумал, а разве вождь меньше занят? Вспомнил пронзительную деталь в романе Панферова. Там раненый танкист прячется под своей взорванной, потерявшей ход машиной. Ночь наступила, звуки сражения отдалились, танк остыл, и вот — кап-кап — падают с него холодные капли конденсата — смертный машинный пот… По какой-то ассоциации вспомнил Абрама, жил такой на станции Тайга. Все у этого Абрама было при себе — руки, ноги, нос, жесткие волосы, только все при этом несоразмерно крупное, пухлое. Неслыханной толщины человек. Про него говорили: «жрет много». Абрам, правда, когда шел, колыхался, как студень. И почему-то даже зимой в холод лютый вилась над ним, трепетала крылышками какая-то беспомощная безмолвная бабочка. То ли она виделась людям, то ли такие отсветы. Иванов на всякий случай историю про Абрама записал. Про нос большой, про неслыханную толщину, про то, как колыхался на ходу. Понятно, Абрам не воевал, какая война при водянке? Пока выроет окоп, ему отстрелят все, что можно отстрелить. Все равно: «жрет много». А он, Абрам этот, наверное, от голода пух, темный, дряблый, весь в колышущихся складках, как дирижабль заграждения. Один из многих тысяч и тысяч, но — в тучных складках, потный, всегда колыхающийся; и всегда неслыханная бабочка трепетала над ним. «Мистика», — определил Филиппыч, выслушав. И добавил: «Ты, Иванов, лучше пиши про Лунина». И подтолкнул по столу письма: «Займись селькором Ептышевым». В Мошково лектор приехал а афиш нету. Так писал селькор Ептышев из села Мошково. Бабка на лекцию пришла фамилия Карягина восемьдесят семь лет. Никаких знаков препинания, кроме точки, Ептышев в принципе не признавал. Моя тетка прибавляла себе лет в юности чтобы взяли на работу все так делали а теперь пенсионный срок подкатил кому хочется скостить годы. Карягиной за сто наверно врет скрывает просит скостить в прошлом году сердечко придавило. Маленькое как у курицы а вот придавило. Шла мимо библиотеки книжные девки врача вызвали. Из города дочка приехать не могла пишет что держит пальчики крестиком. А Коля-Николай братик младший в семьдесят лет отдал богу душу. Душа у него пропитая само собой но господь все берет. Я с Колей-Николаем в больнице лежал в пульмонологии. Странно, но такое сложное слово селькор написал без единой ошибки. Пока лечился освоил необычный транспорт каталку возил умерших не всем повезло выздороветь в том году да не все и хотели. Каталка на резиновом ходу впечатление незабываемое. Может Коля-Николай и встал бы но пятого декабря в день Сталинской конституции главного врача арестовали вредителем оказался. Я еще двоих в морг отвез такие мои воспоминания а теперь иду скотников разнимать. Степан да Федор а третьего по имени не зовут просто Ты. Федор Степана совсем в угол загнал гнетет на глазах скотины. Остаюсь с коммунистическим приветом. Так селькор писал, не признавал никаких знаков. Да и кому они нужны — эти так называемые знаки препинания ? «Ты, когда будешь править заметку, про пятое декабря убери, — как бы между прочим подсказал Филиппыч. — И про каталку тоже». «А про что оставить? Про смертность?» Филиппыч нахмурился: «Я тебя, Иванов, наверное, выгоню из газеты. Зачем нам писать про смертность, если это все уже далеко в прошлом? На скотников упор делай. Нет у скотников никакой культуры. Селькор Ептышев что в каждом письме пишет? Степан да Федор, да этот, который Ты, они дерутся, ругаются, нет никому покоя. Но при этом, заметь, коровы на них не жалуются, телята не мрут, никакой, считай, смертности. Только стиль Ептышева не трогай». «Какой стиль? Ни одного знака препинания». «Отсутствие знаков препинания — тоже стиль». Филиппыч подсовывал Иванову и другие письма. На дальней ферме электроэнергию отрубили, какие-то причины, ни одного электрона до коров не доходит. Местные леса рубят где не положено. На реке напротив села Дольчиково рыба неожиданно всплыла брюхом кверху, зато подсолнухи вымахали выше человеческого роста. И еще много на что жаловались. Например, на близкий конец света. Вот говорят, жаловались, американцы придумали такую бомбу, что ни глухой, ни слепой, ни парализованный от нее не уцелеет. Кого светом убьет, кого страшным шумом, кого просто сожжет, прах развеет, а кого задавит каменными обломками самых больших зданий, хоть ничего каменного больше не строй. У нас, писали, такой бомбы нет, зато мы пустили линию трамвая — без пересадки от Плющихи до сада Дзержинского. А в оперном театре князь Игорь поет: «Ни сна, ни отдыха измученной душе, мне ночь не шлет отрады и забвенья». Хорошо бы поменять эти пессимистические слова, жаловался городской юнкор Птушников. «Все прошлое я вновь переживаю». Да какое прошлое? Зачем нам прошлое переживать? Что с него толку? Нам новое строить и то некогда. На базарной площади напротив театра мужики день и ночь торгуют частным медом и частной картошкой, а могли бы новую железную дорогу построить. И железнодорожный вокзал у нас самый большой в стране, а американцы никак не уймутся, опять бомбу придумали. Шерстяных носков нигде не купить, а они — опять бомбу. Такую, что даже воздух будет гореть. Скажем, над Бердском эту бомбу взорвали, а воздух выгорит и в Черепаново и в Мошково. Будь у бога окна, ему бы давно все стекла выхлестали. 5 А тетя Аза опять делила комнату Полярника. Спрашивала с волнением: «Да зачем ему эта комната?». Вопрос праздный, но спрашивала. А тетя Фрида, Француженка, ее почти не слушала: «Инвалид-то, смотри, опять споткнулся. Уже девяносто четвертый раз». «Может, к добру? — почему-то с надеждой спрашивала татарка и охала: — Мне бы лишнюю комнату, я бы даже мебель не стала выносить, все сохранила бы, сдвинула к стене. Зачем мне чужое? Матрас брошу на пол, вот и место для бедных детей». — Дверь Полярника на замке, — со значением напоминала Француженка. — А мы замок сорвем, — отвечала дворничиха убежденно. — Ты это перестань. Я и так каждую неделю в милиции отмечаюсь. Француженку, тетю Фриду, Иванов знал плохо. Известно, что в Ленинграде преподавала, детей учила. Но, наверное, не тому учила, раз выслали ее в такой далекий сибирский город. Снег идет, потом дождь падает, потом приходят жар, сушь, и снова падает дождь, снег, круговорот воды в природе, а тете Фриде являться в отделение надо. В комнате Француженки стоят простой диванчик да пара табуреток. Все как у всех, только мировоззрение другое. Вот, кстати, подумал Иванов, буду делать сообщение о Сталинских лауреатах, надо вспомнить о разных мировоззрениях. Тут ясно же. Отмечаешься в милиции каждую неделю, один у тебя взгляд на романы Кетлинской или Павленко, а не ходишь отмечаться — совсем другой. Дворничиха свою комнату не запирает, в комнате ее бедлам, как во Дворце культуры после праздника. «Нас же пятеро!» Зато у Полярника, это правда, всегда навешен замок. Француженка со своей святой водой — как заяц холодный, а майор Воропаев даже служебный телефон выставил в коридор. Вспомнил: когда ему, молодому сотруднику областной газеты Иванову, в Театре оперы и балета на торжественном городском собрании вручали премию за книжку о машинисте Лунине, первый секретарь горкома партии одобрительно сказал с трибуны: «Город тобой гордится, товарищ Иванов. Мы теперь Николая Лунина с твоих слов знать будем. Ты правильно о нем рассказал. Паровозная бригада машиниста Николая Лунина всегда брала ремонт паровоза на себя, ты это, товарищ Иванов, очень художественно изобразил». А секретарь писательской организации Слепухин добавил: «Товарищ Иванов у нас на хорошем счету. Ждем его новых книг». Первый секретарь (уже с места): «А он работает?» Секретарь писательской организации — с трибуны: «Он много работает. Вот сдал в издательство новую рукопись. Сейчас в процессе прохождения. А как выйдет книга, обсудим ее всем миром». «А о чем писал? Чем вдохновлялся?» Пришлось Иванову встать. «Ну, как… Широкая книга… О людях города… Они, считаю, заслуживают…» Первый секретарь понимающе покивал: «Значит, уважаешь трудовой народ?» А чего трудовой народ не уважать? От трудового народа все зависит. Выйдет книга или не выйдет. Примут тебя в Союз писателей или не примут. Получишь ты Сталинскую премию или не получишь. Тут ведь дело простое. Примут в Союз писателей, значит, получу право на дополнительные метры — писательский кабинет. Звучит красиво. И нужно очень. Писательский кабинет. Каждый советский писатель имеет право на дополнительные метры — на писательский кабинет. Черт бы побрал тетрадь, куда она запропастилась? Память хорошая, слава богу, но некоторым заметкам не придаешь значения, а они потом, как кристалл, вспыхивают. Вот писательский кабинет появится, я ни одну бумажку больше не потеряю. Куплю пишущую машинку, поставлю на табуретку. Удобно, — как Сталинскому лауреату. 6 Может, у Полярника оставил тетрадь? Ну это вряд ли, хотя заходил вчера в его комнату. Не один заходил, с Полиной. Клетчатая юбка, комсомольский значок на блузке, Нижняя Тунгуска — прозвище. Ничего обидного, просто на этой северной реке Полярник не один год работал, много о тех краях рассказывал, а Полина что услышит, то у нее и на языке. «Нижняя Тунгуска! Нижняя Тунгуска!» Зато теперь у Полины ключ и доверенность от Полярника. Раз в неделю приходила в комнату сметать пыль с книг. Бросала на диван меховую муфту, берет, шубку. Ночевать редко оставалась, но днем могла поваляться на диване в пустой комнате. Повесила на узкие двойные окна штапельные занавески. Повесила на виду демисезонное вельветовое пальто и голубой боярский сарафан с нашитыми пуговицами. Получила к октябрьским праздникам в каком-то бедном библиотечном распределителе. И там же поставила новые французские ботинки на слишком уж высоком каблуке. Приедет Полярник, спилит лишнее. Полина — библиотекарь. У нее, как у классной работницы, есть специальные дни, когда она должна развивать политическое самосознание. Вот она в комнату Полярника придет, накинет крючок на дверь изнутри, и развивается — то ли спит, то ли вчитывается в Постановления. Вчера пришла днем, долго двигала мебель, стучала венскими стульями, тряпкой шлепала, тапочками, бегала на кухню, переругивалась с татаркой. Потом наконец татарка ушла и в бараке установилась немыслимая тишина. Даже репродуктор заткнулся — ни песенок, ни выступлений. Иванов сидел за столом, пытался сосредоточиться, но вместо того, чтобы думать о новых замечаниях к книгам Сталинских лауреатов, думал о Полине. У нее, у Нижней Тунгуски, глаза при свете странно меняются. Становятся черными, глубокими. Черных прожекторов не бывает, но будь — так же вспыхивали бы. Толкнулась в дверь: «Поможешь шкап отпихнуть?» И засмеялась, пропуская его в дверь. «Писателю, — засмеялась, — необязательно быть хромым. Палку-то свою оставь». Такой у нее был язык. А Иванов попытался протиснуться мимо нее и застыл. В простенке между узкими окнами в комнате Полярника висел новый плакат в три краски. Полина его только что повесила. На плакате — девушка в белом платочке, строгие черные глаза, внизу коротко: «Не болтай!». Рисовали девушку, будто с Нижней Тунгуски, ну, вылитая. Будь начеку. В такие дни подслушивают стены. Недалеко от болтовни до сплетни и измены! У стены — два ящика водки, новый велосипед, какие-то непонятные коробки, мешковина, в мешковину тоже что-то завернуто. Денежная реформа прошла в декабре прошлого года. С шестнадцатого по двадцать девятое декабря нужно было обменять всю имеющуюся наличность, если она, конечно, у тебя имелась. А вот наличность Полярника можно было менять в течение целых четырнадцати дней, он работал далеко — за Полярным кругом, к таким особое уважение. Полярник Полине оставил доверенность, так что поработала она неплохо. Похоже, скупила все, что можно было скупить, что не портится от хранения, карточную-то систему отменили. А что у нас дольше всего не портится? Правильно, водка. А еще что? Правильно, велосипед, если не дать ему заржаветь. Полярник приедет, удивится — неужели все куплено на его рубли? На твои, на твои, скажет Полина, на твои, смелый исследователь! Полярник, говорят, новую реку открыл на Севере, а здесь у него тоже такая полноводная река— Нижняя Тунгуска. Иванов так и уставился на плакат, а Полина поднырнула под руку, и он ее обнял. Полярник вернется, увидит плакат «Не болтай!» — возрадуется. Да и как по-другому? Рука Иванова сама собой, без всяких мыслей скользнула по плечу Полины, а она уже повернулась и медленно потянулась к нему. Дверь не закрыта, ох, не закрыта. Зубы блестят, как у негритянки. «Не болтай!» Ох, не болтай! Татарка куда-то вышла, инвалида тоже нет, и Француженка где-нибудь мерзнет в очереди. Руки жили сами по себе, их учить не надо. Искал потерянную тетрадь, а нашел… Что нашел?.. Или это Полина нашла?.. «Поможешь шкап отпихнуть?..» Губы у самых его губ и черные прожектора глаз высвечивают все самые темные глубины онемевшей внезапно совести. Спина теплая, шея открытая. Иванов жадно целовал поддающиеся губы. «Мне только шкап сдвинуть…» — «Для того и пришел…» — «Мне только шкап…» — «Знаю, знаю…» И чуть не со слезами: «Здесь целовать не нужно…» Кожа шелковистая, нежная… Запах «Красной Москвы» — нежный, перебивающий запах пота… И всякие резинки, тесемки, вся эта упряжь женская. Одна Полина со стены требует: «Не болтай!», а другая — прижалась. Крепко. Всем телом вдвинул ее в дверцу шкапа, будто, правда, отпихнуть хотел. Мял груди. Прозрачная как стрекоза. В саду Сталина играл такой тромбонист Герман Мышкин, длинный, точнее, рослый, местная знаменитость, а в ресторане железнодорожного вокзала Володя Коновалов — кларнет. Одно время Полина с ними дружила. Иванов к ним ревновал. Не его дело, а ревновал. Губы теперь открывались, жили своей жизнью. Правда, жила тогда Полина в Заельцовском районе, туда девушку провожать — убьют, кларнетом не отобьешься. Там по оврагам самая страшная шпана кучковалась, да и джаз объявили музыкой толстых. Задыхался. К черту Мышкина! К черту Коновалова! Мял Полину, как тугое сладкое тесто, впивался в губы, сдирал, стаскивал что-то, притиснул. «Мне только шкап отпихнуть…» Обхватила ногами, повисла. Все звуки резко усилились, форточка стукнула под сквозняком. «Ну же, ну же…» — стонала. А он прижимал, будто, правда, шкап отпихивал. «Не болтай!» — смотрела со стены одна Полина. А другая, настоящая, обхватила его ногами, со стоном повисла, губы в губы, вливалась загадочная река, всасывала его тело. Секунды отщелкивались. Сейчас хлопнет дверь, и татарка вернется. Или проклятый инвалид притащит охапку дров. «Ну же, ну же…» И снова тот же повтор в нестерпимом ритме. 7 Но гроза налетела, отшумела, напугала молниями. «У меня тут чай кирпичный, китайский, иркутского развеса, не труха какая-нибудь, я Полярнику несколько килограммов такого чая купила, он любит. Считай, две недели провела в очередях». Торопливо, не пряча глаз, побежала в кухню за чайником. На столе — книги, пустая чернильница, пара перьевых ручек, карандаши. Хлопнула входная дверь, холодком потянуло. Это вернулась наконец продрогшая татарка. Ее окликать в такой момент, что старые мины растаскивать. Но Полина ничего не боялась. «Тетя Аза, вот чай горячий. Наливайте. С холоду-то. Кирпичный, китайский, видите цвет?» Татарка, конечно, предпочла бы посидеть с ними за одним столом, особенно в комнате Полярника, но в этом Полина была строга. А Иванов все слышал как бы издали. Машинально раскрыл попавшую под руку книжку. «Справочник по математике». Государственное научно-техническое издательство. 