Перечитывая Уэллса

Аннотация

Книга о великом английском писателе, открывшем совершенно новые пути в мировой литературе. Его фантастические романы («Война миров», «Машина времени», «Человек-невидимка», «Остров доктора Моро», «Когда спящий проснется» и другие), романы реалистические («Бэлпингтон Блэпский», «Кстати о Долорес», «Тоно-Бэнге», «Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь», «Анна-Вероника», «Необходима осторожность»), автобиографические и публицистические эссе («Мораль и цивилизация», «Предвиденья», «Война, что положит конец войнам», «Россия во мгле», «Опыт автобиографии», «Наука и мировой разум») показали долгий и сложный процесс вырождения викторианского человека, превращение Человека разумного в новый жалкий, ничего не значащий вид. Личные разочарования отдельного человека обычно ничего особенного не значат для всего общества в целом, но разочарования таких личностей, как Уэллс, несомненно, меняют настроения общества. Об этом и рассуждает известный писатель в эссе, посвященном жизни и творчеству Герберта Джорджа Уэллса.

* * * Наша истинная национальность – человечество. Г. Дж. Уэллс Вступление (происхождение, детство, юность) Я человек, я посредине мира, За мною мириады инфузорий, Передо мною мириады звезд. Я между ними лег во весь свой рост — Два берега связующие море, Два космоса соединивший мост. Арсений Тарковский Открытие мира 1 Герберт Джордж Уэллс родился 21 сентября 1866 года в маленьком английском городке Бромли (графство Кент). Все достопримечательности Бромли того времени сводились к небольшому рынку и старой церкви, выстроенной в готическом стиле, да к минеральному источнику, известному под именем колодца святого Власия Севастийского, или, как именуют его сами англичане, святого Блэза. Газовые фонари, вымощенные камнем улочки, продуктовые фургоны. На козлах кэбов красовались извозчики в высоких цилиндрах, громыхали по камням конные омнибусы. Благословенное царствование королевы Виктории длилось с 1837 года (по 1901 год) – всё вокруг казалось прочным, построенным на века, ничто не предвещало никаких катастроф. Британцы и вообще-то самодостаточны, а провинциальные британцы – самодостаточны стопроцентно. Слухи с континента мало кого волновали. А ведь всего лишь за четыре года до рождения Уэллса (разумеется, без какой бы то ни было связи между этими событиями) премьер-министром Пруссии стал Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк (Шёнхаузен) – «железный канцлер», объединивший наконец Германию, сделавший ее мощной индустриальной державой. Греки изгнали ненавистного им короля Оттона, в России отменили телесные наказания, в США вступил в действие закон об освобождении рабов. Множество крупных и мелких событий перекраивали карту мира. Ну кто сегодня помнит Австро-Венгерскую империю, занимавшую огромную часть Европы, или Болгарию, имевшую прямой выход на Средиземное море, или захватывающие подробности Польского восстания? Время летит неумолимо, его бег стремителен. Всего за год до рождения Уэллса был убит Авраам Линкольн, шестнадцатый президент США, окончательно покончивший с рабством, вспыхнуло восстание фениев в Ирландии, американцы купили у России Аляску и Алеутские острова, Канада была объявлена доминионом Великобритании… И все такое прочее, как говорил один известный поэт. Не меньше, чем политические события, потрясали и меняли мир научные открытия и технические новшества. Монах Грегор Мендель открыл законы наследственности. Чарльз Дарвин и его сторонники разработали теорию эволюции. В физике и химии произошли поистине революционные изменения. В год рождения Уэллса был проложен первый телеграфный кабель через Атлантический океан между Англией и США, а Роберт Уайтхед изобрел самодвижущиеся подводные мины (торпеды); был закончен Суэцкий канал, соединивший Средиземное и Красное моря. Мир жадно вбирал, мир жадно использовал многочисленные открытия химиков, физиков, биологов. Профессия инженера становилась все более престижной, не случайно откликающийся на все проявления прогресса Редьярд Киплинг пропел осанну паровозам в великолепной книге «Дни работ». Чайные клиперы ставили рекорд за рекордом, в считаные сутки пересекая океан, первые авиаторы неуклюже взлетали в воздух. Менялся быт, менялась литература. Сказки о драконах и спящих принцессах приелись даже в Бромли. Понятно, что инерция общества велика: во все времена основную массу литературы занимали сказания все о тех же принцессах и драконах, под какими бы личинами все это ни скрывалось (сегодняшние фэнтези – это всё тот же порядочно залежалый товар), – но мир мощно требовал обновления. К тому же мир всегда нуждается в деятелях, умеющих объяснять непривычные новшества. На материке таким человеком стал Жюль Верн. Он понятно и увлекательно объяснял пораженным обывателям, что наша планета велика, что белые пятна с географических карт не так-то просто стереть, но и остановить этот процесс уже невозможно. Познанию мира, указывал он, часто помогают не только романтики вроде Жака Паганеля, секретаря Парижского географического общества, но и люди, откровенно делающие политику, скажем, такие, как индиец капитан Немо или благородный мадьяр граф Матияш Шандор… 2 Сохранилась фотография Уэллса, сделанная в 1869 году: рядом с Фрэнком, старшим братом (это он впоследствии подсказал брату идею романа «Война миров»), сидит в креслице маленький Герберт. Он в платьице, в отличие от мальчишеского костюмчика Фрэнка (в книгах о великих людях XIX века часто можно видеть подобные фотографии). А вот еще одна: нагловатый рыжеусый джентльмен в котелке, чрезвычайно обыденный на вид. Трудно соотнести эти фотографии с образом автора «семи знаменитых романов», скажем, с той же «Войной миров» – кстати, первым попавшим когда-то мне в руки. Томик был иллюстрирован поистине чудесными иллюстрациями художника Альвэм-Коррэа. Книгу эту можно перелистать, подготавливая себя к чтению, дивясь необычным подписям. «Астроном Ловелл заметил поток раскаленных газов…» На черно-белой иллюстрации изображалась загадочная планета Марс, густо иссеченная каналами, отмеченная загадочной огненной вспышкой. «Цилиндр имел вид вкопанного в землю старого газометра…» Сочетание упавшего с неба цилиндра и какого-то неизвестного мне старого газометра странно волновало. «Марсианин держал генератор теплового луча…» Взбесившийся треножник в металлической шляпе, похожей на шляпы китайских кули, нёсся в сторону уткнувшегося в берег колесного парохода. «Дома стали казаться призраками, глядящими на меня тысячами очей…» Мертвый Лондон, тщательно и не раз описанный Уэллсом. Странное ощущение непреходящего ужаса и восхищения. И все же одна из последних иллюстраций излучала истинный оптимизм. «Осмотр машин, оставленных марсианами, дал замечательные результаты…» Сохранились и другие фотографии молодого Уэллса. Вот он в Нормальной школе Южного Кенсингтона – с человечьим черепом в правой руке, а левую руку положил на скелет человекообразной обезьяны. А вот 1895 год – задумчивый усатый молодой человек в домашней куртке, с пером в руке… Да, с пером! И с листками рукописи! «Человек творческого труда – это не обычное существо, он не может и не испытывает ни малейшего желания жить как все нормальные люди. Он хочет вести жизнь необычную». Так позже написал сам Уэллс в своей замечательной книге «Опыт автобиографии». Подзаголовок книги звучал непривычно: «Открытия и заключения одного вполне заурядного ума (начиная с 1866 года)». Мне явственно слышится в этом отзвук превозносимого Уэллсом Чарльза Дарвина («Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение избранных пород в борьбе за существование»). На собственном примере Уэллс попытался показать, как развивается отдельный человек – в обществе. В своих книгах, кстати, он выделил множество отдельных видов человека , которые, по его мнению, живут среди нас, часто никак