1931 год. «В обстановке, когда широчайшие массы трудящихся под руководством ВКП(б) двинулись в поход за техникой, когда поставлена задача добиться того, чтобы у рабочего класса СССР была своя собственная производственно-техническая интеллигенция (Сталин), необходимо принять все меры к широкому распространению сведений из техники и тех. наук, как математика, физика, химия и т. д., на которых покоится весь теоретический фундамент современной техники…» Чай пили с клюквенной пастилой. — Ты, наверное, слышал про конец света? Он кивнул. Ну кто об этом нынче не слышал? — В газетах пишут, что американцы еще одну бомбу испытали. Еще страшнее. Вот ужас, правда? Ну, скажи, Иванов: мы только-только одну войну закончили, неужели вторая скоро начнется? Инвалид говорит, что эта бомба и будет концом света. — Засмеялась, черные глаза повлажнели, понимала, что Иванов сейчас не о войне думает. — Как думаешь, почему у нас такой бомбы нет? — А может, и есть. Откуда нам с тобой знать такое? Повела темным взглядом. Будто впервые увидела — низкая комната, плакат, узкие барачные окна, примерзший к подоконнику «Календарь колхозника за 1948 год» с изображением рабочего и колхозницы с серпом и молотом в дружных руках. Вдруг сказала: — Ребенка хочу. Он промолчал, не знал, что на такое ответить. — Вот приедет Полярник, сразу заведу ребенка. Полина произнесла это так просто, и так обыденно, и в то же время счастливо, с таким каким-то особенным пониманием произнесенных вслух слов, что у него заныла вся-вся изломанная нога — от бедра до негнущихся, неправильно сросшихся пальцев, и голову обхватило туго, как стальным холодным обручем. Полина произнесла эти слова так, что сразу и навсегда оборвались все только что придуманные Ивановым ниточки, которыми он, конечно, уже успел привязать себя и к отпихнутому от стены шкафу, и к полуоткрытой двери, и к только что утихшим стонам в невысокой комнате. — Военное равновесие должно быть, — кивнул он, запоздало вспомнив о бомбе. — У нас один Покрышкин чего стоит, — тоже с запозданием согласилась она и добавила: — Ребенка хочу. — Ну, да, — никак не успевал за нею Иванов. — У нас Покрышкин. И Кожедуб. И другие. Американцы бросят свои пять бомб, ну и что? Нас миллионы, всех не положишь. Не привыкать. Полина чего-то другого ждала, потемнела: — Я вчера в библиотеке книжку твою листала. И с чего привиделись ему эти невидимые ниточки? — Вот говна-то! — закончила мысль Полина. — Таких книжек в одной нашей библиотеке — прорва. В когизе их дают в привесок к Тургеневу. И замолчала, со вкусом доедая клюквенную пастилу. Иванов натянуто засмеялся. Попросил, заминая разговор: ты принеси мне одну книжку Максима Горького. Учиться буду. Да нет, не «Мои университеты». Эту я читал. А вот есть у Горького книжка под названием «Несвоевременные мысли». Объяснять не стал, зачем ему такая книжка, тем более что Полина опять повернула на конец света: — Ну, когда это все кончится, Иванов? Я ребенка родить хочу, а кругом бомбы изобретают. Никто из них никакого понятия не имел о чудовищном жарком шаре, в центре которого испаряется даже металл. Пройдет немного времени, и такой шар вспухнет над замершей казахстанской степью. Наш, не американский. Какой тут конец света? Выдержим. Не позволим нарушать военное равновесие. Базисная волна, сметая все на своем пути, покатится от центра взрыва, перемешивая, сжигая камни, бревна, обрывки металла, пыль. Чудовищный шар, поднимаясь, начнет все шире и шире распространяться. Изнутри вспыхнет ярким оранжевым цветом, потом ярко-красным, потом его, как черные молнии, начнут сечь узкие полосы, темные, как глаза Нижней Тунгуски. А почва на месте распространяющегося взрыва начнет корчиться, течь, пускать пузыри, кипеть, останется там только страшная стеклянистая корка, как весенний ледок на лужицах, а дальше — насмерть обугленная земля, а еще дальше — выцветшие, примятые поля выжившей вялой травы, а в ней птицы. Свет и грохот разбудили птиц, они взлетели и, опаленные вспышкой, упали в траву. Живые, но без перьев. 8 Упячка пыщь пыщь 9 В потерянной тетради даже «Справочник по математике» упоминался, а вот Полину, Нижнюю Тунгуску, Иванов именем не означил. Просто — НТ. Считал, большего и не надо. И жалел в основном о заметках к будущему выступлению. Сообщение о Сталинских лауреатах появилось в «Правде» второго апреля. Инвалид Пасюк в тот же день вырезал все напечатанные портреты. Двадцать девять замечательных прозаиков, поэтов и драматургов. Писательницу Кетлинскую Иванов однажды даже мог увидеть в клубе железнодорожников, но Вера Казимировна из Ленинграда не приехала. Он жалел, потому что успел прочитать все ее книжки, которые нашлись в городской библиотеке: «Девушка и комсомол», «Натка Мичурина», «История одного лагеря» и «Мужество». Не нашел только «Жизнь без контроля. Половая жизнь и семья рабочей молодежи». Написала Кетлинская эту книжку в соавторстве с В. Слепковым, неизвестно, кто такой, наверное, во всем помогал. А вот с писателем и ученым Михайловым Иванов все же встретился — в филиале Академии наук СССР на улице Мичурина. Николай Николаевич носил очки, академическую бородку, вязаный белый свитер. Говорил просто, взмахивал рукой, помогал донести свою мысль. Вот висит на стене карта, говорил увлеченно. Давайте подойдем к карте, предлагал, как к распахнутому окну. Давайте глянем на страну, окутанную сеткой параллелей и меридианов. Хорошо Михайлов говорил, слова запоминались. По утрам Иванов тоже глядел на страну — сквозь заиндевелое окно. Красиво мерцали цветные огни на железнодорожной линии… чернел скопившийся мусор под заснеженным штакетником… белели сугробы, помеченные желтым почерком соседского махатмы… Вот звездочка — наша столица Москва, увлеченно рассказывал Михайлов. А восточнее — ветвистое дерево Волги, а еще восточнее — древние уральские складки, низины Западной Сибири, серп Байкала. Умело понижал и повышал голос, рукой взмахивал. Филиппыч бы сказал: стилистической цельности человек. А Иванов мог сказать такое только про майора Воропаева. Не того, который описан в романе писателя Павленко, а про соседа по квартире. Майор иногда возвращался со службы такой усталый (особенно после облав на вокзале, в ресторанах и в других похожих местах), что татарка сама спрашивала: «Подсобить?». И без всяких просьб стаскивала сапоги с майора, бывало, что и портянки стирала. Майор блаженно шевелил усталыми пальцами ног и прислушивался, что это там опять в кухне бормочет Француженка. Тряпкой мокрой возит по подоконнику и бормочет. «Конь офицера… Конь офицера вражеских сил…» Военные стихи, наверное. «Прямо на сердце… Прямо на сердце ему наступил…» А татарка опять за свое: «Ты не думай, товарищ майор, я твои портянки и простирну, и высушу… А Полярник-то, а? Ездит и ездит…» «Ну чего ты к нему прилипла, Аза? Он скоро вернется». «Ага, вернется, начнет лярвей водить…» «Он с такими не водится». «А к нему какая ни придет, все одно — лярва…» «Ты думай, — отбивался майор, — ты думай, что говоришь, Аза». «Я-то думаю, — отбивалась татарка. — У меня пятеро. Не для страны разве?..» 10 Вечером зазвонил телефон. Татарка из коридора крикнула: «Иванов!». Иванов решил, что Филиппыч звонит, но звонили из писательской организации. Сам Слепухин — секретарь писательской организации. Александр Леонидович. Он сразу спросил: «Не спишь?». Сидел, наверное, за письменным столом и привычно курил папиросу. В книгах Слепухина все курили. Женщины и мужчины, военные и штатские, пастухи и плотники. Обычный «Беломор» курили. И тоненькие — «Прибой». И шикарные — «Первомайские», «Казбек» — с абреком на фоне гор. Толстые «Люкс», «Севан», «Конкурс» — с фортепьяно и скрипкой. «Новогодние» и, конечно, «Северную пальмиру» — с биржей и рострами на стрелке Васильевского острова. Даже утопленника в каком-то очерке Слепухина милиционеры выловили из реки с папиросой в зубах. «Делегатские». По этой размокшей папиросе и определили потом преступника (кто мог угостить несчастного такой дорогой папиросой?). Но вообще-то очерки Слепухин писал вдумчиво, интересно, хотя действительно курили у него все — и местные, и вербованные, и ссыльнопоселенцы, и врачи, и охотники. Он даже эпиграфы соответствующие отыскивал. «Рыбаки закидывают сети в дымное мерцание озер». Перед собраниями писатели Шорник и Михальчук иногда любили поиграть с названиями книг своего секретаря. «Выигрывает человек», — называл книгу Слепухина Шорник, а Михальчук продолжал с улыбкой: «…курящий». «Добрые всходы», — называл Шорник, и Михальчук опять продолжал: «…табачных грядок». — «Расправляются крылья». — «…стоит закурить „Депутатские“». — «Снова весна». — «…угощайтесь каннской махоркой». «Ты, — подышал в трубку Слепухин, — завтра в газету не спеши». «Ну да, не спеши! Мне Филиппыч строгача вставит». «Я с ним договорюсь. Перебьется Филиппыч». «А к чему это вы, Александр Леонидович? — спросил с надеждой. — Неужели верстку моей книжки в издательстве подписали?» «Не торопись, Иванов. Работают еще с твоей версткой. Ты по другому поводу нужен». «По какому?» — радость как-то зависла. «Бывал в „Сибири“?» «В ресторане?» «Вот видишь, — укорил Слепухин. — Дел у тебя по горло, а на уме одни рестораны. Где только деньги берешь? — Ворчал, впрочем, не скрывал приязни, шутил, конечно, но и озабоченность в голосе проскальзывала. — Я не про ресторан, я про гостиницу того же имени». «Я не бываю в гостиницах». «Ну, значит, приспело время. Завтра в восемь тридцать. Без опозданий. Войдешь с главного входа, там направо коридор — мимо стойки. В конце служебный лифт, не запутайся. Этаж пятый, номер шестой. Их там три — шестых. Стучи в тот, который в ». «Да меня же швейцар в гостиницу не пустит». «Ты главное не опоздай». «А зачем?» «Вот и узнаешь». И повесил трубку. А Иванов до трех ночи не спал. Листал невнимательно книжку научно-техническую. Описывалась в ней, так сказать, химия войны. Он раньше о таком не думал. А книжку научно-техническую взял из комнаты Полярника, — Полина разрешила. Открыл, увидел какие-то цифры, хотел оставить, но взял. Учиться всему надо. Теперь пытался учиться. Почему-то не хотелось ему утром идти в гостиницу. В восемь тридцать. Будто приказали. Лучше бы к Филиппычу заглянуть, узнать, что нового натворили мошковские скотники. Но знал, что пойдет именно в гостиницу, не опоздает, характер такой. Но почему все-таки в гостиницу? Может, кто из москвичей приехал? Вдруг сам Эренбург заглянул проездом? «Буря» — роман, конечно, тягомотный, все там только и делают что разговаривают. Про водку, например, про войну, про русских. «Рихтер своими глазами видел эту таинственную Россию. — Ты думаешь, русские будут защищаться? — Этого я не знаю. Чем дольше их наблюдаешь, тем труднее их понять. Это люди без душевной организации. — Так иностранные герои Эренбурга представляли себе Россию. — Когда они пьют водку, они морщатся, кряхтят, ругаются, можно подумать, что их заставляют глотать хинин. А я видел, как русские девушки клали кирпичи, дикое зрелище, у них были пальцы в крови, содраны ногти, и эти девчонки улыбались, как на свадьбе. Можешь ломать голову, в русских ты все равно ничего не поймешь. Но у них нет нашей организации, и мы их расколотим, это ясно каждому. Зачем гадать — будут они защищаться или нет, это их дело, в обоих случаях мы будем в Москве, и я тебе даю слово, что я с большим удовольствием скушаю целый фунт икры. — А какие там женщины? Хуже полек? — Разные. Ассортимент неплохой». Наглость требуется — писать такое. А вот химия войны — тут все иначе. Автор — академик, он знает, о чем писать. Пишет, например, о том, как побеждать врага. Новые времена пришли. Теперь для победы одних только людей мало. Нужны сталь, уголь, нефтепродукты, марганец, никель, вольфрам, золото. Мы вот фашистов раздолбали, пусть не в два года, как хотелось, зато вчистую. Не зря теперь гоняют Полярника по лесам и горам, чтобы впредь не считать каждую тонну меди и кобальта. Вот идет, скажем, бой между танковыми частями и бронированными машинами. Хром и никель, марганец и молибден придают устойчивость танковой броне, ванадий и вольфрам, молибден и ниобий входят в состав самых прочных осей, передач, гусениц. Хромовые краски со свинцом окрашивают боевые машины в защитный цвет; свечи в моторах — из керамики с чистым бериллом; особое стекло с добавками бора позволяет водителю хорошо видеть своего противника, несмотря на дикую пляску встречных прожекторов… Но почему это Слепухин назначил встречу в гостинице? Вдруг пришло в голову: а если кто-то нашел мою тетрадь? На улице или на почте, уж не знаю где. Нашел и заинтересовался. Вот, скажем, написано в тетради: «видел НТ», а кто такой (такая) этот НТ? Почему не назван человек по-человечески. И почему так много записей о Сталинских лауреатах? Пытался переключиться на химию войны. «На тонких стальных тросах, мешая пикирующим самолетам, упруго колеблются защитные воздушные шары, наполненные водородом. Улавливая звуки далеких моторов, особые слухачи при помощи селеновых и цезиевых мембран даже сквозь низкие тучи определяют положение налетающих коршунов и автоматически выбрасывают в их сторону ярко мигающие желтовато-красные звездочки, то вспыхивающие, то потухающие, начиненные рядом ослепительных составов, в которых соли кальция играют особую роль. Десятки ярчайших лучей вонзаются во тьму неба. Золото и палладий, серебро и индий — вот металлы, отблеск которых играет на отблескивающих в прожекторных лучах длинных дюралюминиевых птицах…» Золото и палладий, серебро и индий. Как тут писать книжки, если знаешь мало? Вот написал одну, считал — хорошую, а Полина вскользь отозвалась: «Говна-то!» Вот только-только начались у них отношения, а Полина и тут: «Ребенка хочу. От Полярника хочу». У кого же учиться? Может, у селькора Ептышева. Саранкин с третьей улицы говорит тянет на юг да кто ж его пустит? Ни правительство ни жена всю жизнь только и дрался с другими скотниками. А у Федора да Степана да у того который Ты в карманах всегда брага в бутылке готовься к бою против крепких кулаков Саранкина. Мало ли куда хочешь юг большой куда б ни хотел ехать думай про дом. Обустраивай огород участок палисадник двор а то все кинутся на далекий юг. Вот стоял храм посереди села раньше на него крест животворящий клали а теперь колокол с конюшни зовет и Машка Малинкина под тот звон картошку посадила и мужа посадила беспокойная женщина все ей хочется нового. А чего людям надо стою дивлюсь у нас одних одуванчиков сколько. На юге столько пальм не найдешь они волосатые как звери а одуванчик любовь держит мы на одуванчиках в любой войне выстоим у нас три-четыре урожая одуванчиков в лето зачем нюхать одеколон когда одуванчики вокруг. А скотники Федор да Степан да этот который Ты сами как скот. Коровы в круг встали хвостами друг к другу приткнулись смотрят на них кто кого. Вчера больше всех скотнику Ты досталось. 