не способствуя процветанию человечества, и даже напротив, ограничивая его развитие, его свободу. А ведь для того, чтобы мыслить, развиваться и познавать мир, нужна свобода. Уэллс всю жизнь добивался свободы. И, несомненно, достиг в этом больших успехов. «Чем дольше я живу, – писал он, – тем более проясняется и год от года крепнет во мне желание стать выше элементарных житейских потребностей, сосредоточиться по возможности на чем-то главном… И в этом я вижу не только основную линию моего жизненного поведения, желание найти выход из собственных затруднений, но и ключ к преодолению препятствий, стоящих на пути большинства ученых, философов, художников и вообще всех творческих людей, мужчин и женщин, погребенных под грузом повседневности. Подобно доисторическим амфибиям, мы все, можно сказать, пытаемся выбраться на воздух из воды, где доселе обретались, научиться дышать по-новому, освободиться от всего общепринятого, ранее не подвергавшегося сомнению». И далее: «Жить без надежды продолжить дело, для которого, думаю, я предназначен, мне представляется в высшей степени бессмысленным. Не хочу сказать, что повседневность, которая в свое время казалась мне бесконечно интересной, все эти сшибки и борьба индивидуальностей, музыка и красота, путешествия и встречи с людьми, новые земли и необычные зрелища, работа ради успеха и игра ради игры, и юмор, и радость выздоровления, привычные удовольствия и среди них самое ощутимое – удовольствие потешить свое тщеславие, безвозвратно канули в Лету. Во мне по-прежнему живет чувство благодарности за все, что дает нам жизнь. Но я уже сполна насладился этим и жить во имя получения больших благ отказываюсь». Великолепно сказано, но не совсем правдиво. Было нечто, от чего Уэллс отказаться никогда не мог. Прежде всего, от женщин. Скажем, от Муры Будберг. От женщины, которая скрасила его жизнь в последние годы и в то же время принесла ему немало страданий; от баронессы (что не совсем верно) Марии Игнатьевны Будберг, в девичестве Закревской, по первому браку – графини Бенкендорф. «Я никогда не был большим охотником до любовных приключений, хотя нескольких женщин любил глубоко». Эти слова вряд ли могли обмануть людей, хорошо знавших жизнь писателя. «Мура – та женщина, которую я действительно люблю. Я люблю ее голос, само ее присутствие, ее силу и ее слабости. Я радуюсь всякий раз, когда она приходит ко мне. Я люблю ее больше всего на свете. Мура мой самый близкий человек. Даже когда в досаде на нее я позволяю себе изменить ей, или когда она дурно со мной обошлась, и я сержусь на нее и плачу ей тем же, она все равно мне всех милей. И так и будет до самой смерти. Нет мне спасения от ее улыбки и голоса, от вспышек благородства и чарующей нежности, как нет мне спасения от моего диабета и эмфиземы легких. Моя поджелудочная железа не такова, как ей положено быть; вот и Мура тоже. И та и другая – мои неотъемлемые части, и ничего тут не поделаешь». 3 Странно, но у писателя, покорившего мир необыкновенной силой ума и воображения, отношение к собственному уму и воображению было, скажем так, неоднозначным. Он не раз утверждал, что его ум слишком часто нуждается в постоянном понукании, что будто бы он воспринимает окружающее не так живо и ярко, как его друзья. «Во всем, что я делаю, есть какая-то рассеянность – словно бы некоторый бесцветный пигмент был подмешан в мою кровь». И дальше – о вялости, о склонности к праздности, о врожденной якобы апатии, чему вряд ли может поверить человек, когда-либо читавший «Войну миров» или «Человека-невидимку». С другой стороны, что мы знаем о себе? «Когда я пытаюсь преломить в себе все это (вялость, праздность, апатию, – Г. П. ), то действую с каким-то надрывом, и людям поведение мое кажется ненатуральным, словно я хочу обмануть их или обольстить». Невольное признание? Или попытка скрыть себя истинного? И то и другое, конечно. Не случайно Уэллс так часто ссылался на Юнга. « Персона , по терминологии Юнга, – писал он, – это представление человека о самом себе, о том, каким он хотел бы быть, и каким ему хотелось бы казаться. Это дает ему, таким образом, мерку, чтобы судить о своих поступках, задачах и императивах. У каждого из нас есть «персона». Без этого невозможно понять систему нашего поведения и самопознания». Добавим к сказанному, что персон у нас может быть много, они у нас имеются на все случаи жизни. Само собой, не одной такой «персоной» пользовался и сам Уэллс. 4 С чего начинается человек? Что порождает те или иные его поступки? Каждый из нас вольно или невольно приукрашивает обстоятельства своей жизни (вот она, юнговская персона ), но Герберт Уэллс о детстве своем в «Опыте автобиографии» попытался рассказать без прикрас. Пусть убого выглядел провинциальный Бромли с его колодцем святого Блэза, рано или поздно там должен был появиться свой писатель. Американский писатель Уильям Сароян в крошечном рассказе «Гренландия» пришел в свое время к мнению, что литература – это не столько дар и не столько мастерство, сколько край, местность, неизбежность, из которой ты никогда не можешь вырваться. Если ты родился в Гренландии (или в Бромли, – Г. П. ), утверждал Сароян, то о Гренландии (или о Бромли) так и будешь писать. Всю жизнь, куда бы судьба тебя ни забрасывала. Больше того, если ты родился в Бромли, то и марсиане высадятся там же или в крайнем случае рядом – на Хорсельской пустоши. Все, о чем писал Уэллс, привязано не просто к Англии. Все, о чем он писал, привязано к очень хорошо известным ему местечкам. Только изредка, действительно изредка, герои Уэллса пересекают океан или высаживаются на неизвестных островках. Да и то, не заниматься же доктору Моро своими диковинными монстрами в Южном Кенсингтоне. На ранних фотографиях Уэллс белокур, у него вздернутый нос, по-детски пухлые губы. Но никогда он не был таким милым мальчиком, фотографии обманывают. Он с криком носился по дому, отнимал игрушки у старших братьев, мог разбить окно, мог запустить в обидчика вилкой. Братья не раз устраивали Герберту темную на чердаке, но это не смиряло его. Зато в подготовительных классах мисс Сэмон он сразу выбился в число лучших. 5 В Бромли Уэллсы жили на Хай-стрит. Дом и маленькую лавку, им принадлежавшую, гордо именовали «Атлас-хаус» – из-за выставленной в витрине фигуры Атласа с масляной лампой вместо земного шара на плечах. Крошечная гостиная с камином, узкая лестница в подвальную кухню (из-за этого Уэллс не любил подвалы), шкаф для припасов. Тут же каменная раковина с насосом, качающим воду из колодца, и большой угольный ящик. Во дворе – известное сооружение с выгребной ямой, за ним помойка, дальше двор мясника. Наверное, у многих в памяти остались такие вот небогатые дворы, – неважно, родился ты в Англии, в России или в далекой Америке. «Мы были слишком бедны, чтобы завести прислугу, – вспоминал Уэллс, – а у матери сил не хватало, чтобы топить еще и в верхних комнатах (не говоря уже о стоимости угля). На втором этаже, куда вела опасная лестница, – я видел, как мучился и злился отец, пытаясь втащить наверх маленький диванчик, – была выходившая во двор спальня матери, а напротив – спальня отца. Они спали порознь, что, я думаю, было для них способом контроля за рождаемостью. А еще выше располагалась комната для нас, троих детей; над ней чердак, заставленный пыльной посудой. Посуда валялась по всему дому, в каждом его уголке; горшки и миски вторглись в кухню, обжились под кухонным столом и гладильной доской; биты и стойки для крикетных ворот прокрались в гостиную. Обстановка в доме была подержанная, приобретенная на распродажах. Аристократический, но изрядно исцарапанный книжный шкаф с презрением поглядывал на диван, принадлежавший некогда домоправительнице. В гостиной стоял кокетливый маленький шифоньер; стулья основательные, неприветливые; деревянные кровати с плоскими матрасами застланы серыми простынями – на стирке приходилось экономить, – и не было ни клочка ковра или клеенки, которые не прожили бы долгой жизни до того, как попасть в наш дом. Все обшарпано, потерто, утратило естественный цвет». Еще донимали клопы. А мать очень стеснялась того, что туалет был поставлен напротив чужих окон. 6 Познакомились Джозеф Уэллс (садовник) и Сара Нил (горничная) на танцах, которые устраивались в Ап-парке для прислуги. Танцевали там под скрипку и концертино при масляных лампах: «Взявшись за руки», «Сэр Роджер Коверли», «Вот бежит ласка». Иногда этого достаточно, чтобы всю дальнейшую жизнь провести вместе. Когда-то хозяином усадьбы Ап-парк был сэр Гарри, известный тем, что одна из его любовниц стала впоследствии известной леди Гамильтон, подругой адмирала Нельсона. В романе «Тоно-Бэнге» Ап-парк (всегда нравившийся ему) Уэллс назвал Блейдсовером. Чудесный высокий холм, покрытый лесом; фасад главного здания смотрел на меловые стены Канала, как в Англии называют Ла-Манш. Много лощин, овражков, полянок, ручьев, из зарослей выходили лани – прекрасный светлый мир. Но тут же был и другой – подземный, не раз потом появлявшийся в романах Уэллса: службы усадьбы соединялись с главным зданием темными подземными переходами. Отработав день, Джозеф Уэллс не ленился пробежать милю с лишним до Пенсхерста, чтобы успеть до темноты погонять крикетный мяч. Когда у него появилась собственная лавка, он все равно продолжал зарабатывать игрой деньги. Саре это не нравилось. «Мы должны производить впечатление обеспеченных представителей высшего слоя слуг». Может, она и не произносила таких слов вслух, но они угадывались во всем ее поведении. «По большому листу бумаги с печатными буквами, что висел у нас на кухне, я усвоил алфавит, – вспоминал Уэллс. – С него же затвердил первые девять цифр. Потом она (мать, – Г. П. ) научила меня считать до ста, а первое слово, которое я написал, было «масло», причем я скопировал его со слова, написанного ею пальцем на оконном стекле». Как только Берти (детское прозвище Герберта Уэллса, – Г. П. ) проявил себя в счете и в чтении, его отдали в школу некоей дремучей леди Нот и ее не менее дремучей дочки. Надежды на Герберта возлагались большие: он должен был выйти в люди и заняться мануфактурной торговлей. 7 К счастью, Берти сломал ногу. Это случилось в семь с небольшим лет. Некий «молодой Саттон» (определение самого Уэллса), сын владельца гостиницы «Колокол», из самых добрых чувств подхватил мальчика и подбросил в воздух. К сожалению, трюк не удался, и в жизни будущего писателя начался новый период, может, не самый плохой. Боль и неудобства, вызванные наложенными лубками, конечно, досаждали, зато сердобольная миссис Саттон, замаливая вину сына, постоянно присылала больному фрукты и ветчину, цыплят и всякие другие вкусные вещи. А самое главное, теперь читать можно было сколько угодно. Никто не пытался отнять у Берти книги и заставить его заняться чем-то более полезным. Авторов он в то время не запоминал, да и не все прочитанное являлось собственно книгами. Были, например, переплетенные в большие тома подборки журналов. Скорее всего, географических, поскольку запомнились Уэллсу китайские пагоды, отроги Скалистых гор, монахи Тибета в оранжевых одеяниях. Была «Естественная история» Вуда, полная захватывающих, пугающих подробностей. «Листая ее страницы, я узнал о занятном родстве между кошками, тиграми, львами, а в какой-то степени еще и между ними и гиенами, собаками и медведями, и мысль об эволюции начала закрадываться в мое сознание». Еще юный Берти прочел Вашингтона Ирвинга, и я понимаю его восторг, поскольку сам в детстве восхищался «Рип Ван Винклем» и «Историей города Нью-Йорка». Понятно, не прошел Уэллс и мимо Майн Рида с Фенимором Купером. Из журналов «Панч» и «Фан» он почерпнул свои первые представления о политической жизни; там же увидел прекрасные, стилизованные фигурки Британии, Ирландии, Америки и Франции. Эти фигурки (женские) глубоко поразили его. Как все дети, он признавал ужасную постыдность любого обнаженного человеческого тела, но почему, почему, почему, не понимал он, обнаженное женское тело так манит? «Любознательный юноша, – описывал позже Уэллс переживания Эдварда-Альберта Тьюлера, героя романа «Необходима осторожность», – прилежно и усидчиво трудился в конторе «Норс-Лондон Лизхолдс». В свободные минуты, еще не ведая осложнений, связанных с расширением общественных связей, он бродил по Лондону, – почти всегда в тех районах, где в окнах выставлены картинки, где стоят голые статуи, где с вызывающим видом расхаживают странные женщины и порой даже называют вас «душкой». Но нельзя было увидеть ничего такого действительно поучительного. Правда, он обнаружил существование Национальной галереи и Южно-Кенсингтонского музея. Там можно было бродить тихонько посвистывая. Можно было посматривать искоса. Потом осмелеть и смотреть прямо. Удивительно, до чего статуя или картина может быть обнаженной и все же бесстрастно несообщительной. А еще можно было подглядывать в окна. Против окна его спальни тянулась мансарда целого ряда домов на Юстон-роуд. Там каждый вечер ложились спать – в частности, одна молодая женщина, совершенно равнодушная к тому, видят ее или нет, раздевалась догола перед маленьким зеркалом. Погасив у себя свет и стоя в темноте, он смотрел, как постепенно освобождается от одежд ее освещенное светло-розовое тело. Он видел руки и торс, когда она расчесывала волосы. Взобравшись на стул, видел уже большую часть всей ее фигуры. Но никогда не мог увидеть всего. Она зевала. Еще мгновение – она надевала ночную рубашку, и свет гас. Тайна оставалась неразгаданной…» И далее: «В те годы женщины как будто старались показать себя побольше, никогда не показывая себя достаточно. Но иногда казалось, будто видишь их сквозь платье. Как-то вечером, сидя в гостиной, он (Эдвард-Альберт, – Г. П. ) изучал объявления бельевого магазина в каком-то иллюстрированном журнале и вдруг поднял глаза. За письменным столом, спиной к нему, сидела мисс Пулэй. Ее светлые волосы, подстриженные как у мальчика, открывали полную круглую шею: в разрезе платья была видна светлая кожа до углубления между лопатками. И потом – линии ее тела, такие отчетливые, и голые локти, и одна нога, отставленная назад. Он едва мог поверить своим глазам: вот край чулка и над ним – целых три дюйма голого гладкого и блестящего тела мисс Пулэй – до самого подола узкой юбки. Реакция была необычайная. Ему захотелось убить мисс Пулэй. Захотелось кинуться на нее, повалить ее на пол и убить. У него было мучительное ощущение, будто она в чем-то обманывает его…» 8 ОТСТУПЛЕНИЕ. Николай Романецкий (писатель): Для меня история фантастики, естественно, пошла с начала 60-х годов прошлого века. Естественно потому, что именно в ту пору передо мной открылось существование этого рода литературы. Первой фантастической книгой, с которой мне довелось познакомиться, стал молодогвардейский сборник «Дорога в сто парсеков», выпущенный в 1959 году и привезенный отцом в Старую Руссу (там я жил до окончания средней школы) из столичной командировки. Заглавной вещью в сборнике оказалась повесть «Сердце Змеи (Cor Serpentis)» Ивана Ефремова, ставшая для меня настоящим потрясением. Именно от «Сердца» пошел отсчет моих читательских впечатлений. На время фантастика сделалась для меня литературой о светлом коммунистическом мире, который непременно ждет нас в будущем. Может, и дожить до него удастся – ведь коммунизм (так нам обещали) наступит всего через какие-то двадцать лет… Потом были открыты «Туманность Андромеды» того же Ивана Антоновича, романы Георгия Мартынова, «Полдень, XXII век» Аркадия и Бориса Стругацких. Космические путешествия по Солнечной системе и далеко за пределы ее; удивительные научные открытия; славные, душевные, порядочные люди грядущих веков; «борьба лучшего с хорошим». Все перечисленное прекрасно