11 Утро началось со снегопада, по стенам играли отсветы. Потом заорал инвалид. Думали, припадок у человека, а он выскочил в коридор в кальсонах, рубаха расстегнута до самого пупа, да и пуговицы не все. В одной руке ножницы, в другой — газета. Заорал: «Ну, все, Аза! Отговорила ты свое! Все теперь впоперек тебе. Жить вековечно в одной своей комнате, хоть еще семерых роди!» «От тебя, что ли?» «Захочу, и от меня родишь!» Похоже, инвалид Пасюк сдернулся с ума. «Смотрите! — тыкал ножницами в газету. — Страхов! Вот! Товарищ Страхов! Геолог, не просто так. Видите? — Отмахивался от выглянувшей в коридор Француженки: — Написано, что ученый. Он искал руду и нашел. И дали ему за это Сталинскую премию! А вот Ренгартен, откуда знаю, кто он такой, советский, наверно, как наша Фрида. И Чернов, у того про кислотность почв…» «Ну и что? — не понимала татарка. — С чего мне рожать-то?» «Да смотрите, смотрите! — не мог остановиться инвалид. — Вот здесь смотрите. — Клацал ножницами. — Вот же портрет! Дроздовский Николай Михайлович. Сталинская премия первой степени, двести тысяч рублей, а? — Голос инвалида сорвался. — За исследования в области…» «В какой области-то?» — не поняла татарка. «Да не Кемеровской, конечно! И не в Томской. А там, за Полярным кругом. Ты, Аза, теперь хоть каждый день рожай, не видать тебе комнаты Полярника. Он у нас теперь лауреат!» «Плохая примета», — покачала головой Француженка. «Зато Полинка теперь точно родит», — огорченно поддернула военные штаны татарка. «А ну, заткнитесь», — строго сказал майор, тоже появившийся в коридоре. Он был уже одет, торопился. Топал по коридору, как каменный. Но инвалид никак не мог остановиться. Захлебываясь от счастливых предчувствий, все выкрикивал, выкрикивал счастливо, как Полярник, дружок его, значит, не разлей вода, кореш по жизни, с ним, с инвалидом Пасюком, всегда всякими историями делится. Вот было раз, счастливо выкрикивал инвалид, на Севере наш Полярник, понятно, близкий друг, кореш, все письма мысленно пишет корешу, Дроздовский, понятно, который Николай Михайлович, жил с рабочими в балке целых три месяца. А балок стоял на тракторных санях, ночью подморозило, трактор ревет, а сдернуть сани с места не может. Ну, взрывник говорит Полярнику: «Мы сейчас детонирующим шнуром полозья обвернем, хлопнем — и можно ехать!» Кто спит на верхних нарах, кто кашу ест из кастрюли. Взрывник вернулся, дверь заботливо прикрыл, чтобы холод не нанесло. «Сейчас бахнет». И бахнуло. Так бахнуло, что окна-двери повылетали. «Ну, надо же, — это взрывник-то нашему-то Полярнику, корешу, другу вечному. — Бухту забыл отрезать…» Сталинская премия! Иванов сразу вспомнил пикетажные книжки. Они, эти книжки, серые, аккуратные, ровной стопой лежали на столе Полярника. У каждой петелька сбоку — для карандаша, странички в клетку, но есть и странички с калькой, перфорированные по краю, чтобы легче было отрывать. Иванов всю жизнь обожал блокноты, тетради, записные книжки. В школе сам сшивал тетрадки из старых газет, искал такие газеты, у которых поля пошире, а то писать все время между строк — трудно. А пикетажки Полярника — чудо какие удобные и красивые. Там и записи, и схемы, и зарисовки. Вот, скажем, «обнажение Ханты-Су». Можно подумать, что это девушка такая северная, а на самом деле каменистый обвалившийся берег, где в слоях прослеживаются горные породы. «Бабе за обнажение — 5 руб.» Ну, это небольшой отчет как бы. А дальше описание. «Плато Лодочникова — каледонский гранитоидный батолит». Так и представляешь мертвое северное плато — безнадежно каменную пустыню. Или вот. «Палеозойская сланцево-карбонатная толща». Иванов, как стихи, помнил целые абзацы. «Синклинальная складка с ядром из песчано-глинистых сланцев». Или такое. «Крылья складки осложнены поперечными антиклинальными перегибами, вдоль шарнира основной синклинали протягиваются зоны разломов и дробления, черные сланцы и алевролиты равномерно радиоактивны». Может, какие-то слова не совсем точно запомнил, но в целом любое мог повторить. «Черные дробленые породы переполнены поблескивающими минеральными сростками. Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков желтого, зеленого, белого, красно-бурого и голубого цветов в сочетании с их крупными гнездами образуют сложный узор, напоминающий ковровую ткань. Краски эти будто живут на глазах. Через несколько часов внешность обнаженной плоскости преображается, зеленые оттенки сменяются розово-бурыми, те, в свою очередь, белыми, яркие краски блекнут. Минералы жадно поглощают из воздуха влагу, стенки выработки оплывают и обволакиваются». Вот как надо писать! Не цифрами, не производственными показателями играть, а красками. Вспомнил, летом на выставке в Краеведческом музее показывали картину под названием: «Девочка на фоне персидского ковра». Художник Врубель. Сразу чувствуется крепкая шахтерская фамилия. «Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков». Поклясться мог, что этот художник Врубель заглядывал в пикетажки Полярника. 12 За ночь запорошило крыши, улицы. Издали окна гостиницы казались плохо освещенными. Иванов толкнул тяжелую входную дверь и увидел заспанного портье и такую же заспанную девицу за стойкой. Как было ему сказано по телефону, свернул направо, и его никто не остановил. Коридор, явно служебный, закончился таким же служебным лифтом. Во рту почему-то пересохло. Прихрамывая сильней, чем обычно, постукивал, как слепой, палкой. Дверь лифта плавно, как в купе вагона, отошла в сторону. В коротком коридоре пятого этажа было сумеречно, лампочки горели редко, в торце смутно светился квадрат окна. Три двери, три номера, и все шестые: а, б, в . Подошел к коридорному окну. Людей на улице немного, все заснеженно. У кинотеатра имени Маяковского фонарь освещал статую в нише, будто знаменитый поэт от кого-то скрывался. «Эй вы, небо…» Плато Лодочникова… «Я иду, глухо…» «Каледонский гранитоидный батолит…» Так и представлялась бесконечная каменная пустыня… По казенному вытертому ковру красно-зеленого цвета подошел к двери номера 6 в. Ах, ковер, ковер… «Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков…» На стук ответили сразу, будто специально ждали. Иванов вошел и в простенке между двумя окнами увидел большой портрет вождя — в шинели, в фуражке, на фоне красных знамен. Окна зашторены, письменный стол, два простых стула. Невысокий плотный мужчина (не Слепухин) в простом темном костюме, в полуботинках, видимо, хозяин номера, вышел из-за ширмы в дальнем углу: — Здравствуйте, товарищ Иванов. Наверное, по имени-отчеству тут не обращались. Глаза внимательные, живые, все впитывают, как промокашка. На всякий случай Иванов улыбнулся. Себя человек не назвал, ну, наверное, и это у них так принято. — Я вас таким и представлял. Честно говоря, Иванов не знал, что на это ответить. — Недавно прочел вашу книгу, — подтвердил свои слова хозяин номера. — «Идут эшелоны». Правильная книга. («Говна-то!» — вспомнил Иванов оценку Полины.) И город вы описали правильно. Сергей Миронович у нас жил и работал, Михаил Иванович не раз наезжал. — Был уверен, что имена эти объяснять Иванову не надо. — Героев хорошо пишете, товарищ Иванов, машинист Лунин у вас как живой. Хороший пример для молодежи. — Говорил неизвестный товарищ ровно, грамотно, в Союзе писателей не все так говорят. — Чувствуется, что понимаете значение писателя в обществе. С этим трудно было не согласиться. — Так что теперь поработаем вместе. («Уж не соавторство ли он мне предлагает?») Обстановка в стране известно какая, вы «Правду» читаете. Это не вопрос был. Насчет «Правды» Иванова не спрашивали. Просто давали понять, что раз Иванов читает эту газету, значит, хорошо представляет, какая сейчас обстановка в стране. — Мы большую войну выиграли, но успокаиваться не след. Хозяин номера поправил пиджак. Галстук не носил, обходился рубашкой-косовороткой. — Стране перевооружаться нужно, чтобы прочный мир сохранить. Вы, конечно, так же думаете? — на самом деле хозяин номера и об этом вовсе не спрашивал; заранее знал, что Иванов точно так же думает. — Я вашу литературную критику читал. Ну, не совсем критику, скорее, заметки, некий подход к критике. Но я в курсе, товарищ Иванов, что вы перед писателями готовитесь выступить с докладом по Сталинским лауреатам. Наброски у вас правильные, интересные, подтверждаю. Даже из горкома обещали прийти на доклад товарищи. Многим интересно, как вы оцените, скажем, произведения Ильи Григорьевича Эренбурга. О наших лауреатах народу надо рассказывать подробно. Растолковывать, объяснять. Книгу написать легко, сами знаете, любой книгу напишет, если захочет, но вот правильно донести содержание книги до народа, растолковать ее смысл, направление — тут особый талант нужен, согласитесь. — Хозяин номера как бы все время надеялся на понимание. — Вы, товарищ Иванов, почему не член партии? Мы готовы рассмотреть этот вопрос. Книга выйдет, примут вас в Союз писателей, тут мы и напомним, согласны? Без партии никак. У нас каждая единица на счету. Писатель, он — идеологический боец. Мы сейчас, как на фронте, у нас каждое перо приравнивается к штыку. Страну поднимать нужно, людям помогать, детей ставить на ноги. Правильный взгляд на события нужен, тем более на художественные. Оценки нужны позитивные, не пораженческие. — Но я доклад о лауреатах еще не написал. — Напишете еще. («Говна-то!» — снова не к месту вспомнил Иванов слова Полины.) Я видел ваши наброски, так сказать, первичный анализ. Мы ценим умных людей. Бдительных товарищей у нас всегда много, — доверительно пояснил хозяин номера. — А нам умные сейчас нужны, чтобы яркой мыслью, как прожектором, освещали написанное. Бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Я внимательно изучил ваши наброски. — Какие наброски? Где? — Те самые. В вашей тетради. — В какой тетради? — не понимал Иванов. — В общей, немножко истрепанной. Вы ее на почте оставили. — Так вы ее нашли — мою тетрадь? — Иванов не знал, радоваться ли ему. — Я же говорю, бдительных товарищей у нас всегда много. Вашу тетрадь, понятно, к нам принесли, мало ли что, правда? — Объясняя так, он наконец вынул из нагрудного кармана удостоверение, раскрыл, не выпуская из пальцев. Так и есть… Иванов так и думал… Управление МГБ… Удостоверение… Капитан Кузнецов… Спрятал обратно в карман. — Уж извините, что полюбопытствовали, заглянули в вашу тетрадь. Обязаны были заглянуть. По долгу службы. — Как мне к вам обращаться? — Можно по имени. Сергей Сергеевич. «Гражданин Сергеевич». Это Иванов вспомнил, как однажды Полина, Нижняя Тунгуска, мечтающая родить ребенка Полярнику, рассказывала. В детстве игрушек у нее совсем не было, она сама придумала сказочного гражданина Сергеевича, небольших лет, крошечного роста, может, и удостоверение у него было, тоже маленькое, тогда не МГБ, конечно, а НКВД, и жил маленький гражданин Сергеевич под кроваткой. Ну, а потом много чего произошло, даже война с немцем, и Полина выросла, забыла про гражданина Сергеевича, а он, может, и сейчас живет под ее кроваткой. — Сегодня важно, товарищ Иванов, чтобы нас опять в войну не втянули. — Да кто ж это нас втянет в войну, Сергей Сергеевич? — Приспособленцы всякие. Болтуны. Мразь. — Да на что такие способны? — Ох, недооцениваете, товарищ Иванов. Тут Иванов кивнул согласно. Наверное, недооценивает. — Такие вот дела складываются, товарищ Иванов, что вы нам помочь должны. Во все время разговора Сергей Сергеевич ни разу не улыбнулся, но напряженность постепенно спадала. Помочь? Сотрудникам органов? Ну почему не помочь, если есть такая возможность? Пытался понять, чего от него хотят, чем ему грозит это, почему позвали в гостиницу? Если даже из горкома обещали на его выступление подойти товарищи, значит, нужно постараться. Раз товарищи из горкома придут, значит, там все движется хорошо — задержанную его книгу или уже подписали или завтра подпишут. Что там этот Сергей Сергеевич вычитал в моей тетради? «Вашу литературную критику…» Ну да, что еще… Вдруг жаркой волной прошло по телу, ярко представил, как выскакивает утром инвалид в кальсонах (при татарке, и при Полине, и при Француженке, и при майоре, и при вернувшемся Полярнике) и вопит на весь барак: «Смотрите! Смотрите! Наш Иванов-то!..» И указывает дрожащим пальцем на строку — Сталинская премия… — Ну, вот, — сказал Сергей Сергеевич, — придете завтра сюда с утра. Он нисколько не сомневался, что все будет именно так, как кем-то уже определено. — Завтра и начнем. Придете к семи. Для вас лучше пораньше, пока толкучки на улицах не наблюдается, зачем вам лишние вопросы, правда? («Говна-то!» — подумал Иванов.) Но если кто-то спросит, можете сказать, что знакомый к вам приезжал. Какой-нибудь машинист, мало ли. И в газету не звоните, там знают, что вы заняты. Придете сюда, до пяти вечера будете работать. Да, да, за этим столом. Выходить не нужно. Чай принесут в номер, обед тоже. Это все, извините, за ваш счет, деньги с вашей зарплаты вычтут. Нет, нет, не по ресторанным ценам, — дружески предупредил гражданин Сергеевич. — Туалет там, — кивнул он в сторону ширмы, видимо, за ней была еще одна дверь. — Чернильница на столе, перья и ручки в ящике. И бумага там. Все листы пронумерованы, так что записывайте лишь то, что хорошо продумали. Никаких черновиков, вычеркиваний, исправлений. Даже если зайчика нарисуете машинально, стирать, замазывать его нельзя, считайте, что теперь и зайчик уже не ваш. Он теперь казенный. Это понятно? Короче, ни листка нельзя выбрасывать. И спросил: — Есть вопросы? — А пустят меня завтра в гостиницу? — Конечно, пустят. Приходите и работайте. До пяти вечера. Потом бумаги в стол, и можете отдыхать. Идите хоть домой, хоть в редакцию, хоть в кино. (Особенно мне в кино захочется, подумал Иванов.) После пяти часов вечера все время принадлежит вам. Ну а материалы для работы вот… Он открыл ящик стола и выложил на зеленое сукно семь или восемь книжек. Нет, семь. В первый момент Иванову даже показалось, что все это — книжки Сталинских лауреатов, по которым он готовит доклад, но вдруг с изумлением узнал среди них книгу Слепухина. Такая и у него, у Иванова, дома была. «Добрые всходы». С автографом автора. «Все делаем ради общей победы, товарищ Иванов, так ведь?» А под «Добрыми всходами» лежала книжка бывшего казака Петра Павловича Шорника — «Повесть о боевом друге». А под нею книжка бывшего монтера Ивана Михайловича Михальчука «Где-то в горах» — суровая приключенческая книга. А под нею северные очерки поэта Леонтия Казина. И еще — судебные очерки Вениамина Александровича Шаргунова — в прошлом военного прокурора. И книжка Кондратия Перфильевича Мизурина — фольклориста. Этот объездил весь Север, добирался до Чукотки, работал с юкагирами, селькупами, шорцами. Мохнатые седые брови, заснеженные изнутри глаза, сам даже в жизни выглядел как сказочный старичок. Когда на творческих встречах читал вслух, прокуренный голос садился, будто тоже заснеженный изнутри. Какие-то неприятности были в прошлом у Кондрата Перфильевича, но ему это вроде бы не мешало, уважали старика. А вот и синенький корешок — «Идут эшелоны». Серия «Герои Социалистического Труда». Гражданин Сергеевич перехватил его взгляд. — Вот, товарищ Иванов, перед вами несколько книжек. Авторов вы знаете, о некоторых писали. Стиль каждого вам известен. Война долго тянулась, люди устали, всякого теперь хочется. Отщепенцев и нытиков иногда усталость порождает, — он опять как бы потребовал одобрения. — Завтра, товарищ Иванов, я выдам вам конверт, а в нем будет рукопись. Вам поручается, подчеркиваю, поручается , товарищ Иванов, внимательно ознакомиться с рукописью. Изучить ее досконально. Проанализировать. И стиль, и язык, и повторяющиеся слова, и характерные приемы. Проанализировать и сравнить со стилем, языком, особенностями тех книг, которые лежат на столе. К сожалению, нет у нас сейчас настоящих лингвистов, специалистов по языку и стилю, многих война выбила. Но вы, товарищ Иванов, наших писателей знаете. Это ценнее любого образования. Вот они на столе — семь книжек членов писательской организации. — (Значит, и меня числит как члена писательской организации ?!) — Перечитайте, освежите в памяти. Сравните рукопись из конверта с этими книгами, должно же найтись что-то общее. Короче, мы хотим знать, товарищ Иванов, мог ли рукопись, которую вы получите, написать кто-то из авторов лежащих на столе книг? — Но ведь авторство рукописи легко определить. — Почему вы так считаете? — удивился гражданин Сергеевич. — Рукопись написана от руки, потому она и рукопись. У каждого свой почерк. — У нас, к сожалению, только машинописный экземпляр, слепой, без всяких авторских пометок. Иванов кивнул. Конечно, работа необычная. — Могу я забрать свою тетрадь? — Как только закончите работу. — Кивнул гражданин Сергеевич. И внезапно спросил: — Вы что курите? — «Беломор». — Папиросы с собой не приносите. Ничего в карманах не приносите. «Беломор» и спички найдете в ящике стола. — Тоже за мой счет? Сергей Сергеевич впервые улыбнулся: — Конечно. И еще раз предупредил: ничего в карманах! И еще раз подчеркнул (уже без улыбки): ничего в номер не вносить и не выносить. Даже окурки. 13 От пережитого заболела голова. Шел в сторону редакции. Приводил мысли в порядок. Отщепенцы… Нытики… Усталость… Рукописи разные… Но что такое отщепенческое или упадническое мог написать крепкий партиец секретарь писательской организации Слепухин Александр Леонидович? Или Ковальчук — детский, в сущности, писатель? Или бывший военный прокурор?.. Шел, мотал головой. Сам-то что о них знает? Писатели — народ непредсказуемый. И они, в свою очередь, что о нем, об Иванове, знают? Ну, читаю много… Интересуюсь многим… Это не только о нем можно сказать… Ну, написал о знаменитом машинисте («Говна-то!»), о городе написал… Филиппыч почему-то любит указывать: «Ты лучше про Лунина пиши». Считает, что рано ему, Иванову, браться за рассказы о московском драматурге, или о швейцаре, мечтающем уехать в Монголию… «Я вашу литературную критику читал…» Да не читали вы, гражданин Сергеевич, мою литературную критику, она вся в моей голове… «Книгу написать легко, любой человек книгу напишет, если захочет…» Но вдруг тепло прошло через сердце. «Книга выйдет, примут вас в Союз писателей»… Раз гражданин Сергеевич так говорит, значит, так, наверное, и будет; эти многое предвидят… Запутавшись в размышлениях, поднялся на второй этаж редакции, толкнулся в прокуренный кабинет. У Филиппыча сразу морщины поехали вниз по щекам. Не спрашивая, плеснул в стакан из чекушки, вынутой из стола. — Вчера заходил в книжное издательство. — Прищурился, как черепаха, на Иванова. — Вроде готовы принять решение. Потерпи. Вроде собираются выпустить твою книгу. Были у них вопросы, это само собой, но какие, точно не скажу. Лицо у Филиппыча было простое, морщинистое. — Считай, повезло тебе, Иванов. Если ты где-то и проштрафился, спустят на тормозах. Ну, вырежут пару страниц, зато подпишут книжку в печать. Есть такой приказ по Главлиту, до сих пор не отменный. Называется «Об исправлениях в тексте». Совсем необязательно уничтожать вредную книгу, если вредности в ней всего-то на пару страниц. Рачительным хозяином надо быть, книга денег стоит. Из верстки порченые листы легко убрать, а если книга вышла — тоже ничего. Библиотекари вырежут. Иванов закурил и представил Полину с острыми ножницами. — Ты еще молодой. Ты о спецхране, может, и не слышал. — Филиппыч покачал пегой головой, прищурился, спустил по лицу морщины. — Нынче в спецхране много книжек томится. А как иначе? Приходится прятать. У нас есть такие невыдержанные люди, что, увидев где-нибудь неправильное, скажем, начальник неверно себя повел или школьник-пионер проштрафился, обязательно раскудахтаются. А врагам только это и надо. — Филиппыч как-то особенно посмотрел на Иванова, кривовато ухмыльнулся. Решил, может, что уже лишнего наговорил, перевел разговор на автографы. — Я однажды Шолохову написал. Собирались перед войной переиздать «Поднятую целину». Написал: «Согласны ли Вы на переиздание, Михаил Александрович?» Знал, что бы ни ответил Шолохов, хоть три слова, писать все равно придется, вот и получу автограф классика. «Уважаемый Михаил Александрович, — написал, — согласны ли Вы с нашим предложением?» Ожидал пусть самого короткого, но письма. А Михаил Александрович — человек не простой. Он вернул мне письмо, только синим карандашом подчеркнул в нем слово согласны . — Зато у меня автографов скотника Ептышева немеряно. — Ну, что есть, то есть. В этом ты — везун. 14 Вот о чем надо говорить о цветах брусники они крохотные с комарика их нюхать надо приезжайте будем нюхать цветы не водку пить радоваться. Так писал селькор Ептышев из села Мошково. У меня кот живет черный как деготь помогает бороться с бессонницей тоже нюхает брусники листы делает вид что не нравится. И лиственница стоит за окном траурная с черными шишечками будто всех близких похоронила зато летом и весной зеленее этой лиственницы ничего нет. Бабка Щукина умеет засахаривать веточки этой лиственницы всю войну так делала только сахару нет. Хочу бороться за мир чтобы траура никогда не было пусть синички мирно сидят на проводах разглядывают линию электропередачи изучают направленное движение электронов. А скотники Федор да Степан вчера опять драку затеяли из-за книжки партизанской про железный поток. Только недолго дрались пришел скотник Ты и отобрал книжку. 15 — Зачем им «Железный поток»? — удивился Иванов. Филиппыч занюхал водку надкушенным пирожком. — Этому Ты всякие книжки нравятся… Точнее, не книжки, а их названия… Ходит в библиотеку со своей личной амбарной книгой, вносит в нее названия… Потому и «Железный поток» отобрал, чтобы вписать… Такое увлечение… — Выходит, начитанный человек. — Где это ты видал начитанного скотника? — Так пишет же селькор, что скотник Ты Серафимовича отобрал. — Отобрал на свою шею. — Да почему? Героическая поэма! — Да потому, что это одно из первых изданий. — Ну и что? Если и так, «Железный поток» в школе изучают. — Школа школой, — пояснил Филиппыч, с каким-то особенным интересом разглядывая Иванова. — Смотрю, тебе уже получше, да? А то пришел совсем бледный. В школе «Железный поток» изучают по вычищенному изданию. Был в свое время специальный циркуляр Главлита. «Ввиду того, что комкор Е. Ковтюх, являющийся героем произведения А. Серафимовича „Железный поток“ под именем Кожуха, разоблачен как враг народа, настоящим Главлит предлагает: изъять из библиотек и книготорговой сети все первые издания книги». Филиппыч удовлетворенно хмыкнул: — Дошло? Ты еще молодой. Думаешь, выиграли войну, так теперь обо всем болтать дозволено? Вот уж нет. Про знаменитого машиниста ты правильно пишешь, сам учишься и другим помогаешь. А вот писательница Вера Инбер в Ленинграде сочинила рассказ «Клопомор» и включила в свою книгу. Ничего особенного в этом рассказе не было, только в одной из комнат висела на стене вырезанная из журнала картинка: «Эйфелева башня и товарищ Л. Б. Каменев». Дошло? Вот и отправилась книга в спецхран. Ты, Иванов, в своих рассказах с именами известными не играй. Некоторых тянет, а ты не играй. Ну, цветочки, открытки, куда ни шло, известных имен не трогай. Мы ведь не знаем, кто из тех, кто сегодня красуется на портретах, уже, может, тайно встал на путь вредительства, а? От этих неожиданных слов по спине Иванова пробежал холодок. — Вот, помню я, был такой поэт Клычков, — закурил новую папиросу Филиппыч. — Не злой, но настырный. Я его по Ленинграду знал. Писал троцкистские и кулацкие стишки. Ну, сам-то, конечно, не знал, что пишет стишки именно такого направления, но ему указали. А книгу изъяли из магазинов и библиотек. Тогда Клычков самолично явился к начальнику Главлита Лебедеву-Полянскому и с порога стал орать. «Вы только посмотрите, что пишут в газетах! — стал орать. — Разве я кулацкий писатель? Нет, вы мне прямо скажите, товарищ Полянский, вам я поверю, вы — человек ответственный». А Полянский ему: «Конечно, Клычков, ты писатель троцкистский и кулацкий. Советские газеты не врут. Как тебя еще называть?». А Клычков еще громче: «Мне что же, нельзя теперь жить в Советской России?». А Полянский: «Почему же нельзя?» — «Так меня везде лают троцкистом и кулаком!» А Полянский в ответ: «Ну и что? По делу лают. А жить — живи. У нас и кулаки пока живут». — «Но я же стихи пишу!» — «Троцкистские и кулацкие, — покачал головой Полянский. — Ты, Клычков смени род занятий». — На скотный двор ему, что ли? Филиппыч только покачал головой. — Нет, там дело было серьезнее. «Вот Советская власть до чего доводит лирического писателя, — стал орать Клычков в том же кабинете. — Я, товарищ Полянский, прямо сейчас на ваших глазах вынужден застрелиться». А Полянский: «Ну, ты это, товарищ Клычков, зря. Но если тебе твоя совесть позволяет, то, пожалуйста, иди во двор и стреляйся, я держать не стану». — Но это же еще до войны было. — До войны, — согласился Филиппыч. — Но сейчас мы не просто так. Сейчас мы народ-победитель. — Ну и что? Значит, болтать можно? — по-пьяному строго спросил Филиппыч. Он явно знал больше, чем можно было подумать. — Мы победили внешнего врага, Иванов, а сейчас победить надо врага внутреннего. Вот еще был такой писатель — Козырев, ты его точно не читал. У него в одной книжке русский революционер-подпольщик, усыпленный каким-то дурацким факиром еще в тринадцатом году, просыпается в Ленинграде аж в тысяча девятьсот пятидесятом! Представляешь? А там, в этом пятидесятом, все устроено на загляденье. Там нашим писателям не жизнь, а малина. Там каждая новая рукопись поступает не куда-нибудь, не к редактору тупому и надутому, а прямо в особый идеологический отдел, и умные специалисты умело перерабатывают ее, достигая кристальной чистоты. — Цензура, что ли? — Ну что у тебя за воображение, Иванов? Какая цензура? Особый отдел . Понял? Художественного направления. Цензура призвана уничтожать то, что находит вредным, а особый отдел, да еще художественного направления, исправляет. Чувствуешь разницу? Уничтожать и направлять. Чувствуешь? То есть там, в будущем, в девятьсот пятидесятом, ничего не будет запрещено. — Да ну вас, — сказал Иванов. — На дворе уже сорок восьмой. Анекдоты. — Анекдоты? Ты так думаешь? — покачал головой Филиппыч. — А вот работал у нас еще и такой писатель — Кремлев-Свен. Написал обычный рассказ про вполне обычного человека. Этот вполне обычный человек по фамилии Смагин шел по берегу и спас, как он думал, обычного тонущего. А спасенный оказался лицом значительным, может, даже наркомом. Вот Смагин и мечтает в рассказе, как его, вполне обычного человека, вызовут в Кремль, и Рыков с Калининым будут жать ему крепкую руку. — Анекдот, — совсем помрачнел Иванов. — А другой писатель, имя неважно, — сжал зубы Филиппыч, — призывал с топором и огнем на книги набрасываться. Все книги считал чистым злом. В коммунистическом своем сознании мечтал вооружить хороших людей бензином, спичками, топорами, чтобы кинулись они по библиотекам — крушить деревянные шкапы, жечь пыльную бумагу. Миллионы вредных книг, кому они нужны, сам подумай. Никто же их не читает. Они пыль копят. А тот, кто читает, тот вообще дурак. Мог бы пользу приносить, а сам теряет время, роется во всяких ветхих томах. Лучше упрячем все ненужное в спецхран, тиражи сожжем, там, где тонна книг на полках стояла, останется две-три тетрадки стенографических записей, высвободим время для полезной работы, среднюю человеческую жизнь увеличим в два — три раза. Ну подумай сам, Иванов! Зачем трудовому человеку читать про половую жизнь каких-то давно выведенных в расход дворян? «Ах, графиня падает на диван», — мрачно процедил Филиппыч. — Какая такая кровать при нашем-то быте? Филиппыч продолжал говорить, но Иванов не слушал. От водки ему полегчало, только дергала нервная боль левое веко. Вспомнил, тетя Фрида рассказала про мальчика, который учился в одном классе с ее племянницей. Звали мальчишку Адольф. Фамилия то ли Захаров, то ли Захарченко, хорошая коренная фамилия, а вот имя — Адик. На уроках садился на первой парте прямо перед учителем, но это не спасало Адика от пулек, нарезанных из медной проволоки. Пущенная с резинки, накрученной между большим и указательным пальцами, такая пулька легко пробивала узкое, нежно просвечивающее ухо Адика-Адольфа. Ходил он всегда с рваными ушами, как слон. Конечно, время от времени учителя отбирали у пацанов резинки, но нас двести миллионов, всех не перевешаешь. В самых вопиющих случаях появлялся в классе директор школы — немногословный, седой, прихрамывающий на обе ноги. Он никогда не искал виновных. По какому-то непонятному принципу заставлял двух — трех (необязательно провинившихся) учеников вытягивать перед собой руки и от всей души лупил линейкой по вытянутым ладоням. По глазам было видно, что понимает: это не метод. Понимает, что за эту боль, за эти унижения все равно наваляют Адольфу-Адику… 16 А дома у порога стояли унты. Настоящие северные меховые унты. Рядом растоптанные валенки инвалида, сбитая кирзуха дворничихи, высокие свиные ботинки Француженки, даже сапожки Полины, Нижней Тунгуски, она, конечно, пришла. И еще ботинки незнакомые — из свиной кожи. Точно, вон незнакомый парень с фотоаппаратом, с треногой. Позвали, наверное. Или из газеты прислали. И обувь сама, как люди, весело сгрудилась у порога, а из кухни несло голосами, папиросным дымом, густо, как зверь, порыкивал Полярник, восхищенно попискивала Полина. Вот, подумал, какой сегодня необычный день. Снег на улице, сапоги у порога, люди сгрудились в кухне, как обувь. На двух сдвинутых столиках — водка, стаканы, огурцы соленые в миске, капуста квашеная. Полярник капусту хватал рукой, наверное, в тундре так сподручнее. Сильный смеющийся рот. Как щетка короткие волосы, глаза блестят, весь как на пружинах. Дворничиха тут же картошку жарила на чугунной сковороде, испуганно зыркала на Полярника. А он, закинув крупную красивую голову, порыкивал густо, весело. Так и должен веселиться счастливчик Сталинский лауреат. Вот на Севере открыл неизвестную большую реку. Вот получил медаль лауреата. Вот руки, ноги, глаза — все цело, на фронт не попал, а грудь в орденах. Потому что Родина лучше знает, кто для нее более других полезен. Полина счастливо приткнулась к плечу Полярника, вся таяла. А у меня? Сердце у Иванова сжалось. Ну да, на хорошем счету, вот предложили нужное дело — определить чью-то рукопись. Может, вражескую. Считал, что справится. От этой мысли тревога немного стала отходить. Слушал Полярника, который опять низко и весело порыкивал, Полине приятное говорил. Я, говорил, из-за такой, как ты, библиотекарши стал ученым. У нас в школе молодая библиотекарша была. Когда будущий Полярник записался в библиотеку, эта библиотекарша и предложила ему на выбор две настоящие взрослые книжки. Одна — «Выливание сусликов», другая — «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле „Бигль“». Вторая была толще, и в ней было много непонятных слов, но будущий Полярник выбрал именно ее и был доволен. Правда, зато до двадцати лет считал, что суслики жидкие… Инвалид ухмылялся, тетя Аза испуганно зыркала. Полина попискивала, прижималась к Полярнику, а Француженка тетя Фрида (пока майора не было) тоже пришла, скромно присела в сторонке. Ей налили рюмочку, какая-никакая, а советская. Полярник, не прекращая смеяться, сунул Иванову сильную, как рычаг, руку, но инвалид тут же ревниво оттиснул газетчика к горячей татарке, она как раз выставила сковороду на стол, подложила под сковороду старую книжку, чтобы клеенка не плавилась. Полярник на всех смотрел весело и покровительственно. Вот как хорошо. Все народы, все сословия — в одной квартире. Вдруг незнакомый парень скомандовал: «А ну, замерли! Все замерли!». И пригнулся к треноге, накинул на голову черное покрывало. — Внимание! Поднял руку, и все сдвинулись, выпучили круглые веселые глаза. Ласково блеснул стеклянный зрачок фотоаппарата, зашипел, вспыхнул магний, и тотчас все опять задвигались, зашумели, а парень сложил деревянную треногу: — Завтра себя в газете увидите. — Всех, что ли, покажут? — не поверил инвалид. — Всех, всех! — Полярник нетерпеливо махал рукой фотографу, отваливай, дескать, парень, надоело, отвлекаешь от стола. — Сделай каждому по отдельной карточке, я тебе потом заплачу. Озирался восторженно. Отвык от человеческого мира. На Севере что? Тундра, снег, олешки. А тут бревенчатые стены, широкие подоконники. — Мы на Севере тоже неплохо жили, — низко порыкивал. — У меня вообще немецкая шатровая палатка была, из боевых трофеев. И еще две самодельные — из армейской