соответствовало мироощущению школьника начальных классов, человечка с широко открытыми глазами, только начинающего жизнь и верящего в разумное, доброе, вечное… А потом в руки мне попал томик Герберта Уэллса и в нем – роман со звучным названием «Машина времени». И вдруг оказалось, что, кроме мира, где царят всеобщее братство и творческая работа, может существовать и такой вот мир будущего – мрачный, безысходный, в котором рядом с чудесными элоями живут зловещие морлоки. Причем, благодаря таланту Уэллса, мир элоев и морлоков и сейчас выглядит не менее реальным и возможным, чем, скажем, общество «прекрасного Далёка». И это было настоящим потрясением, гораздо более сильным, чем потрясение от книг, описывающих счастливое будущее, поскольку мир Уэллса входил в полный диссонанс с тогдашним моим душевным настроем. Это было как физиономией об стол! И чрезвычайно вовремя. От Морли до Хаксли 1 Наконец Берти выздоровел. Пришла пора продолжить учебу. В 1874 году «за три месяца до того, как мне исполнилось восемь, – вспоминал Уэллс, – я отправился в школу мистера Морли на Главной улице (все того же Бромли, – Г. П. ). Я был бледным ребенком в холщовом переднике с зеленой суконной сумкой для книг, и между мною и большим миром стоял холодный протестантский Юг. Он отгораживал меня от снежных гор Арктики, негров и дикарей с островов, от тропических лесов, прерий, пустынь и глубоких морей, городов и армий, горилл, людоедов, слонов, носорогов и китов, о которых я мог говорить и говорить». К тому же в душе мальчика уже навсегда поселились безымянные богини, о которых он никому не мог признаться и не признавался, тем более сверстникам из маленькой платной школы. Программа мистера Морли не отличалась разнообразием. В Коммерческой академии (так он называл свою школу) он обещал обучить своих юных учеников письму «простым почерком, а также с украшениями, математической логике и истории, в первую очередь истории Древнего Египта». Лысый красноносый очкарик был твердо убежден, что сам он и его ученики обязаны носить цилиндры, сюртуки, белые галстуки и как можно чаще употреблять слово «сэр». Как ни странно, несмотря на всю свою ограниченность, он более или менее благополучно довел своих учеников до экзаменов, которые принимала специальная ассоциация частных учеников, так называемый Колледж наставников, имевший право выдавать бухгалтерские дипломы. А Берти Уэллс даже разделил с одним из своих товарищей лучшее место по знанию бухгалтерии. «Во всяком случае, – осторожно добавляет Уэллс, – в той части Англии, на которую распространялась власть Колледжа наставников». Что еще получил Уэллс в школе Морли, окончив ее в 1880 году? Ну, освоил правильный английский, хотя на всю жизнь сохранил акцент «кокни». Математику, то есть не только арифметические действия, но и эвклидову геометрию, тригонометрию и даже кое-какие детали дифференциального исчисления. Азы французского, пойдя чуть дальше спряжения глаголов и длинного списка исключений, совершенно бесполезных в практике. А еще обостренное классовое чувство, постоянно раздражаемое теснотой помещений и потасовками учеников. «Я никогда не верил в превосходство низших, – позже признавался Уэллс. – Моей любви к пролетариату не хватает энтузиазма, и думаю, это чувство восходит к нашим дракам на Мартин-Хилл (школа Морли, – Г. П. ). Я никогда не скрывал своего инстинктивного неприятия материнского почитания королевской семьи и всех вышестоящих, а все потому, что изначально во мне была заложена немалая нетерпимость: пылкая моя душа требовала равенства, но равенства социального статуса и возможностей, а не одинакового уважения ко всем или одинаковой платы; у меня не было ни малейшего желания отказаться от представления о своем физическом превосходстве и сравняться с людьми, добровольно признавшими свое униженное положение. Я считал, что быть первым в классе лучше, чем быть последним, и что мальчик, выдержавший экзамен, лучше тех, кто провалился. Я не намерен пускаться в спор о том, насколько приемлем или похвален такой взгляд, но долг биографа повелевает мне рассказать о действительном положении дел. В том, что касалось широких народных масс, я целиком разделял взгляды матери; я принадлежал к среднему классу, или к «мелкой буржуазии», если использовать марксистскую терминологию». 2 А в 1880 году ногу сломал отец Берти – Джозеф Уэллс. «Материальные обстоятельства стали хуже некуда. Мы жили в скудости, и нам чем дальше, тем больше не хватало еды. Хлеб с сыром на ужин, хлеб с маслом и полселедки на завтрак и тенденция заменять обеденный кусок мяса дешевой картошкой под соусом или картошкой, слегка приправленной тушенкой, возобладали в наших трапезах. Счет мистера Морли оставался неоплаченным в течение года. Мой брат Фрэнк, который зарабатывал 26 фунтов в год и жил отдельно, приехав домой на праздники, дал полсоверена мне на ботинки, и мать над этими деньгами плакала». Характер человека формируется разными причинами. Писатель Герберт Уэллс, став знаменитым и состоятельным человеком, до преклонных лет не утратил прекрасной способности помогать другим людям – и близким, и незнакомым, может, как раз потому, что провел юность в бедности. Он никогда никому не жалел денег. Возможно, полсоверена, которые дал Фрэнк матери на его ботинки, остались в подсознании будущего писателя как некий скрытый призыв к действию. 3 Пришлось Саре Нил оставить лавку и вернуться в Ап-парк. Мисс Фетерстоноу, хозяйка Ап-парка, относилась к Саре по-дружески, но прокормить семью место домоправительницы не могло, и в 1880 году Берти пришлось все-таки отправиться в магазин тканей «Роджерс и Денайер» в Виндзоре. Он страшно этого не хотел. Каким бы ограниченным ни казался мистер Морли, он все же открывал своим ученикам, по крайней мере, тем, кто пытался его услышать, некое откровение: мир огромен и интересен! Конечно, мир – это прежде всего Англия, но и остальной мир – огромен и интересен. «Меня высадили из тележки дяди Пенникота у бокового входа магазина Роджерса и Денайера, – вспоминал Уэллс. – При мне был чемоданчик со всем моим имуществом. Место это я возненавидел с самого начала, но, будучи ребенком, я был не в состоянии по-настоящему воспротивиться своему заключению в тюрьму. Я поднялся по узкой лесенке в мужскую спальню, где стояли не то восемь, не то десять кроватей и четыре жалких умывальника. Мне показали мрачную маленькую гостиную, в которой ученики и продавцы могли проводить вечера; окно с матовым стеклом упиралось в глухую стену. Затем меня провели вниз, в подвальную столовую, освещенную двумя ничем не прикрытыми газовыми горелками; еду подавали на два больших стола, застеленных клеёнками. Затем мне показали саму лавку и, главное, кассу, где в течение первого года моего ученичества мне предстояло сидеть на высоком табурете, получать деньги, сдавать сдачу, заносить приход в бухгалтерскую книгу и штамповать чеки». Все в лавке Роджерса и Денайера было в тягость Уэллсу. Он не любил делать уборку, ссорился со сверстниками, работавшими там же в магазине, выводил неверные цифры в книге учета. Правда, упрекнуть Берти в воровстве никто не мог: по нему сразу было видно, что к воровству он неспособен. И если бы… Это «если бы» явилось к юному Берти в лице его отдаленного родственника – дяди Уильямса, который открыл небольшую казенную школу в Сомерсете. В таких школах всегда не хватало преподавателей, а юный Берти все же закончил Коммерческую академию мистера Морли. Кроме того, они понравились друг другу; в глазах Берти мистер Уильямс выглядел человеком необычным и уж в любом случае непохожим на лавочника. Это он придумал школьную парту с вырезом для чернильницы, а сами чернильницы снабдил завинчивающимися крышками. Утверждался мистер Уильямс и «с помощью уклончиво составленных бумаг», но какое значение имела эта уклончивость, если дядя Уильямс вырвал Уэллса из ненавистного ему