бельевой бязи. — Из кальсонной, что ли? — не понял инвалид. — Из нее, родимой. И ящик всегда стоял у входа — с ломом сухарей. Хочешь — собачек корми, хочешь — сам запускай руку. А вот чего у нас там не было, так это капусты с картошечкой. — Я завтра еще пожарю, — польщенно расплылась татарка. — Только ты, Аза, керогаз с утра не раскочегаривай. Лучше печку истопи, я потом завезу дров. А то на Севере уже травился газом, повторять не хочу. Учти, начнешь кочегарить, все заблюю. — Как реку-то открыл? — пристал инвалид. — Да как открывают реки? — удивился Полярник. — Ну, шли по тундре пешком, старший олень рогами помахивал. Идем, смотрим. Вдруг вроде вода вровень с берегами стоит. Да нет, не стоит! Воронки по ней несет, не озеро. Иванов подавленно молчал, а тетя Аза, наоборот, бодро поддернула свои военные штаны и что-то еще выставила на стол. Вот все у человека, подавленно думал Иванов. И Сталинская премия, и реку он открыл, и Полина, дура, собирается от него рожать. Даже тетя Аза в своих военных штанах хотя и готова при первом удобном случае оттяпать у Полярника комнату, а жарит ему картошку. Слушал, как люди Полярника нашли на Севере что-то очень важное. «Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков желтого, зеленого, белого, красно-бурого и голубого цветов», — всплыло в памяти. Что-то такое важное нашли, чем сам Лаврентий Павлович заинтересовался. А у меня ничего, я псих. У меня даже книжка выйти никак не может. Опять стало Иванову не по себе. С одной стороны, очень серьезные люди обещают помочь, придут на доклад. С другой стороны, верстка все еще не подписана. Попробуй угадать, в чем у них там дело. Если верить Филиппычу, даже «Железный поток» классика Серафимовича отправляли в спецхран. Писать книги, как гвозди возить в мешке. «Я утром видела тучку на небе, — негромко говорила Француженка. — Сразу поняла, хорошая новость будет». — «А я завтра отварю тебе картошечки, морковки, — щебетала прирученная Полярником татарка. — Целый тазик винегрета сооружу». У каждого была радость, каждый соображал, чем еще Полярника порадовать. А Полина родит, подумалось Иванову, вот тогда попрыгаете под вопли младенца. А я… Если получу Сталинскую премию… О, если получу Сталинскую премию… Такая у нас страна, подумал с внезапной гордостью, — живешь в бараке, а можешь получить Сталинскую премию… Работаешь простым скотником, а можешь у другого такого же скотника отобрать партизанскую книжку… Когда уходил, в дверях нагнала Полина. «Я тебе хотела глаза выцарапать». Он удивился: «Зачем?» «Ты что меня просил найти?» «Книгу писателя Максима Горького». «Вот-вот. Я сунулась искать эти „Несвоевременные мысли“, а завотделом спрашивает: зачем тебе Горький? Я говорю, одному знакомому. А он спрашивает: алкашу? Я говорю: писателю, а не алкашу, он книги про машиниста пишет. А знаю, говорит, ты, наверное, про Иванова. Наслышаны. Он у тебя что, совсем глупый? Спрашиваю: почему? А он: потому что глупой девке глупые поручения дает. Эти ваши „Несвоевременные мысли“ давно в спецхране. Тебе, Полина, пора знать. Я тебя за непрофессионализм выгоню». Фыркнула презрительно и вернулась в кухню. А Иванов в своей комнате закурил. Прислушивался к доносящейся из кухни болтовне. Майора пока не было, поэтому Француженка спрашивала Полярника, как равного: «Вы биньет яблочный ели?» — «Да с чего бы мне есть такое?» — «А резники? Или там сабайон? На худой конец, лампоно?» — «Вы еще про лягушек мне вспомните, тетя Фрида». Отшил Француженку с ее лампоно. И вовремя отшил, загрохотали в дверях сапоги майора Воропаева. Он вошел, крепко пожал руку Полярнику, на инвалида прикрикнул: «Спать иди, опять будешь пьяный шарашиться». Выпил полстакана водки — из уважения — и потопал в свою комнату. Праздник праздником, а ему утром опять работать. «Полинка, ты на ночь останешься?» — низко рыкнул Полярник. «Ты чего… ты чего это…» — забормотала, наверное, покраснела там Нижняя Тунгуска, пошла вся, наверное, чудесными мрачными водоворотами, счастливыми предчувствиями. Но всем было ясно, что останется. «Моим именем поселок назвали на Севере, — низко и весело порыкивал Полярник. — Поселок так и называется — Дроздовский. Захочется кому подработать — люди на Севере на вес золота. Рядом большая река. Есть теперь мое имя на карте Родины». 17 Потерянная тетрадь… Старая гостиница «Сибирь»… Татарка спала. И инвалид спал в зоне распространения крысы пасюк под портретами политбюро, вырезанными из «Правды». Майор, Француженка — все спали. Только из-за дверей Полярника доносилось невнятное: бу-бу-бу. Иногда даже отдельные слова прорывались. «Лагерная? Почему?..» Опять бу-бу-бу. И голос Полярника: «Первый лагерь мы там разбили…». Иванов чувствовал, — не уснет; чего только за сегодня не наслушался. Жизнь как река. Как Нижняя Тунгуска или даже Лагерная. И плывут по этой реке разные люди: инвалид — без отчаяния, но во зле, татарка Аза с кучей детей — во зле и в отчаянии, непримиримый майор Воропаев, который никому вроде зла не делает, но понадобится — прихлопнет не глядя. На таких людях государство держится. Ну, еще Француженка. Но эта сама не знает, куда и зачем ее несет. Выбросили, как старый букетик, утешайся святой водой… Ах, недостижимая Сталинская премия… Из-за дверей по-прежнему доносилось: бу-бу-бу. Но теперь громче. Полина: «Ну чего ты? Чего?..». А Полярник: «Хочешь угадаю? Второму ты тоже не дала…». И вдруг: «Курва!» Чего это он? Почему курва? Какая еще курва? Может, в тундре у Полярника так звали самого старшего оленя? Что-то упало в комнате, разбилось, в коридоре зажгли свет. Дверь распахнулась, и влетела к Иванову Нижняя Тунгуска — почти голая, с ворохом одежды в руках. Голые плечи, как на старинных картинах, глаза черные, злые. «Сволочь! Сволочь!» Как черными прожекторами перекрестила: «Лежи!» А в комнате Полярника что-то падало, гремело: «Курва!» Иванов, приподнявшись на локтях, блаженно созерцал волшебство голых плеч. «Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков желтого, зеленого, белого, красно-бурого и голубого цветов». За дверью Полярника что-то гремело и рушилось. Может, пришел конец света? Иванов блаженно смотрел на мерцающее в сумраке волшебство. В бледном сиянии, падавшем от окна, Полина металась по комнате сумеречно, как еще неоткрытая река, белела снежными берегами голых бедер, плеч. Темные соски, бесстыдно открытые. Она натягивала на себя всю эту свою грубую женскую упряжь, нежный бронежилет резинок. «Сволочь!» Голос злобно срывался. «Импотент!» А из комнаты: «Курва! Курва!» Вот они — стилевые особенности, машинально отметил Иванов. А Полина уже груди упаковала. Теперь, всхлипывая, натягивала свитер. — Чем ты ему дверь подперла? «Импотент!» — шипела, всхлипывала Полина. Нет, не Полина это шипела, всхлипывала, — это разъяренная, вышедшая из берегов Нижняя Тунгуска шипела, всхлипывала. — Куда ты одна по ночному городу? «Курва!» Нет, не похоже, чтобы так старшего оленя звали. Скорее, это совесть у Полярника, как зубы, резалась. Полина выскочила в освещенный коридор. Споткнулась. «Сволочь!» Входная дверь хлопнула. Иванов неторопливо поднялся, натянул рубашку, штаны. Убрал деревянную щетку, подпиравшую дверь Полярника, вошел. Подумал сумрачно, сейчас получу сапогом по голове, но ничего такого не произошло. Полярник совершенно голый лежал поперек на диване, рука свесилась до пола. Видно, что так и уснул в тягостном крике. Иванов бережно вытянул из-под тяжелого голого тела ватное одеяло, прикрыл Полярника. В пустом коридоре курила Француженка. Ей бы святой водой побрызгаться, такая бледная. Тихонько спросила: «Как он?» Иванов ответил: «Никак». 18 Конечно, в гостиницу он не опоздал. Гражданин Сергеевич выложил на стол пакет. Поводил носом: «Пьете?». Иванов нехотя кивнул. Книги на столе его не сильно привлекали. Чепуха какая-то. Отступники, пораженцы… Ну, какими пораженцами могут быть писатели Шорник или Казин?.. Не смешите меня, гражданин Сергеевич… И зачем тут же они выложили мою книгу? Как знак особого доверия или как некий тайный намек, вот, мол, все у нас под присмотром? Он что, сам на себя должен писать донос? Страниц в рукописи оказалось немного, около тридцати. Машинопись. Второй экземпляр закладки, но вовсе не слепой. Никаких подчеркиваний. Как дали казенной машинистке, так и переписала. Председатель Тройки был молодой, бритый. И голова бритая, и щеки бритые. Ничем не удивила Иванова первая строчка, но сердце все равно вдруг стукнуло, сбилось с ритма, голову стянуло тугим обручем. Глянув на первую страницу, Иванов мог, не листая рукопись, всю пересказать до самого конца. Даже больше: он знал, что никакого конца у рукописи нет. Не дописана она. На лбу выступила испарина. Гражданин Сергеевич без всякого сочувствия спросил: — Чаю? Кивнул молча. Из ящика вынул чистую бумагу (каждый лист действительно пронумерован); ручку перьевую с пером «лягушка». Подумав, ручку отправил обратно, вместо нее взял остро отточенный карандаш. — Пометки на полях оставлять можно? — Какого рода пометки? — Для памяти. Гражданин Сергеевич кивнул. Сейчас чай принесут. Может, попросить водки? Нет, не дадут. Точно не дадут водки. Даже за мой счет. Подумал, а вдруг принесет чай какая-нибудь дальняя знакомая, мало ли где люди пересекаются? Потихоньку поползут слухи. «Будь начеку. В такие дни подслушивают стены». Что он скажет Полине, или Филиппычу, или тому же майору Воропаеву, или настырной татарке тете Азе, если они узнают о его прогулках в гостиницу? «Недалеко от болтовни до сплетни и измены!» Бдительных людей много. Но у гражданина Сергеевича все было продумано. Когда в дверь постучали, он с неожиданным проворством сам выскочил (буквально выскочил) за дверь и вернулся с простым жестяным подносом в руках. А на подносе — фарфоровый чайник и стакан. И, конечно, никакого печенья, только желтоватый сахар в синей вазочке. Иванов жадно потянулся к чайнику, и гражданин Сергеевич, как ему показалось, посмотрел на него ну… может, и не с презрением… но как-то все же не так… не так… Впрочем, Иванову было наплевать. Теперь он знал главное: его письма дошли! Последние полгода гнал от себя мрачные мысли. Много было мыслей, все мрачные. Никакого ответа не видел, не слышал, не ощущал. Прикидывал, не напрасно ли занялся всем этим? Не ошибся ли в адресате? Не переоценил ли собственные силы? Вдруг письма не доходят, не могут дойти, перехватываются, оседают не там, где нужно? А сейчас вдруг увидел: дошли письма, дошли! И адресат, кажется, проявил желание познакомиться! Чай помог, дыхание восстановилось. Вот книжка Михальчука. Хороший мужик. Но теперь знал: хороший — да, но никогда не напишет Иван Михайлович ничего такого. И Шаргунов Вениамин Александрович ничего такого не сочинит. И Петр Павлович Шорник. Тоже мне! «Повесть о боевом друге»! Никто так в последнее время не донимал Иванова, как Петр Павлович Шорник, бывший казак. «Не угольным дымом несет от сочинений Иванова, не жимолостью утренней и чудом советской жизни, а потом, потом от его излишних трудов! — писал Шорник в рецензии на книжку „Идут эшелоны“. И заканчивал: — Не обогащают меня сочинения Иванова». Сильно стремился обогатиться. 19 Председатель Тройки был молодой, бритый. И голова бритая, и щеки бритые. Полувоенный френч на плечах — не новый, но и не затасканный. Шрам на левой щеке. Взгляд оценивающий. Часто посматривал на помощника, тоже во френче, вид пролетарский, правда, в очках. И второй помощник был в таком же, — наверное, всем сразу выдали френчи по ордеру с какого-то склада. — Сбились мы с пути, товарищ. В село Жулябино едем. Яблоков, председатель сельхозячейки, удовлетворенно покачал лохматой головой: — Ныне в Жулябино по старой карте не попадешь. — Как так? Вполне советская карта. — Может, и советская, но вчерашняя. — Нет, ты объясни, — оценил взглядом Председатель. — Всякие календари-численники видел? — Яблоков, утирая пот с узких щек, уверенно поморгал, тоже перешел на «ты». — Замечал? На календаре-численнике всегда указаны и вчерашний день, и дни более ранешние. Так ведь? Вот видишь числа, а ни во вчерашний день, ни в те, которые более ранешние, никогда не попадешь. Закон природы. Ты впер? Вчерашний день — ломоть отрезанный. — Мы, товарищ, без шуток ищем село Жулябино. — Так и я без шуток. Не можете теперь вы туда попасть. — А почему так? И где председатель сельхозячейки? Ну, этот, как его? Подъовцын? — Нет больше села Жулябина. И председателя Подъовцына больше нет. В прошлом они остались. И многие другие слова на букву «ж» и другие такие буквы в прошлом остались. Нет даже реки Собака, на которой мы прежде жили. Есть село Радостное, дома чудесные вокруг, речка Тихая и есть председатель сельхозячейки Яблоков — я. Сгоряча хотели село назвать Нужные Радости, да бабы заворчали, что и без того много в мире лишних слов, зачем к слову «радости» еще одно? — Яблоков сплюнул на пол сельсовета. — Решили, пусть называется Радостным. Чувствуете разницу? Жили-были всю жизнь в селе Жулябине, и вдруг сразу — Радостное! Теперь у нас все изменится. Вон там, — решительно указал Яблоков, — по сухим полям пройдут лесополосы, а там, где гнилые овражки, чистые ручейки потекут, заструятся, деревья встанут. Холодные ветры с севера остановим, а южный ветерок хоть и слаб у нас, заставим его весело кружить над зеленым полем. Как в хороводе с бабами. А раз будет ветер кружить над полем, значит, никуда влагу не унесет. А раз почва взрыхлена и влагой напитана — мы плодово-овощные деревья вырастим. Про кандиль-китайку слыхали? А про пепин шафранный? А про антоновку шестисотграммовую? И то, и другое, и третье теперь прямо с веток рвать будем. Правильно говорю, Эдисон Савельич? — Какой еще Эдисон? — насторожился председатель Тройки. — Да я это, я, — засуетился мужик в темной рубахе навыпуск, расшитой пестрыми петухами по грязному воротничку, даже руку поднял, но опустил тотчас. Видно, что прыгучий мужик, любое яблоко сорвет с ветки. — Что еще за Эдисон? Разве бывают такие имена? — А нас с прошлым теперь уже ничто не связывает. Председатель Тройки строго посмотрел на своего помощника, а тот — на другого. — И где же теперь бывшее советское село Жулябино? А? Ты сам-то кто будешь, товарищ Яблоков? — Объясняю. Не торопись. Чего ты торопишься. Большое новое дело вдумчивости от каждого требует. Нет теперь в нашем районе села Жулябина, нет у нас теперь председателя сельхозячейки Подъовцына. В прошлом все это осталось. Так решил сельский сход. — А что осталось? — А ты оглянись. Видишь? — широко обвел Яблоков сельский горизонт. — Все, что висело на нас, как на сапогах виснут пудовые ошметья грязи по весенней распутице, все это ушло, вычеркнуто из памяти. И коровы недойные худые в прошлом остались, и пьяные скотники, и задрыги, и бабки-низкопоклонницы, и канавы с пучеглазыми лягушками. — Это как же так? — не поверил Председатель. — Как может такое быть? Существовало и вдруг исчезло? Как так, Подъовцын? Неужели ничего не осталось, кроме радости? 20 Тут в тексте пропуск, вспомнил Иванов. За словами «Неужели ничего не осталось, кроме радости?» целый абзац был вычеркнут, замазан чернилами. В том вымаранном абзаце подробно описывалось, как одна из местных баб ни с того ни с сего начала восхищаться этими приезжими, их ладными френчами, выправкой. Не вязалось это с общей интонацией. — Переименовали мы все ненужное, отвлекающее. Понятно, строго добавил председатель сельхозячейки Яблоков, бывший Подъовцын, дожди и распутицу одними переименованиями совсем не отменишь, но спокойнее все же говорить о направлении и силе ветра, о мировых факторах, чем о том, что вчера смыло коротким ливнем засеянные клинья у реки, а сегодня ферму затопило навозными ручьями. Хватит! До Советской власти гуси дохли в Жулябине от тоски, одни зеленые лягушки плодились, чистое озеро покрылось ряской, деревянные домишки обросли мхом, причем не только с северной стороны; даже некоторые люди в Жулябине, которые трудиться не хотели, покрылись с северной стороны мхом. Гордись таким. Слава богу, войну пережили на энтузиазме. Все — фронту! Сами почти даже и не плодились — и мужиков нет, да и прилечь на минуту сухого места не найдешь. Время от времени нужную рабсилу для вспашки и снятия некоторого урожая выпрашивали в областном управлении МГБ, — за хлеб даже пятьдесят восьмая работает. Иногда удавалось выпросить инженеров. Если крепко бить по рукам тех, кто не хотел раньше трудиться, они многое начинают осознавать глубоко и искренне. При этих объяснениях глаза Яблокова светились изнутри, как лунные озерца. Вот придет такой бывший инженер в бывшее село Жулябино по вредительской статье, ему тут же объяснят, в чем его неправда. Сразу и хлеб научится сеять, и нужный насос построит, и такую машину поставит, чтобы в самую сушь высоко над полем воду пускала, и струи красивой радугой расцвечивали бы белесое от жары небо. Правда, тут снова выходила непримиримая незадача: лягушек не уговоришь бросаться в стороны, всасывает их во все трубы, радуга от этого сразу опадает, мрет, растаивает. Ну и еще одна такая природная незадача: нечищеные уборные. Эти уборные при любой власти сильно и неправильно распространяют запах, — не по указанной розе ветров, как предписано, а самодеятельно. Вот и решил сход — не беспокоить больше власть. В самом деле, сила мы или нет? Решили: хватит вождю досаждать своими просьбами. Он один над всеми. Мужиков после войны мало осталось, зато фашисту хребет сломали. Надо теперь самим на этой волне одним махом войти в будущее! Решили: не быть больше на карте грязному и запущенному селу Жулябину. Пусть Новая Радость кипит, пусть трубы домиков Радостного чудесно дымят в зимнее небо, как на старинных картинках. Председатель сельхозячейки Подъовцын всю жизнь учительствовал в самых глухих уголках Сибири, знал жизнь, газеты читал. Он и предложил бабам и мужикам, которые еще остались, закрыть холодным северным ветрам путь на поля сельхозячейки. Никаких тополей и елок! Пустим по горизонту сталинские лесополосы. Свои собственные быстрорастущие деревья придумаем. Вон Эдисон Савельич научные книги читал, он придумает. Он привезет семена, побеги кандиль-китайки, к примеру, или антоновку шестисотграммовую. Он проконсультируется с академиком Лысенко, и в село Радостное умные аграрии зачастят. У каждого — щеки бритые и партийная книжка. Эдисон Савельич уже сейчас утверждает: деревья для новых лесополос будут специально придуманы. За одни сутки будут вырастать на целый метр. Десять дней — десять метров. Чудесными соками земли погонит деревья в высокое сибирское небо. На глазах изумленных людей на всех направлениях поднимутся зеленые стены. Не только пшеницу и овес станем выращивать, это само собой, а еще рис китайский, плотный, какой иногда с промбазы привозят. Не век на бедных брюквенных полях мыкаться, — разберемся, усилим, переименуем. Понадобится, напишем вождю, он поддержит. Все силы бросим на то, чтобы в будущее не через год, не в следующую пятилетку, пусть и в четыре года, а уже завтра войти. Народ-победитель это заслужил. Не просто деревья быстрорастущие начнем гнать в полный рост, все силы умственные и физические бросим на выращивание Нового Человека. Теперь у нас такая программа: Новые Радости — Новый Человек. За границей, к слову, в нищенских городах живут нищенские, испорченные капитализмом люди. Капитализм им сердца изгрыз, иссосал сердца, тело истомил, глаза потухли, а мы в Радостном теперь такого Нового Человека вырастим, что можно будет забыть про тяжкий невеселый труд. Лежи на зеленой травке, оценивай красоту и отдыхай душевно. Лишь бы бабы рожали. — А пахать кто? — поразился Председатель. — А на что у нас МГБ? Вредительство тоже сила. Не все люди вот так сразу захотят в радостное будущее. Многим по душе — тосковать, грязь им нравится, готовы по колено в говне ходить, потому что оно якобы тоже нашенское. Но мы не в капитализме растем! — вдохновился Яблоков. — Не строй иллюзий, товарищ! Село Жулябино мы в прошлое отослали со всеми его покосившимися заборами, все у нас в один момент стали жителями Радостного. Одна беда, есть несогласные. Немного их, но есть. Если таких срочно не переименовать, без толку будут болтаться под ногами. Вот Эдисон Савельич, например, был из таких. Он был по фамилии Темный-Темный, а по имени просто Ванька. А теперь посмотри, какой он Темный-Темный, теперь посмотри, какой он Ванька? У него мозги вмиг осветлели, он теперь истинный Эдисон, много изобретает, и по фамилии — Умницын. Бывший Темный-Темный в бывшем Жулябине ничего путного не делал, только лягушек в лужах гонял, чуть с голоду не помер, у з/к, которых приводили конвоиры на поле, казенную брюкву выпрашивал. А переименовали его — и смотри, сразу расцвел, стал как новенький! Он теперь — Эдисон Умницын! Готов выращивать деревья таких сортов, чтобы каждое яблоко шестьсот граммов весом, вождь изумится. Эдисон Савельич все продумал досконально. И где лесополосы будущие пойдут, и где рвы копать нужно. Свезем в эти рвы содержимое деревянных нужников, назовем не противно, ну, скажем, одуванчиковый смрад, — вот вам и лесозащитные полосы! Сам запах переименуем, чтобы не тошнило. 21 Иванов отложил машинописный лист. Вспомнил железнодорожную станцию Тайга. Он там ждал как-то поезда, а поезд опаздывал, — велись на линии под Мазаловом ремонтные работы. Чтобы не терять понапрасну время, поднялся на виадук. Внизу сердито рявкнул маневровый паровоз, выпустил клубы белого пара. По утренней тихой улице между заснеженными тополями Иванов неторопливо прошел к почте, под жестяным козырьком которой висел портрет вождя. Празднично смотрелось золото погон, фуражка с околышем; генералиссимус, щурясь, оглядывал заснеженную тайгинскую улицу, оценивал, на что местные люди годятся. Оценил и приезжего Иванова, проводил строгим взглядом. Перед стеклянной мутноватой витриной почтовой стойки Иванов долго выбирал марки. В конце концов выбрал рублевую коричневую — со Спасской башней, рубиновой звездой и зубцами кремлевской стены; тридцатикопеечную с Лениным, провозглашающим советскую власть (за плечом Владимира Ильича уверенно стоял Сталин); две сорокакопеечные — с восстановленным Днепрогэсом; и, наконец, тридцатикопеечную — сто лет со дня опубликования Манифеста Коммунистической партии. Наклеил марки и бросил конверт в почтовый ящик. На железнодорожном вокзале за это время ничего не изменилось. По привычке пробежал взглядом по знакомому каменному фасаду, по барельефам: с одной стороны — Сталин — Ленин, с другой — Маркс — Энгельс. Тихо было на свете, и снег пошел. На пустом перроне нищий в потрепанном матросском бушлате устроился у ног аккуратной гипсовой девушки, цыгане ревниво толкались у входа в ресторан, будто кто-то их туда пустит. Красивое утро. Мало ли что цыгане… В то утро Иванов свое первое письмо отправил… Встряхнул головой, сделал глоток чая. Гражданин Сергеевич все так же молча стоял у окна. Что он там видел в снегу за окном старой темной гостиницы? Ну, понятно, вождя в начале сквера — в привычной бронзовой шинели, холод вождю не страшен. Когда-то стояла тут часовня — угода попам. Не богу, а именно попам; богу все это — как с горы. Не глядя на гражданина Сергеевича (капитана МГБ Кузнецова), Иванов взял первую попавшую под руку книжку. Небольшой формат, скромная черная обложка с четко выдавленными на ней буквами — «Легенды и были». Это на Западе — мифы и сказания, а у нас всегда были, ну, еще легенды. «Полог на земле творили, на него сыпали руду, обжигали. Называлось — пожог. Были поповские руды самые вредные, — так писал Кондрат Перфильевич Мизурин. — Их издалека привозили. Искры, как зерна летят. От зелья люди слепли. Под ветром от печей в половине села куриц не было. Зельем их морило, и скотина — коровы, овцы, тоже не могли переносить этого зелья. Народу много помирало. Бывало — на кладбище и везут, и везут. А то — с ума сходили, схватит его, сердешного, корчит. Ну и взрывы бывали. Серебро пенилось в печах, оно воды не любит. Плавильщик всегда на шайке сидел, чтобы не заснуть. При взрыве соком расплавленным прожигало ему чембары. (Иванов удивился, какие чембары? — никогда такого слова не слышал). Если у кого чембары прожжены, тот, значит, плавильщик…» Плавильщики… Горные мастера… Серебро пенится… Прошлое все это. Всего лишь прошлое. Было да прошло. Вспомнил глаза Мизурина — тоже как из прошлого выглядывающие, мрачные, не все принимающие. В детстве Кондрат Перфильевич, как многие у нас, беспризорничал. Потом начал кормиться, работал рассыльным, вагоны разгружал. Пользуясь грамотностью (самостоятельно изучил чтение и письмо), забрасывал местную газету всякими заметками, собирал местный фольклор — сказы, легенды, были. Зачем такому переименовывать село Жулябино? Оно ему как есть мило… Вон чембары какие-то… Серебро кипит… Плавильщики, жандармы, горнорабочие… Одного бунтаря из книжки Мизурина — по фамилии Криволуцкой — ловили всей общиной. А Криволуцкой и не отстреливался. Ему зачем? Он из легенды, он просто пули в руку ловил. Только когда загнали в казенное ружье медную пуговку, умный Криволуцкой одумался, слез с сосны. Посадили в острог, а он оттуда сбежал. В легендах и былях по-другому и не бывает. Иванов читал, подмечал незнакомые словечки. Какой-то бастрык… Повершие… Чембары, еще не лучше… (Оказалось, просто холщевые штаны…) Какие-то недовольные собственным умом селяне… Ну, чебанок… Щерь… Путаешься как в подлеске… Поповские руды… Медная пуговка… При чем тут село Жулябино и мечта о Новом Человеке? У Мизурина глаза злые. Чего-то в его жизни не случилось. Он фразу строит, как еще народники и областники строили. Вот пример. «Сорока большое побежденье делал. Много народа побеждал. Писал на столбах: „Я, Сорока, бегаю в семерых“». Какое тут Жулябино? 22 К трем часам в дверь постучали. Гражданин Сергеевич вышел, принял поднос. Борщ, котлета с подливой, компот. Все обычное, простое, тетя Аза готовит вкуснее. — Мы сегодня главное скажем, — поднялся председатель сельхозячейки. — Мы сегодня о помощи вождю скажем. Он у нас — один. Он устает, что недопустимо. Он стоит над картой Родины, а она большая, и в каждом уголке лопочут разные жители — каждый на своем языке. Вот мое предложение: если уж благоустраивать страну, то всю сразу. Никаких больше разных языков! Я учителем был, знаю. Ни татарского, ни русского, ни бурятского, ни какой там еще язык ни называй, никаких нам больше не надо. Чтобы будущее страны построить, нужен один язык. Сталинский! — Так у нас другого и нет. — А ты сходи на ферму, — рубанул рукой, не поверил Яблоков, — там наши татаре на своем языке гуторят. Спросишь — о чем? Они, само собой, перейдут на русский, только зачем нам все эти хитрые временные повороты? Если ты советский человек, не прячься за бурятско-татарский. Ты изначально говори на едином сталинском языке, он всем понятен — и простому скотнику и председателю. В сталинском языке ничего лишнего быть не может, одни понятности. А у тех же скотников не только какой-то там свой язык, у них мат-перемат, коровы краснеют. Пора с этим кончать! — решительно рубанул воздух председатель. И спросил: — Кто за переименование всех нынешних языков в один — сталинский? В воздух дружно взметнулись крепко сжатые кулаки, даже кепка чья-то взлетела. — Эй, председатель, — крикнули из последнего ряда, — а скотина как? Она ведь к нынешним языкам привыкла. — Это пусть скотники теперь думают. Они приучили скот мычать по-скотски, пусть теперь сами этим займутся. Что такое наш Новый Советский Человек в селе Радостном? — Спросил Яблоков, бывший Подъовцын, и сам ответил: — Наш Новый Человек в селе Радостном ничем ненужным не интересуется. Он не преклоняется перед иностранным, не пьет, любит трудиться. Раньше-то как? — строго объяснил председатель растерявшимся вконец членам Тройки. — Раньше ободрал кнутом быка, он вроде и успокоился. А на самом-то деле бык не успокоился. Ох, бык совсем не успокоился. Он живой, он зло затаил. Это у него, как у человека. Обидели, сердце стучит. Рано или поздно бросится такой бык в толпу, пороть рогами и татар, и русских, и бурятов. Так что только переименованный скотник, это ясный факт, найдет дорогу к переименованному скотскому сердцу. — А что наши гости из центра скажут? — невысокий вскудлаченный мужичонка рывком сорвал с головы кепку кожаную, клинышками. — Я вот сейчас числюсь в селе Радостном как товарищ Степан Вишневой. Красиво числюсь, мне нравится, так общество захотело. А раньше по матери был Мертвищев. Мертвищевых, скотников, у нас — полсела. Зачем в будущее пускать с такой фамилией? Я не спорю. Вишневой — это по-сталински! В накуренном зальце насторожились, начали переглядываться. В окно тревожно несло запахом навоза, ну и другого чего-то, может, смрадом чудесным одуванчиковым. Председатель сельхозячейки выпрямившись, сурово вгляделся в лица сельчан. — Если нет больше умных вопросов, будем считать дело решенным. С этого самого момента, не раздумывая, все как один переходим на новый язык — чистый, коренной, сталинский. Еще суровее обвел взглядом зал. — Вот гости к нам из центра пожаловали. Осматриваются, всему дивятся. Центр от нас далеко — как до Луны, не все инициативы доходят вовремя. Приехали к нам и говорят. Вот, говорят, из села Жулябина давно в город отчислений нет, и жулябинские продукты перестали в городе появляться. — Взмахнул кулаком. — Сами видите, как они там, в городе, за жизнью не успевают. Хоть бы ножи точили, что ли. Мы только что огромную войну выиграли. Вчера темной тоской несло с грязной замусоренной речки, над ней деревянные уборные тускло стояли, как пустые скворечники, а теперь выйди в поле, там холмики в травах, в нежных цветах, в белых кашках, опять же, в смородиновых кустах речка извивается. Не Говнянка, как прозывалась раньше, а Хрустальная, говоря теперешним сталинским языком. — А ты, председатель, все же скажи, как быть со скотниками? — Ну как быть? — покосился на членов Тройки председатель сельхозячейки, бывший Подъовцын. — Пока оставим, как было. Пусть Ептышев пишет в областную газету. Мы новый мир строим, мы на единый язык перешли. Мы в ближайшее время всех скотников поголовно переименуем. Ни Ептышевых, ни Мертвищевых, никаких таких у нас больше не будет. Давайте говорить о Новом Человеке, каким он должен быть! А каким человек был раньше, о том все знают, хватит с нас Тургеневых да Толстых, — блеснул знаниями председатель. — Засраным, зассанным и затасканным — вот каким был наш прежний человек! А теперь нужны сильные красивые люди! — А как с инвалидами быть? — Ну как? Мы их всех в дальний район отправим. С уважением отправим. Пусть вспоминают былую войну и жизни радуются. А то до чего дошло! В город едут, на вокзалах кусочничают. На позициях все как один были героями, под снарядами бегали без лишних мыслей в голове, а тут вдруг, нате вам, задумались. Да и понятно: ничем не заняты, жизнь вольная. Вот и пошли кусочничать от нечего делать. Один такой ничем не занятый инвалид какую-то Вену недавно назвал красивым городом. Ну, ты смотри, а? Скоро Мюнхен так назовет красивым! Правой руки у дурака нет, хромает почти на обе ноги, а говорит такое! Но мы ему не позволим! — с силой ударил председатель кулаком по столу. — Инвалиды войны и идейные нищие, все, как один, должны перейти на единый корневой язык. Сталинские понятия, сталинский труд и отдых. Всем найдем уютное место. Пусть живут отдельно, обсуждают случаи всякие. А чтобы даже случайно не болтали