мира. Правда, учительство давалось Уэллсу нелегко, но сравнить это занятие с бесконечными и унылыми бдениями в мануфактурной лавке мог только идиот. Некоторые ученики школы физически были покрепче юного Берти, не так просто было заставить их держать себя правильно, поэтому случались драки. «Я требовал, чтобы от назначенного мною наказания не увиливали, и как-то раз преследовал нарушителя дисциплины до самого дома, но был встречен там его возмущенной мамашей, которая с позором погнала меня обратно в школу, а за нами бежали ученики всех возрастов». К этим воспоминаниям Уэллс скромно добавил: «Дядя Уильямс в тот раз сказал, что мне не хватает такта». Чудные времена… Прекрасные времена… Времена необыкновенных и значительных открытий… Дядя Уильямс рассказывал молодому учителю о Вест-Индии, о далеких краях. Свою роль сыграла и кузина дяди Уильямса. Она была старше Уэллса года на три-четыре, а значит, опытнее и свободнее, и на воскресных прогулках по окрестным зеленым холмам впервые приобщила любопытного Берти к сексу. Правда, писал Уэллс: «…я воспринял эти начальные уроки с некоторой долей отвращения. Мой ум был настроен на иной лад. Реальность выглядела какой-то позорной, неловкой, потной». Впрочем, гибкий ум Уэллса достаточно быстро настроился на нужный лад, и дальше он уже никогда не упускал возможности проверить, все ли в этом мире обстоит так, как ему хочется. И если в какой-то момент рядом с ним не оказывалось женщины, близкой ему, он вполне довольствовался девушками свободных профессий, хотя не раз замечал, что он «не находит в них много воображения». Зато своего воображения ему всегда хватало. Например, в 1906 году, сразу после важного и интересного разговора с президентом США Рузвельтом в Вашингтоне, возбужденный встречей и желая разрядки, Уэллс взял такси и сразу попросил водителя отвезти его в «веселый дом». «В негритянский?» – «Ну да, – ответил Уэллс. – Почему бы не испробовать и это?» История настолько характерная для Уэллса, что есть смысл привести ее всю, тем более что «Опыт автобиографии» на русском языке издан ничтожным тиражом и в академическом издании. «Мы разговорились, – вспоминал Уэллс, – и еще больше понравились друг другу. В ней (в проститутке, – Г. П.) смешалась кровь белых, индейцев и негров, она была темноволосая, с кожей цвета гладкого морского песка и, по-моему, куда умнее большинства женщин, которых встречаешь на званых обедах. Она любила читать и показала мне несколько стихотворных своих опытов; она изучала итальянский язык: хотела побывать в Европе и вернуться «белой», якобы итальянкой. Явно расположенные друг к другу, мы вскоре занялись любовью и не вспоминали о характере наших отношений, пока я не собрался уходить. «Надеюсь, мы еще увидимся, – сказала она. – Ты мне нравишься». Но я ничего не мог обещать – назавтра мне предстояло уехать из Вашингтона. Когда дело дошло до прощального подарка, я дал ей чек на сумму большую, чем принято. Она взглянула на счет и спросила невесело: «Ты не ошибся?» – «Нет». – «Тогда все ясно, – сказала она. – Значит, я больше не увижу тебя. Понимаю, милый. Я правда понимаю». В три часа дня мы еще не знали о существовании друг друга, а в половине шестого расставались как любовники. Никакая, даже случайная сексуальная встреча не оставляет двух людей безразличными. Они или ненавидят, или любят. Ни я, ни она – мы не знали имён друг друга, а она вообще обо мне ничего не знала, разве только то, что я англичанин, и однако мне стоило труда удержаться от безрассудного предложения отправиться в поездку по Европе вместе или хотя бы прихватить ее в Нью-Йорк. В нас возобладал здравый смысл, но долгие годы я временами думал о ней с нежностью, и, возможно, временами она с такой же симпатией вспоминала меня…» В этом весь Уэллс. 4 Каждому писателю хочется нравиться тем людям, которые окружали его в детстве, другими словами, хотя бы задним числом доказать им свою «полноценность». Для Уэллса его детством, его «Гренландией», всю жизнь оставались провинциальный Бромли, любимый Ап-парк, нелюбимая мануфактурная лавка Роджерса и Денайера, короткое счастливое учительство в школе дяди Уильяма, наконец, аптечный магазин мистера Сэмюела Кауэпа из Мидхерста (Сассекс), куда его устроила мать. Меньше месяца Берти провел среди склянок и пузырьков с патентованными лекарствами, но именно эти дни дали основу для его, может, лучшего реалистического романа «Тоно-Бэнге». Наверное, он мог и дольше задержаться в аптечном магазине мистера Кауэпа, но подсчеты – во что может встать полное обучение – заставили Сару Нил поколебаться в ее решении. Мистер Кауэп тоже быстро понял, что заработать на талантливом, но бедном ученике вряд ли удастся. В итоге Берти отдали в Мидхерстскую грамматическую школу, где он провел еще два месяца своей юной жизни, и уже отсюда, после упорных поисков прибыльного места, попал все-таки в мануфактурный магазин (проклятие его юности), принадлежащий некоему мистеру Хайду – на Кингс-роуд в Саутси. «Удивительно, насколько чужим и непонятным было для меня все, чем я там занимался, – вспоминал Уэллс. – Меня определили в отдел хлопчатобумажных тканей. Там я обнаружил огромное количество рулонов с непонятными названиями – «бортовка», «турецкая саржа» и тому подобное. Обилие серых и черных подкладок, отрезы фланели, столового полотна, полотна салфеточного и скатертного, клеенка, холст и коленкор, дерюга, тик и прочее, прочее. Откуда все это взялось, какая от всего этого польза, я понятия не имел, знал только, что все это появилось на свет, чтобы отяготить мою жизнь. В хлопчатобумажном отделе были еще платяные ткани – набивные ситцы, сатин, крашеный лен, а также обивочные – это было понятнее, но отталкивало ничуть не меньше. Я должен был содержать в порядке весь товар, разворачивать отрез и снова складывать после показа, отмерять куски и скатывать остатки, и все это складыванье, скатыванье и заворачиванье требовало внимания, терпения и умения, а мне эти усилия были как нож острый. Трудно даже вообразить, какое коварство может проявлять обыкновенный кусок сатина, норовящий свернуться вкривь и вкось, как трудно скатать суровое полотно, как непослушны толстые одеяла и как нелегко взобраться по узенькой приставной лесенке на верхнюю полку с неподъемными кусками кретона и уложить их так, чтобы меньший кусок обязательно лег на больший. В моем отделе были еще и тюлевые занавески. Их надо было разворачивать и держать, пока старший приказчик беседовал с покупателем. А по мере того, как груда занавесок росла, а покупатель желал посмотреть еще что-нибудь, безразличие, написанное на лице младшего продавца, все меньше могло скрыть бурю его внутреннего негодования и протеста, только разгоравшихся при мысли о том, что скоро магазин закрывается, а ему еще надо все это сложить и убрать». Так что нет смысла говорить о какой-либо привлекательности службы в мануфактурном магазине. Сама мысль о том, что за прилавком он может провести лучшие годы своей жизни, доводила Уэллса до отчаяния. Вот почему однажды он встал пораньше и пешком добрался до Ап-парка. И там категорически объявил матери, что в магазин ни за что не вернется. 