лишнего, предлагаю переименовать и Вену, и Мюнхен. Какие будут ваши предложения? — Вену — в Иваново! Пусть помнят простого советского солдата. — А Мюнхен — в поселок городского типа Нюськино! — крикнул кто-то из зала. — Помните Нюську? Страшней ее в мире нет! 23 И снова Иванов вспомнил Тайгу. Как всегда, сидел в железнодорожном ресторане. Дышит теплом печь — старинная, в изразцах. Сто граммов пропустил, может, даже двести. Конверт (третий за три месяца) брошен в почтовый ящик. Книга выйдет, думал туманно, точно получу Сталинскую премию. За предвиденье. Такую книгу нельзя не заметить. С легким сердцем следил за снежинками за окном, как они медленно падают на бронзовую шинель вождя. Ныло немного сердце. Может, от нетерпения. Первой степени премию получу. Знал, с фронтона вокзала на пустынный перрон смотрят, как всегда, Ленин и Сталин, Маркс и Энгельс. Неусыпное у них дело. А за путями с кирпичной стены вагонного депо, где когда-то работал Сергей Миронович Киров, — смотрит, как из-за новогодней кисеи, большой написанный маслом портрет, на котором вождь задумчиво улыбается в густые усы. Пространство вождя. Вот правильное определение. Весь наш мир — пространство вождя. Будущее куется в его огромном пространстве. Уходящие и приходящие поезда салютуют вождю уважительными гудками. Красные, зеленые, белые маневровые огни грозно светятся сквозь плотный, громоздящийся в морозном воздухе пар — дыхание паровоза. — Переименовать, к лешему! — крикнул с места скотник бывший Мертвищев и шумно поддернул сопли, выступившие от надышанного тепла. — Но с некоторой осторожностью, — добавил он, — а то я от прошлого раза еще не отошел. Мы быка Громобоя переименовали в Дружка, а он в свое удовольствие запорол сменного бригадира. Тут надо без спешки, а то тень на весь скот бросим. Для начала Вену переименуем, тут я — за. А то, как ни возьмешь газету, везде план Маршала. Да что такое? Кто Европу освободил? Мы! Ты, Европа, нас не пугай! Ты, Европа, не смотри на нас быком Громобоем, мы из тебя доброго Дружка сделаем! — Даже вскочил с места. — Прямо сейчас переименуем, чтобы опомниться не успели! Уснут они сегодня в своих нищих Венах да Мюнхенах, а проснутся завтра в светлом Иванове да в поселке городского типа Нюськино. Все на месте, никто ничего не спер, сами видите, все на месте. И названия полны свету и красок! — А как все-таки с поставками в область? — пытался в правильное русло направить разговор председатель Тройки. — Помню, раньше приезжал я в Жулябино, так там и гуси водились, и некоторые овцы блеяли. А теперь, оказывается, даже сменного бригадира бык Дружок запорол. — Все это в прошлом, товарищ! — А как же будущее? Это он зря сказал. — Мы, товарищ председатель Тройки, — строго, даже сурово опять поднялся с места председатель сельхозячейки Яблоков и обвел взглядом насторожившийся зал, — мы, товарищ председатель Тройки, всякое прошлое тянуть в будущее не станем. Отблеялись ваши гуси! Не потащим гогочущие огрызки прошлого в чудесный дворец творческого труда. И сам спросил: — Хотите знать, как тут все через двадцать лет будет? — Если вы о сталинском плане, то давайте, — не смел возразить Председатель. — Думаете, нам рабсилы не хватит? — сразу отмел сомнения Яблоков. — Неправильно думаете. Лагерей перевоспитания никто не отменял. Вредителей надолго хватит. Не хотели честно трудиться в городах на всяких там производствах и в конторах, писать правильные книги и ковать всякое нужное дело, — пожалуйте на перевоспитание, потрудитесь на полях социализма в селе Радостном. Кто линию партии постоянно выправляет? Вождь. А что нам теперь вождь предлагает? — председатель сельхозячейки Яблоков, бывший Подъовцын, остро оглядел зал и членов Тройки, и все сразу подтянулись. — Нам вождь теперь предлагает грандиозный обдуманный план созидательного преобразования природы. С села Радостного начнем. По полям лесозащитные полосы протянем, рассадим, выгнем, проведем, закроем путь всем суховеям, хоть из Вены, хоть из Мюнхена. У нас район чуть не с какое-нибудь там европейское государство, мы, может, рис станем сажать. Эдисон Савельич осветит нам перспективы. Перед каждым обедом в общей столовой будем проводить политчас, чтобы из Европы в наши головы никакой чепухи не надуло. Политморсос! Вот как говорить станем! Политико-моральное состояние! А значит, лесоразведение, орошение, глубина вспашки, высадка, духовная дисциплина. У нас саженцы и всякие тяжести пока носят по полю бабы, не то чтобы они там не торопятся, я же понимаю, но раньше вот прикрикнул бы бригадир: «Веселей, курвы!» — и весело побежали. А у нас не так, — взмахнул он рукой. — Мы весь механизм, как часы, отладим. Приедете летом, а у нас радуги в небе на все стороны, как северные сияния. Праздник победившего полевого социализма. Мы у себя в Радостном начнем, а там, смотришь, волжане примкнут — от Саратова до Астрахани. А потом пойдут шагать деревья Эдисона Савельича по реке Хопер, по рекам Медведице и Калитве на Пензу, на Каменск, на Северный Донец. На Сталинград выйдем, и на Чапаевск, по четыре полосы в ряд шириной по шестьдесят метров, а? Никаких голых степей! До Урала, и дальше. Все для трудящегося человека! — Председатель решительно сорвал шапку с головы, ударил ею об пол, даже потоптал немножко. — По берегам реки Урал выйдем к Каспийскому морю, к казахам переплывем. Сколько им еще быть казахами? Все по дороге переименуем! Политморсос! — Яблоков мечтательно прищурил глаза. — Жалко, товарища Ленина с нами нет, но мы помним его заветы. Вот вас, товарищ дорогой, как кличут? — вдруг обратил он взор на второго помощника. — Головешкин я. — Как относитесь, товарищи? — Переименовать! — загалдели дружно. — Давайте варианты, — кивнул председатель. — Хранитель Заветов… Сердечкин… Ласковый… Политморсосов… Лицо-то круглое… — Да вы чего это, чего? — перекрестился от неожиданности второй помощник. — У меня жена есть. Какой Сердечкин? Какой Политморсосов? Какой Хранитель Заветов? Я от жены ехал сюда Головешкиным. Разве я поп? И лицо у меня не круглое! Но Яблоков уже рубанул кулаком дымный воздух: — Куда сегодня направим мы ярость масс? 24 Иванов подпер голову кулаками. Ептышев, Ептышев… Скотник Ептышев… Вот ты как, паскудник, выполз. В рукописи встречается твое имя, и в газетных заметках — за моей подписью, и в потерянной тетради. Внимательный взгляд быстро отметит, как этот шустрый скотник одновременно действует в разных местах… Но чтение Иванова увлекло. Вот ведь написано год с лишним назад, а скотники галдят, как живые. И бык Громобой грозит рогами, ныне Дружок по кличке. И будущие чудесные социалистические поля, над которыми в самую сушь распускается дивная радуга. Разве мог такое написать Кондрат Перфильевич Мизурин? — подумал не без гордости. Да ни в жизнь! Мизурин весь по колено в прошлом. У него «Отец-Олень», «Старушка и пристав». У него «Сорока-Мститель» да «Арихерейские тыщи». Но это ушло, истлело, давно утонуло в речке Говнянке, ныне Хрустальной. Не по колено, а по самую грудь, по самые плечи увяз в темном прошлом писатель Кондрат Мизурин, потому и сидит такой угрюмый на всех собраниях. Незаметно погладил пальцами машинопись и гражданин Сергеевич, будто уловив что-то, глянул на Иванова. — А вы, Сергей Сергеевич, филолог? — Я — капитан. Но мы и этому учимся. И правильно. Человек обязан всему учиться. Вспомнил, Полярник рассказывал. В тундре летом температура поднялась в один день чуть ли не до двадцати пяти градусов, в кабине вездехода задохнуться можно, как в раскаленной печке. Водитель распахнул дверцу, а чтобы не хлопала, привязал ее проволокой. Когда ехали вдоль мелкой речной протоки среди кустарника, перед вездеходом появился бурый медведь, наверное, ненормальный, потому что рев двигателя в тундре слышно за много верст. Водитель, понятно, рванул на себя дверцу, а она прикручена, ни на сантиметр не сдернешь. Водитель страстно ругаться стал, конечно, а потом всем рассказывал, что не смог дверцу закрыть потому, что второй медведь лапой ее держал. Закурил. Как бы понизил уровень опасности. Мог бы такое написать Михальчук Иван Михайлович? Бывший монтер, он к электричеству относился как к живому явлению, мог разговаривать с лампочкой. Лампочка горит, светится, а он с нею разговаривает. Выпустил фантастическую книжку про машины полей коммунизма. Тоже в серии «Герои Социалистического Труда». Там у него комбайнеры и трактористы рассказывали о своих личных мечтах, сколько гектаров им все время хочется вспахать и засеять. А еще Михальчук выпустил повесть про советских геологов, которые сталкивались в глухих уголках с американскими диверсантами и шпионами. «Будь начеку. В такие дни подслушивают стены!» Кончилось, понятно, судом. Зал был полон. Зина, героиня, выступала главной свидетельницей. Глядя на нее, раскаявшийся диверсант (русский по происхождению) заметно волновался. «Я не прошу снисхождения, — горько сказал он. — Я шел к вам как диверсант и готов нести ответственность за свои преступные мысли. Да, я иностранный подданный, но русский по происхождению. И вот впервые встретился с родиной в лице этой девушки». «Но теперь я фантастику не пишу, — признался как-то Михальчук на небольшом писательском собрании. — Знаний не хватает мне, зачем врать? Фантастику должны писать люди, способные в науках. А я кто? Бывший монтер, электрик. Пока писал на уровне монтера и электрика, вроде получалось. А глубже не могу. И учиться мне трудно. Годы прожитые мешают». «Я же рос сам по себе, — жаловался собравшимся Иван Михайлович. Знал, что его поймут. — Я в Бийске работал в электроцеху, сочинял стихи. „В фабкоме встретились шофер и комсомолка“. А потом сочинил песню на свадьбу друга. „Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов“. Сами, наверное, не раз пели. Считается сейчас, что народная, а ведь это я ее написал. Ну, бийская газета целой статьей разразилась об ужасном состоянии тогдашних алтайских дорог, о частых автомобильных авариях, о плохой дисциплине. Да и какой может быть дисциплина у наших шоферов, спрашивал автор статьи, если шоферы поют такие глупые песни? На другое утро меня окликнули: „Михальчук! В особый отдел!“ Ну, я шел, и ноги у меня совсем ослабели, честно вам говорю. Вошел в кабинет, снял кепку. Перед особистом тетрадный листок лежит, слова песни переписаны. „Твоя работа?“ Я врать не стал, покивал смиренно, раскаиваюсь, мол. Особист помолчал, а потом как грохнет кулаком по столу! „Да ты у нас поэт, Михальчук! Мы тебя учиться отправим!“» Нет, подумал Иванов с непонятным облегчением. Хороший человек бывший монтер и электрик Иван Михайлович Михальчук, но праздник полевого социализма в селе Радостном описывать не станет. И не в плохих знаниях тут дело. Особисты Михальчуку фантазию подпортили. Взглянул на карманные часы: — Кажется, нам с вами домой пора. — Мне — да. А вам-то зачем? — гражданин Сергеевич доброжелательно наклонил голову. — Напьетесь вы дома, товарищ Иванов, что в этом хорошего? Лучше вам заночевать здесь. И указал на шкаф. Дескать, там и подушка. 25 ……………………………………………………………………… За окном на ночном проспекте вспыхивали огни, ночные тени медленно двигались, повторяя путь одинокой автомашины. Полина спит, затаилась в теплой проплаканной постели; инвалид спит, ограниченный зоной распространения серой крысы пасюк; Француженка спит, высланная из далекого Ленинграда; и тетя Аза, и майор Воропаев, и Полярник. ………………………………………………………………………… Было, наверное, за что давать Полярнику Сталинскую премию, что-то он там такое серьезное открыл на берегах новой реки Лагерной. В каждой пикетажке — номера шурфов, это Иванов сам видел; вел Полярник строгий учет всем патронам с аммонитом, всем шпурам, которые удалось отпалить. «Ураганная активность!» Догадайся, о чем речь. У пустых бочек из-под бензина рабочие зубилами вырезали верхние днища, заполняли образцами руды. «Черные дробленые породы переполнены минеральными сростками». Так-то. Все это сейчас хорошо накладывалось в сознании Иванова на прочитанную рукопись. «У нас саженцы и всякие тяжести пока носят по полю бабы, не то чтобы они там не торопятся, я же понимаю, но раньше вот прикрикнул бы бригадир: „Веселей, курвы!“ — и весело побежали». Мог такое написать Петр Павлович Шорник? Ох, не зря, не зря наседал Петр Павлович на книжку «Идут эшелоны». «Не угольным дымом несет от сочинений Иванова, не жимолостью утренней и чудом советской жизни, а потом, потом от излишних трудов! — И заколачивал последний решающий гвоздь: — Не обогащают меня сочинения Иванова». А чем тут обогатишься? «Говна-то!» ……………………………………………………………………………… К полуночи все же осилил книжку Шорника. «Повесть о боевом друге». О себе, конечно, писал, о себе. Вся прожитая жизнь легла в книжку Петра Павловича Шорника. Отца раскулачили и выслали. Дикое детство провел на окраинах прокопченного Сталинска. Повезло, случайно попал на конезавод. Лошади лягаются — это да, зато они лишнего не болтают. А там и война началась. Вот после войны и вылилось все, что накипело, в «Повесть о боевом друге». За неистовую страсть к лошадям Петр Павлович Шорник попал в начале войны в 4-й Кубанский кавалерийский корпус. Об этом распространенно писал. Чувствовалось, что старается не врать, но редакторы за него постарались, потому теперь Шорник и скалит злобно на писательских собраниях свои крупные лошадиные зубы. «Меня это не обогащает». Как-то принимали молодого поэта в Союз писателей, готовились к голосованию. Все шло хорошо. Но поднялся Петр Павлович. «Нас, сами понимаете, будут помнить по нашим книгам. Меня, например, за то, что боевых друзей прославлял, а его за что? — указал рукой на молодого поэта. — Ну, травка на берегу, елки, красивые девки. Зайчики за пеньком. „Кто воевал, имеет право на тихой речке отдохнуть“. Читали мы про все это. А где твоя любовь к Родине, парень? Не обогащают меня эти стихи! — Скалился как боевой конь. — Девок у нас много, а Родина одна. Учтите, я буду голосовать против, зачем писательской организации бытописатели зайчиков-цветочков? И других призываю голосовать против. Давайте лучше отложим прием, чем портить биографию парню. Может, научится чему-нибудь? На фронт не успел, пусть едет на стройку, зачем слюни пускать?» На фронте, вспомнил, героизм и трусость были неразделимы. Подпустил матерок для понятности, посмотрел на молодого поэта. Сегодня, значит, навалишь в штаны, а завтра, что называется, совершишь подвиг. Например, нам на Днепре, на плацдарме, жрать было нечего. Дохлую рыбу выбросит взрывом, мы ее выбирали из груды трупов. Однажды засекли: поросенок визжит на ничейной земле. Вот нашел место дурак — пастись между двух армий. Ночью минеры проделали в колючке проход, и пополз туда один наш солдатик. Самого голодного нашли. Отыскал нужный домик, крышу с него взрывом снесло, упавшим бревном придавило поросенка. Солдатик автомат положил у ног, в лунном свете кишки выбирает. А тут на его автомат ступил чужой сапог. «Гут, гут, Иван!» Двое. Успокоили, значит. Ну, сидит, молчит, выбирает кишки, перестрелка затихла, две армии прислушиваются, чья там возьмет? «Гут, гут, Иван!» Поросенок небольшой, значит, не бесконечный, — выбрал солдатик кишки. Немцы мясо забрали и автомат забрали. А что такое потеря оружия на линии фронта? Шорник подумал и ответил сам себе: потеря оружия на фронте — это трибунал! Но немцы в тот раз порядочными оказались, пожалели солдатика, не генерал же приполз на нейтралку за поросенком. А может, сами оказались из каких-нибудь довоенных спартаковцев: вынули диск, автомат оставили… В принципе, мог Петр Павлович Шорник написать про быка Громобоя, который сразу, без раздумий, как только его переименовали в Дружка, запорол рогами сменного бригадира. Мог… Но ведь не написал… Редакторы его рано озлобили… «Петр Павлович, сколько евреев в вашей писательской организации?» «Спросите Слепухина, скажет — мало, спросите Мизурина — переизбыток». 