5 Часть 1883 и часть 1884 годов Уэллс провел в начальной школе Хореса Байета в Мидхерсте. Здесь он немного отошел от ужасных дней, проведенных в Саутси. «Думаю, в Мидхерсте тоже иногда шел дождь, но мне запомнились только солнечные дни». Место младшего учителя Уэллса тоже устраивало. Теперь он не просто учил, он еще и многому сам учился. В романе «Любовь и мистер Льюишем» (1900) Уэллс с величайшей тщательностью вспомнил обстановку, которая его окружала в Мидхерсте. А мистера Льюишема он, конечно, написал с себя. «Костюм он носил из магазина готового платья; борта и рукава черного, строгого покроя сюртука были припорошены мелом, лицо покрыто первым пушком, а на губе определенно намечались усы. Приятный на вид юноша, восемнадцати лет, светловолосый, в очках на крупном носу, хотя очки ему были совершенно не нужны, он носил их ради поддержания дисциплины, чтобы казаться старше. В тот самый момент, когда начинается наше повествование, он находился у себя в комнате. То было чердачное помещение со слуховыми окошками в свинцовых рамах, покатым потолком и вспученными стенами, оклеенными, как свидетельствовали многочисленные надрывы, не одним слоем цветастых старомодных обоев. Похоже (судя по убранству комнаты) мистера Льюишема больше занимали мысли о Величии, чем о Любви. Над изголовьем кровати, например, где добрые люди вешают изречения из библии, находились начертанные четким, крупным, по-юношески вычурным почерком следующие истины: «Знание – сила», «Что сделал один, то способен сделать другой» (под словом «другой» подразумевался, разумеется, сам мистер Льюишем). А над выкрашенным желтой краской ящиком – на нем из-за отсутствия полок размещалась личная библиотека мистера Льюишема – висела «Programma». В ней год 1892 был указан как срок, когда мистеру Льюишему предстояло сдать при Лондонском университете экзамены на степень бакалавра «с отличием по всем предметам», а год 1895 отмечен «золотой медалью». Дальше, своим чередом, должны были последовать «брошюры либерального направления» и тому подобные вещи. «Тот, кто желает управлять другими, должен научиться управлять собой» – красовалось над умывальником, а возле двери, рядом с выходной парой брюк, висел портрет Карлейля. И это были не пустые угрозы окружающему миру: действия уже начались. Растолкав Шекспира, эмерсоновские «Опыты» и «Жизнь Конфуция» в дешевом издании, тут же стояли потрепанные и помятые учебники, несколько превосходных пособий «Всеобщей ассоциации заочного образования», тетради, чернила (красные и черные) в грошовых бутылочках и резиновая печатка с вырезанным на ней именем мистера Льюишема. Полученные от Южно-Кенсингтонского колледжа голубовато-зеленые свидетельства о прохождении курса начертательной геометрии, астрономии, физиологии, физиографии и неорганической химии украшали третью стену. К портрету Карлейля был приколот список французских неправильных глаголов, а над умывальником, к которому угрожающе близко скосом подступала крыша, канцелярская кнопка удерживала расписание дня. Мистеру Льюишему надлежало вставать в пять утра, свидетелем тому, что это не пустое хвастовство, был американский будильник, стоявший на ящике возле книг. «До восьми – французский» – кратко извещало расписание. На завтрак полагалось двадцать минут; затем двадцать пять минут – не больше и не меньше – посвящались литературе, то есть заучиванию отрывков (в основном риторического характера) из пьес Вильяма Шекспира, после чего следовало отправляться в школу и приступать к выполнению своих непосредственных обязанностей. На перерыв и на час обеда расписание назначало сочинение из латыни (на время еды, однако, предписывалась опять литература), а в остальные часы суток занятия менялись в зависимости от дня недели. Ни одной минуты дьяволу с его «искушениями»! Только семидесятилетний старец имеет право и время на праздность!» В свое время эта «Programma» (а я прочел роман еще в школе, – Г. П. ) произвела на меня ошеломляющее впечатление. Я немедленно сочинил свою собственную, правда, назвав ее проще – «Схема» (уж не помню, из каких побуждений). «Схема» тоже подробно расписывала все мои предполагаемые будущие деяния, правда, не включала в себя «брошюрок либерального содержания». Пожалуй, благодаря Уэллсу я еще в школе научился соизмерять реальное время с реальными действиями. Не хочу ставить себе в заслугу «научно-фантастические романы» «Contra mundum», «Снежное утро», «Тайна ледника Бирун», «Под игом Атлантиды» или «Гость Ахаггара», но впоследствии, руководствуясь (подсознательно) все той же «Схемой», я сумел извлечь из полузабытых рукописей нечто такое, что послужило основой для таких книг как «Разворованное чудо» и «Белый мамонт». 6 Сара Нил настаивала на том, чтобы Берти прошел конфирмацию и стал членом Англиканской церкви, но научные книжки, прочитанные им, сделали его явным безбожником. Викарию местного прихода он заявил, что верит только в эволюцию и что ему непонятен сам факт грехопадения первых людей. И хотя в будущем Уэллс написал несколько романов, обычно относимых к разряду «богоискательских», интерес к религии никогда не был у него глубоким. В Мидхерсте, как и в школе дяди Уильямса, Уэллс нисколько не стеснялся раздавать затрещины ученикам. Это явно шло им на пользу, больше, чем любые увещевания, да и сам Уэллс довольно быстро освоил основы физики и биологии и сдал в мае обязательные учительские экзамены с таким блеском, что получил возможность отправиться студентом-естественником в Лондон. Подводя итог пребыванию в Мидхерстской школе, Уэллс особо отметил несколько важных для него открытий. Например, «Республику» Платона и брошюру Генри Джорджа «Прогресс и бедность». Никто не знает, как в нашем мозгу преображаются чужие идеи, как они выводят нас на свой собственный путь, но именно эти работы Уэллс считал для себя основополагающими. Он был уверен, что Платон и Генри Джордж вывели его на серьезную социологию и на то, что позже он назвал футурологией. Со своим приятелем Харрисом, тоже молодым учителем, Берти регулярно прогуливался вечерами по зеленым тропинкам Мидхерста. Особой удачей считал он и то, что ему вовремя попала в руки «Утопия» Томаса Мора, а вот имени Карла Маркса до появления в Лондоне он даже не слышал. «Я рос как на дрожжах, одежда вечно была мне коротковата, но хотя вид у нас с Харрисом был не слишком презентабельный, положение спасали университетские шапочки с кисточкой, наподобие тех, что носили студенты Оксфорда или Кембриджа. Они придавали нам, учителям грамматической школы, вид настоящих ученых». Тогда же сформировалось его окончательное отношение к сексу. Все женщины и все мужчины нуждаются в нормальных сексуальных отношениях, – вот факт, так зачем же скрывать его? И какой смысл гнать всех жаждущих сразу к семейному очагу? Любовь в клетке брака выцветает стремительно. Значит, и в этом вопросе нужна свобода! 7 Биологическую лабораторию Нормальной научной школы Уэллс запомнил навсегда. Время, проведенное у профессора Хаксли (с 1884 по 1885 годы), дало ему больше, чем любой другой период его жизни. «За окнами лаборатории, – вспоминал он в рассказе «Препарат под микроскопом», – висела влажная белесая пелена тумана, а внутри было жарко натоплено, и расставленные по концам длинных узких столов газовые лампы с зелеными абажурами заливали комнату желтым светом. На столах красовались стеклянные банки с останками искромсанных раков, моллюсков, лягушек и морских свинок, на которых практиковались студенты; вдоль стены против окон тянулись полки с обесцвеченными заспиртованными препаратами; над ними висел ряд превосходно исполненных анатомических рисунков в светлых деревянных рамах, а под ними кубиками выстроились в ряд шкафчики. Все двери лаборатории были выкрашены в черный цвет и служили классными досками; на них виднелись оставшиеся со вчерашнего дня полустертые чертежи и диаграммы. В лаборатории было пусто – если не считать демонстратора, который сидел за микротомом у дверей препараторской, – и тихо, если не считать ритмичного постукивания и щелканья микротома. Однако разбросанные вещи говорили о том, что здесь только что побывали студенты: повсюду валялись портфели, блестящие футляры с инструментами, на одном столе – большая таблица, прикрытая газетой, на другом – изящно переплетенный экземпляр «Вестей ниоткуда», книги, которая совершенно не вязалась с окружающей обстановкой. Все это в спешке оставили студенты, бросившиеся в соседний лекционный зал занимать места. Оттуда, из-за плотно притворенных дверей, едва доносился монотонный голос профессора…» 8 Профессора звали Томас Хаксли. Сын школьного