26 Не спалось. Вернулся к «Легендам и былям». «Юкагиры были. С каменными топорами были. — Где только Кондрат Перфильевич услышал такой древний речитатив? — С костяными стрелами были, с ножами из реберной кости. Над огнем — покойного шамана кости качали. „Огонь-бабушка, худое будет, в другую сторону худое отверни. Хорошее будет, в нашу сторону поверни“. Погодя немного стали поднимать кости — не могут оторвать от земли. „Это нашего покойного шамана кости, они что предвещают — страсть!“ Один старичок сказал: „Скоро на челноках поплывете, новый народ встретите“. „Хэ! — сказали. — Мы с топорами, на челноках. Какой новый народ? Не боимся!“ „Против нового народа ничего острого не направляйте, — несогласно покивал юкагирам старичок. — Конца не будет новому народу, так много. С заката идут. Сердитые идут. У рта мохнатые идут. Ничего острого не направляйте, не то свои пепелища, обнюхивая, ходить будете“. Один человек с сыном пошел. Видят, ураса стоит — до самой верхушки сделана из дерева. За кочкой залегли. Новый человек из дому вышел. Мочась, стоял. Бородатый стоял, ана-пугалба, у рта мохнатый. Сын шепнул: „Я выстрелю“. Отец еле остановил. Упомянутый человек в дом вошел, другой вышел. Мочась, стоял. Сын шепнул: „Я выстрелю“. На этот раз отец не успел остановить. Из деревянной урасы сразу много народу выбежало: „Откуда пришедшая стрела?“. Стали искать. Схватили. „Какие вы люди?“ „Мы юкагиры“. „Много вас?“ „Нас много“. Стали вином поить, курить дали. „Вот как вам хорошо! — сказали. — Завтра всем стойбищем приходите, еще дадим“. Старик вернулся на стойбище. Спросили: „Откуда веселый?“ — „Хэ! — сказал. — Мы новых людей встретили. Нас особой водой поили, курить табаку давали“. Утром все пошли. Русские вином поили, всех уронило вино. Потом чаем напоили, — вкусно. Потом табаку давали, — еще вкусней. „Наша еда, — сказали, — вся такая вкусная. — Вас теперь так кормить будем“. Согласно кивали. Нравилось. Русские спросили: „Нам сдадитесь?“ Ответили: „Сдадимся“. „Нам ясак давать будете?“ Ответили: „Будем…“» 27 Куда сегодня направим мы ярость масс? 28 Пять дней. Потом еще три. Гражданин Сергеевич особого нетерпения не проявлял. Он больше молчал, часами смотрел в окно, будто видел на улице что-то новое. Ни о чем не спрашивал, вопросов не поощрял. А Иванов читал. Слепухина читал и Шорника. Ковальчука читал и Леонтия Казина. Бывшего военного прокурора Шаргунова читал и мрачного Мизурина — фольклориста. Бывший прокурор, кстати, писал просто, прямо как Жюль Верн. «Летом 1934 года Главным управлением Северного морского пути была отправлена группа зимовщиков на остров Врангеля. Так оказалось, что новый начальник зимовки с самых первых дней появления на острове начал активно воскрешать нравы капиталистических торгашей по отношению к имеющемуся местному населению…» Нет, не похоже, чтобы в голову Вениамина Александровича Шаргунова могла прийти мысль о решительном переименовании немецко-австрийских городов в поселки городского типа. Да и бык Громобой у Шаргунова скорее бы статью схлопотал, чем пошел под переименование. А Леонтий Казин? Да, Сибирь далеко от столицы. Да, здесь вьюга неделями злится. Да, садами наш край еще беден. Да, в тайге есть, конечно, медведи. Но медвежьим одни лишь невежды Край сибирский считают, как прежде! Им, видать, невдомек, что с годами Эти земли обжитыми стали, Что давно новостроек огнями Замерцали таежные дали… А какие тут дивные весны! А какие тут звонкие сосны! Тихо кедры мохнатые дремлют, Разбежались цветы по увалам. Поглядишь и поверишь: на землю Словно радуга с неба упала. А какая тайга вековая! А какие тут горные цепи! А какие — от края до края — Медуницей пропахшие степи! Воздух чище воды родниковой, Только выйдешь в просторы — и сразу Пьешь и пьешь его жадно, готовый Пить еще и еще, до отказа… * * * Нумерованные листы с заметками начали обретать систему. Доказательства налицо, невооруженным глазом видно, что никто из предложенных Иванову авторов не мог являться автором рукописи о селе Жулябине. И дело тут не в таланте. Автор книжки «Идут эшелоны» тоже не мог претендовать на авторство рукописи. Книжки о герое-машинисте Лунине («Говна-то!») рядом с изучаемой рукописью будто бы не существовало. Не проглядывалось никакой связи между машинистом Луниным и председателем сельхозячейки Яблоковым, бывшим Подъовцыным. Как ни вчитывайся, как ни поворачивай текст, не мог это написать один и тот же человек. Книжка о Лунине, это прежде всего напор, это понимание исторического момента, трудовой героизм. «Выкатывался мощный паровоз, ревел, пуская пары, пугал лося, выбежавшего из лесу». А рукопись о председателе сельхозячейки Яблокове — сплошное ожидание, ну, как там ляжет наша мечта? «Не только пшеницу и овес станем выращивать, это само собой, а еще рис китайский, плотный, какой иногда с промбазы привозят». Иванов теперь читал, не торопясь, успокоенно. И все равно выдавались часы, когда по коже, как мелкие внезапные звездочки, высыпала нервная сыпь. Вот как вести игру, если сдал такие карты? Полина правильно оценила книжку о машинисте Лунине. В библиотеке сотни таких. Ночью особенно ясно представлялась Иванову разница между рукописью про председателя сельхозячейки и книжкой про героя-машиниста. «Перед каждым обедом в общей столовой будем проводить политчас, — это из рукописи, — чтобы из Европы в наши головы никакой чепухи не надуло. Политморсос! Будущее!» А из книжки: «Тело было ловким, без суетливых, лишних движений. Во время сложной работы руки машиниста мелькали здесь и там, как бы не делая никаких усилий, однако все делалось как надо и в срок или даже гораздо раньше. Быстрый взгляд при этом не пропускал ничего, что делалось кругом, а чуткий слух ловил все звуки». Прав, прав Шорник: даже меня это не обогащает. Сказки Кондрата Мизурина, как бы к ним ни относиться, вгоняют в оторопь, не зря за дикость свою отправлены в спецхран, а вот чего ждет от гражданина Иванова гражданин Сергеевич, это не совсем ясно. Ну, скажем, укажу я на Мизурина, что с того? Ничем связь странной рукописи о селе Жулябине с «Легендами и былями» не докажешь. Да и зачем указывать на человека, не имеющего к рукописи никакого отношения? Я-то знаю . Или, скажем, укажу на Петра Павловича Шорника. Какой смысл? Кто поверит, что военный казак мог всерьез заняться тем же селом? Яркие отсветы будущей Сталинской премии падали на гостиничные стены. Ох, все еще впереди! Обжигало счастливое чувство. Но вдруг вспоминал — тетрадь. Они же нашли тетрадь! Они нашли ее на почте. Ну ладно, пусть так, любой человек может зайти на почту и что-то там забыть, но в тетради аккуратно перечислены все поездки Иванова в Тайгу, в Томск, в Кемерово. Достаточно взглянуть на штемпели отправления на конвертах (а у них есть конверты) и сопоставить с датами поездок, как все сразу встает на свои места. Приехал Иванов в Тайгу, — и ушел в Москву конверт с главой рукописи. Приехал в Томск, — и в тот же день отправилась в Москву еще одна глава. Никаких чудес. К тому же скотник Ептышев. Ох, поздно он его переименовал, раньше надо было. Имя скотника не раз мелькало в тетради. Там же, кстати, мелькали и другие засветившиеся в рукописи имена. И сюжеты некоторых еще ненаписанных рассказов. Про швейцара из ресторана «Сибирь», например, про драматурга из Москвы, про тучного Абрама, страдавшего от водянки… 29 — Отдохните день-два… Все-таки сжалился гражданин Сергеевич. Или сверху приказ наконец поступил такой. По дороге домой Иванов купил две бутылки «Московской». Поговорю с Полярником, решил. Есть нам о чем поговорить. Инвалида угощу. Даже татарку пожалел: она теперь, наверное, и на его пустующую комнату глаз положила. Сперва Полярник подвел татарку — вернулся в славе и блеске при полной Сталинской премии, а теперь он, Иванов, явится. Пока, конечно, без премии, но долго ли ждать? Был убежден, недолго. Главным читателем советских книг является все-таки не Нижняя Тунгуска, не другие библиотекарши или студенты; главным читателем Иванова, конечно, является недремлющий человек с трубкой. Может, уже доставлена телеграмма из Москвы в обком партии. Строгая, резкая телеграмма. Как можно такие страницы, как рукопись о селе Жулябине (ныне Радостное) держать под спудом? Автор указывает на простые решения сложных проблем, почему имя автора еще не названо вслух? Ах, автор скромен? Но ведь так и должно быть. Истинные творцы всегда скромны. Судьбы великих творений определяют не сплетни обывателей, а главный Читатель. Тот, который везде. Он на площадях, и в парках, и в скверах перед вокзалами и дворцами культуры, на барельефах исторических зданий, в кинотеатрах, в конторах. А Полина — только одна из многих. Ей думать не надо. Она о любых текстах отзывается так, как ей, дуре, хочется. А главный Читатель думает не об одной какой-то судьбе, он думает о судьбе всей страны в целом, о ее процветании. Он один знает, кому и когда подать знак. И когда подаст этот знак, огромная хорошо отлаженная система тут же выявит самого скромного и стеснительного творца! К Филиппычу не пошел. Дома крикнул с порога: — Принимайте гостей! Тетя Аза, татарка, дворничиха, испуганно выглянула из комнаты, ахнула и тут же прикрыла свою дверь. А инвалид Пасюк, опираясь на палку, так и застыл, открыв рот, в коридоре. — Вы чего дергаетесь? — удивился Иванов. И увидел сургучную печать на дверях Полярника. Свежий сургуч, красивый. Официальный, не сорвешь. Ничего больше не спрашивая, прошел в свою комнату, там зубами рывком сдернул с бутылки картонную крышечку. Глотнул от души и, не глядя, сунул бутылку притопавшему за ним инвалиду. — Когда? — Позавчера. — Полина с ним была? — Ты что! Ты что! Она с той ночи, когда они тут бой-сражение устроили, в бараке не появлялась. Может, звонила, но не при мне. А нас тут держали безвыходно восемь часов, пока не перетрясли у Полярника каждую книгу. Мешка три книг увезли. И Полярник, хоть и лауреат, не хорохорился. — Обо мне спрашивали? — Ты что! Ты что! Не спрашивали. — А Француженка тетя Фрида где? — Ну, где, где. В управлении, наверное. — Так она же отмечается там по вторникам. — А ее в Черемхово высылают. Надоела со своими приметами. И рассказал, сплевывая, жадно прикладываясь к быстро пустеющей бутылке, что всех достала эта Француженка тетя Фрида своими приметами. Болтает и болтает. Вот, дескать, как оступится инвалид двести семьдесят три раза, так тут и все. Конец света и прекращение дней. Такую эта дура придумала примету. По ее подсчетам, с обидой рассказал инвалид, оставалось до конца света всего-то там семьдесят одно его падение. А сколько можно? Он и так весь в синяках. Не успела. Пришла бумага — выслать Француженку подальше. Черемхово — угольный край, там такие страшные морозы случаются, что сами по себе как бы конец света. Там полопаются у нее бутылочки со святой водой. — А ты-то? — спросил. — Снова, что ли, ездил в Тайгу? Кивнул. Врать как-то не хотелось, но кивнул согласно. Да и кто поверит, что он целую неделю провел тут неподалеку — в гостинице? Ври, дескать, да не завирайся. Да и Полярник… Тоже мне лауреат… Что же это такое?.. Ведь он кипарисовую шкатулку отправлял Берии… 30 Выгнал инвалида. Пил жадно, не закусывая. Один гусь поля не перетопчет, а без коллектива не прожить. Полгода назад или нет, больше, конечно, больше, так же вот снег шел. А Иванов сидел в пустом железнодорожном ресторане и выводил ровные строки. «Дорогой Иосиф Виссарионович! Слава тем, кто работает. Слава тем, кто объясняет сложное. Я курю „Беломор“ и покупаю „Московскую“ по 60 рублей бутылка. Но не потому курю и беру водку, что чего-то боюсь. Напротив, от радости, от чудесной возможности — написать Вам. По занятости своей Вы, конечно, не ходите по когизам, хорошие книги остаются вне Вашего внимания, поэтому хочу стать Вашими глазами, Вашим слухом, Вашими чувствами и доносить до Вашего внимания все, о чем говорит народ. Вы уберегли страну от врага внешнего и теперь должны уберечь от врага внутреннего». (Представил, как на этом месте письма вождь от удовольствия сухими ладошками хлопнет по военным штанам с лампасами.) «Знаю, Вам нужен человек, разговаривающий с Вами напрямую. Многое до Вас не доходит, потому что между Вами и нами много сидит в конторах разных людей, и многие слова меняются, проходя через их руки и головы. Не буду называть Вам свое имя, вы сами его узнаете, если захотите, только подайте знак. Посылаю Вам первую главу повести, которую с этого дня буду писать только для Вас одного. Я Вам нужен, Вы сами это знаете. Сейчас многие люди живут в непонимании, сами себя путают. Председатели сельхозячеек, скотники и трактористы, военные инвалиды и всякие тетки с рынков, машинисты паровозов и летчики, осмотрщики вагонов и кондуктора, все до самого последнего дворника хотят, чтобы Вы их услышали…» 31 ………………………………………………………………………. 32 Через много лет Иванову в архиве показали давнее Постановление на его арест. «Иванов Николай Иванович… 1920, 17, март… является автором так называемой „повести“ под названием (без названия) контрреволюционного содержания, которую пересылал отдельными главами в адрес ЦК ВКП(б) на имя товарища Сталина. В течение 1948 года Иванов переслал в указанный адрес пять глав своей незаконченной контрреволюционной „повести“ под названием (без названия), в которой с контрреволюционных позиций критиковал настроения народа и идеологические мероприятия ВКП(б) и Советского правительства». Приговорили Иванова к лишению свободы сроком на 10 лет с последующим поражением в правах сроком на 5 лет — за антисоветскую агитацию и пропаганду. Иванов был моим дядей. В детстве я бывал в его комнате в деревянном бараке на улице Октябрьской. Там было интересно, там было много книг, только сильно несло из кухни помоями и, кажется, рыбой. Кстати, Постановление об аресте было выписано еще за три дня до того, как Иванова пригласили в гостиницу «Сибирь» для работы с книгами его коллег. Вряд ли «гражданин Сергеевич» знал обо всем, что рассказано выше, к нему у дяди никогда никаких претензий не было. Конечно, не стал Иванов лауреатом Сталинской премии, и вторая его книга не была напечатана, и не приняли его в Союз писателей. Но первым арестовали все-таки Полярника. Потом пришли за Француженкой (новая высылка). Потом замели инвалида — он как раз вырезал из «Правды» портрет вождя. Спросили: «Зачем?» Он ответил: «Для уважения». Инвалида на другой день выпустили. Такое тоже бывало. Майора Воропаева не тронули, при деле человек, а вот татарка тетя Аза дворничиха получила даже не срок, а сразу обе комнаты — и Полярника и Иванова. Правда, дети к ней все равно не ходили. И с Полиной Иванов никогда больше не увиделся. Сохранилась карточка старая. На ней раскрасневшийся Полярник притиснул Иванова к горячей татарке, она с ложкой в руках изумленно замерла, слышно, как в сковороде шипит, скворчит жареная картошка. Инвалид с другой стороны прижался к Полярнику, как к родному, а Полина бесстыдно его обняла, обвила руками. Даже Француженку прижали к Полярнику, правда, тетя Фрида все равно смотрелась на карточке как бы отдельно, скромно, и майор находился в некотором отдалении. Впрочем, смотрел майор Воропаев на присутствующих вполне покровительственно. Все народы, все сословия сошлись на этой праздничной карточке. Не евреи, не татары, не буряты, не русские, все только свои — советские. И когда незнакомый парень (фотограф из газеты) скомандовал громко: «Замерли!», все так и замерли. Глаза восторженно выпучены, щеки горят, губы растянуты, будто всех уже, правда, переименовали. 2013–2014 Новосибирск.