учителя, в двадцать один год он начал службу морским врачом на судне «Рэттльснэк». Четыре года плаваний по южным морям у берегов Австралии и Новой Гвинеи позволили ему глубоко изучить жизнь тропиков. С борта «Рэттльснэка» он отправил в Лондон несколько научных работ, а с 1854 года, оставив морскую службу, начал преподавать в Лондонском университете палеонтологию, сравнительную анатомию, геологию и естественную историю. В 1853 году Томаса Хаксли избрали членом Королевского научного общества, а в 1883 году он стал его президентом. Благодаря своему влиянию в 1881 году Томасу Хаксли удалось объединить Горную школу и несколько других небольших учебных заведений в отдельный педагогический факультет при Лондонском университете. Сначала этот факультет назвали Нормальной школой наук, затем Королевским колледжем наук, но удержалось название Южный Кенсингтон – по местоположению. Студенты, прошедшие три отделения этого факультета (биологический, минералогический и физико-астрономический), получали университетский диплом, дающий право преподавать в школах. Профессор Хаксли читал лекции в небольшой аудитории, примыкавшей к биологической лаборатории. Квадратное лицо, высокий лоб, зачесанная назад шевелюра. Еще в шестидесятых Томаса Хаксли прозвали «бульдогом Дарвина» из-за его страстной защиты дарвинизма. Он не сразу принял принципы эволюционной теории, но, согласившись с ними, сокрушенно покаялся: «Как глупо было с моей стороны не подумать об этом!» По-настоящему знаменитым Хаксли стал после публичного диспута с епископом Сэмюэлем Вильберфорсом. Епископ не удержался от вопроса, не произошел ли сам профессор Хаксли от обезьяны со стороны бабушки или дедушки, на что свирепый «бульдог Дарвина» ответил, что предпочел бы произойти от обезьяны, чем высмеивать серьезные научные споры. Для Уэллса общение с Хаксли имело огромное значение. Если эволюцией не управляют никакие высшие силы, то отпадает нужда в божественном вмешательстве, разве не так? И отсюда второе. Если человечество развивается по законам эволюции, значит, это развитие можно предугадывать или даже корректировать? Задник лаборатории был затянут темной драпировкой. «Мне рассказывали, – вспоминал Уэллс, – что, когда Хаксли читал лекцию, занавеска иногда слегка раздвигалась и из-за нее появлялся сам Дарвин, чтобы послушать своего друга и союзника». К сожалению, к моменту появления Уэллса в Южном Кенсингтоне Чарльза Дарвина уже не было в живых. Все равно Уэллс был счастлив. Южный Кенсингтон был той средой, о которой он всегда мечтал. Обтрепанный до неприличия студент старался не пропустить ни слова. По истечении года он охотно продолжил бы свое биологическое образование, но на кафедре не оказалось вакансий. 9 Зато вакансия оказалась на кафедре физики. С 1885 по 1886 годы Уэллс слушал лекции профессора Гатри. Это был скучный медлительный бородач, по свидетельству самого Уэллса. Он казался всем очень старым, хотя ему было чуть более пятидесяти лет. Таким его делала неизлечимая болезнь, в конце концов его сгубившая. Запомнили профессора Гатри больше как основателя Физического общества. Конечно, в сравнении с кипящим энергией Томасом Хаксли профессор Гатри сильно проигрывал. «Он оставил у меня впечатление, – иронизировал Уэллс, – что я и без него знаю физику, и пусть даже что-то меня местами занимает, предмет этот не стоит изучения». К тому же профессор Гатри с самого начала был настроен на то, что его студентам в будущем предстоит работа в школе, поэтому он упирал в основном на техническую часть, на постановку различных опытов. По всем этим причинам Уэллс гораздо охотнее проводил время в студенческом дискуссионном обществе. Именно там он впервые услышал о четвертом измерении и даже написал и отослал в журнал «Фортнайтли ревью» статью «Жесткая Вселенная», однако статья эта была отвергнута. Неприязнь к лекциям профессора Гатри к этому времени перешла всякую меру. Берти Уэллс как с цепи сорвался. Он откровенно высмеивал своего учителя. Когда, например, профессор Гатри потребовал от студентов соорудить деревянные кресты с иголками на концах перекладины и со стеклянной планкой, тщательно зачерненной сажей, – прибор, предназначенный для измерения вибраций камертона, Уэллс наотрез отказался от такого задания. «Я студент-физик или заключенный под стражей? Мне нужно учиться или подчиняться нелепым приказам?» Новый Завет он вслух называл компиляцией. Научился во время лекции завывать, не открывая рта. Короче, на лекциях профессора Гатри ему было скучно. 10 Лекции геолога Джона Уэсли Джада, которые Уэллс слушал в 1886–1887 годах, оказались ничуть не интереснее лекций Гатри. Профессор Джад мямлил, по выражению Уэллса. И лицо у него было бледное, невыразительное, как произносимые им слова. Очень скоро студент пришел к выводу, что геология сама по себе – предмет дурно склеенный, скорее, это даже не наука, а собрание преданий и легенд. Странно, ведь именно к началу двадцатого века мировая геология могла похвастать многими достижениями. Но именно в Южном Кенсингтоне Уэллс получил ясное представление о таких мировых гигантах, как Гёте, Карлейль, Шелли, Теннисон, Шекспир, Драйден, Милтон, Поуп и, само собой, Будда, Мухаммед, Конфуций, Христос, философы всех времен и народов, и осознал, почему именно эти люди определяли ход человеческой истории. Огромное значение для юного студента имело знакомство с философом и утопистом Уильямом Моррисом, донесшим до человечества знаменитые «Вести ниоткуда». Дом Уильяма Морриса располагался в фешенебельном районе Лондона, хозяин дома был не беден, это лишний раз заставило Уэллса задуматься: почему подобные «Вести ниоткуда», вести, несущие надежду всем и, прежде всего, угнетенным, никогда не приходят из пролетарских районов? Уэллса поразили беседы, которые велись в уютном доме Морриса, поразили люди, посещавшие этого невысокого, почти квадратного здоровяка. Социалисты, коммунисты, анархисты, эмигранты из самых разных европейских стран – действительно, встречи у Морриса не могли не действовать на воображение. Одна из оранжерей большого сада у Морриса была полностью предоставлена для дискуссий. Темы поднимались любые, но особо приветствовались те, что выходили за пределы общеизвестного. Уэллс быстро понял, что большая цель должна быть не просто у определенного дискуссионного общества, – большая цель должна быть у каждого отдельного человека . Ты обязан найти своё , ты обязан одарить мир именно своим открытием. Помню, как меня изумило в юности письмо одного известного советского фантаста. «В литературе, в отличие от шахмат, – писал он мне, – переход из мастеров в гроссмейстеры зависит не только от мастерства. Тут надо явиться в мир с каким-то своим личным откровением, что-то своё сообщить о человеке человечеству. Например, Тургенев открыл, что люди (из людской) – тоже люди. Толстой объявил, что мужики – соль земли, что они делают историю, решают мир и войну, а правители – пена, они только играют в управление. Что делать? Бунтовать, – объявил Чернышевский. А Достоевский открыл, что бунтовать бесполезно. Человек слишком сложен, нет для всех общего счастья. Каждому нужен свой ключик, сочувствие. Любовь отцветающей женщины открыл Бальзак, а Ремарк – мужскую дружбу и т. д. А что скажете миру Вы?» Хороший вопрос. Это пережил и Уэллс. В доме Уильяма Морриса он увидел, что многие сильные умы, о которых он только слышал или читал, являются его современниками. То есть мудрость – это не просто итог прошлого, нет, мудрость формируется и сейчас, в наши дни, вот тут рядом с тобой! Возбуждающие социалистические идеи, помноженные на атеизм, на веру в прогресс техники и науки, заставляли Уэллса искать адекватные возможности для выражения и своих мыслей. Платоновский идеализм накладывался на прагматические представления фабианцев, с которыми он уже был знаком. Информация – наш главный инструмент, она же – наш главный тормоз, потому что человек, появляясь на свет, вынужден каждый раз заново проходить путь, уже пройденный человечеством. Кукушки Мидвича, о которых в будущем напишет один из самых талантливых учеников Уэллса (Джон Уиндем), всего лишь плод воображения… Не меньше, чем дом Уильяма Морриса, Уэллса привлекало студенческое Дискуссионное общество. Заседания велись в подвальной аудитории Горной школы. Обсуждалось на заседаниях все, кроме религиозных вопросов. Когда однажды Берти нарушил это правило, его попросту стащили с трибуны. В памяти Элизабет Хили, дружившей в то время с Уэллсом, остались его удивительные голубые глаза и замечательная шевелюра. «Я в то время не знала лучшего оратора. И ум у него был острый и быстрый. Правда, сарказм Уэллса никогда не ранил тех, против кого был направлен, потому что все смягчалось его ярким юмором…» 11 Изучая «Опыт автобиографии», книгу во многом уникальную, видишь, как многое из личной жизни Уэллса перешло в его книги. Шифровка личного вообще свойственна всем писателям, но иногда возникает впечатление, что ряд реалистических романов Уэллса – это всего только его собственная биография, правда, рассмотренная тщательно и с самых разных точек зрения. «Однажды в доме кузины Дженни Галл, – вспоминал Уэллс, – в то время как мы сидели и чинно беседовали, в комнату вошла темноглазая девушка примерно моего возраста и остановилась, застенчиво глядя на нас; на ней было хорошенькое платье простого покроя в модном тогда «художественном стиле». У нее было серьезное и милое лицо, хорошо очерченный овал, брови широкие, губы, подбородок и шея на редкость красивые. Она оказалась еще одной моей кузиной – Изабеллой, на которой мне суждено было жениться». Но это случилось не сразу. Комната, которую снимал Уэллс, была холодная. Было не до женитьбы. Он бедствовал и на всем экономил. Работал при свече, в пальто, завернув ноги в чистое белье и засунув их, чтобы укрыться от сквозняка, в нижний ящик комода. Из его собственных воспоминаний мы знаем всех, кто окружал его в лондонском доме по Юстон-роуд. Мы знаем, как не очень искусно играла на пианино тетя Мэри и как ее журила время от времени тетя Белла. До Уэллса постоянно доносились негромкие тетушкины голоса. «Ну я сглупила», – говорила тетя Мэри. «А ты не глупи», – отвечала тетя Белла. А кузина Изабелла, так поразившая Уэллса, работала в то время ретушером у фотографа, и Уэллс часто провожал ее в ателье. «Порой бывало сыро, моросил дождь, сменявшийся густым туманом, который дивной серо-белой пеленой повисал вокруг, словно стеной огораживая их на каждом шагу. Поистине нельзя было не радоваться чудесным этим туманам, ибо за ними исчезали презрительные взгляды, бросаемые прохожими на шедшую под руку молодую пару, и можно было позволить себе тысячу многозначительных дерзостей, пожимая или ласково поглаживая маленькую руку в штопанной-перештопанной перчатке из дешевой лайки. И тогда совсем близко ощущалось неуловимое нечто, связывавшее воедино все, что с ними происходило. И опасности, подстерегающие на перекрестках: внезапно возникающие из мрака прямо над ними лошадиные головы, и высокие фургоны, и уличные фонари – расплывшиеся дымчато-оранжевые пятна, все это настоятельно говорило о том, как нуждается в защите хрупкая молоденькая девушка, уже третью зиму вынужденная в одиночку шагать сквозь туманы и опасности. Мало того, в туман можно было пройти по тихому переулку, в котором она жила, и, затаив дыхание, приблизиться чуть ли не к самому ее крыльцу…» Это из романа «Любовь и мистер Льюишем». Это из жизни Уэллса. «Туманы вскоре сменились суровыми морозами, когда ночи высвечены звездами, когда уличные фонари сверкают, словно цепочки желтых самоцветов, а от их льдистых отражений и блеска магазинных витрин режет глаза и когда звезды, суровые и яркие, уже не мерцают, а словно бы потрескивают на морозе. Летнее пальто Этель сменил жакет, опушенный искусственным каракулем, а ее шляпу – круглая каракулевая шапочка, из-под которой сурово и ярко сияли ее глаза и белел лоб, широкий и гладкий. Чудесными были эти прогулки по морозу, но они слишком быстро кончались. Поэтому путь от Челси до Клэпхема пришлось удлинить петлей по боковым улочкам, а потом, когда первые мелкие снежинки возвестили о приближении рождества, они стали ходить еще дальше по Кингс-роуд, а раз даже по Бромтон-роуд и Слоан-стрит, где магазины полны елочных украшений и разных занимательных вещей. Из остатков своего капитала в сто фунтов мистер Льюишем тайком истратил двадцать три шиллинга. Он купил Этель золотое с жемчужинками колечко и при обстоятельствах, крайне торжественных, вручил его ей. А она сказала: «Мы ведем себя глупо, что с нами будет?» Сохранилось немало фотографий кузины Изабеллы. Девушка в строгом платье, с прической «под художественность», – в ней просматривается какая-то тревога. Та же тревога и в глазах Берти. Настоящие мучения ему доставлял костюм, который следовало поддерживать в каком-то порядке. А прекрасные девушки и женщины не оборачиваются на тощих субъектов в обтрепанных одеждах; понимание этого было нестерпимо. Неудивительно, что всю свою страсть Уэллс обрушил на Изабеллу. Конечно, это был верный выбор. Изабелла сама стремилась вырваться из бедности. Они с Берти прекрасно понимали друг друга, они во всем были союзниками в достижении поставленной цели, все остальное (пока) не имело значения. Стоило тете Белле упустить молодых из виду, как они начинали целоваться. А по воскресеньям надевали самое лучшее и шли на прогулку не куда-нибудь, а в Риджент-парк; иногда заходили в церковь или в картинную галерею. Эти прогулки приносили им удовольствие, но нередко приводили к ссорам, потому что так или иначе выявлялось их интеллектуальное неравенство: молодой человек, уже коснувшийся многих тайн истинного знания, и юная девушка, о многом понятия не имевшая. Уравнивал всё инстинкт – вечная ловушка молодых. Конечно, кузина Изабелла старалась понять своего друга, но многие его слова и рассказы принимала просто за «умничанье». Многое было ей непонятно. Ей не нравились нападки Берти на королеву, ей не нравились нападки Берти на Церковь. Чувствуя внутреннюю природную тягу Изабеллы к красоте, Уэллс пытался заставить Изабеллу читать Джона Рёскина, но как читать тексты, половина слов в которых ей непонятна? «Я и сам, – вспоминал Уэллс, – к тому времени находился еще в процессе становления, и мне непросто было объяснить Изабелле мои мысли и убедить ее. «Не все так думают», – говорила моя кузина. «Но это еще не значит, что следует вообще отказаться мыслить», – огрызался я. Ну почему, почему я постоянно заводил речь о чем-то ей недоступном и отвлеченном? Ведь во всех других отношениях я в своем потертом нелепом цилиндре был существом вполне понятливым и покладистым. И почему, почему я так настаивал, чтобы мы поскорее занялись любовью, отлично понимая всю нашу неготовность к женитьбе?» 12 В 1887 году Уэллс несколько месяцев преподавал в Академии Холта (Рексхем, Северный Уэльс). Серые дома… Рутина… Здесь Уэллс чувствовал себя неудачником. Ничуть не более способные приятели добились каких-то успехов, а за ним пока ничего не было. И ухаживания за кузиной зашли в тупик. На пыльном чердаке Ап-парка (он ездил туда к матери) Уэллс нашел пыльный ящик с загадочными медными деталями. Оказалось, это телескоп. Собрав его, он впервые увидел звездное небо вблизи и яркую Луну со многими таинственными кратерами. Сара Уэллс пугала сына чердачными сквозняками, но он увез телескоп с собой. Наниматель молодого учителя в Академии Холта был человеком толстым, непривлекательным; свободное время Уэллс проводил со своим коллегой французом Ро, но и у того характер оказался с изъяном. Через десяток лет, когда Уэллс получит известность, этот Ро попытался выдать сохранившуюся у него рукопись Уэллса за свою… Зато в Рексхеме Уэллс начал писать. Один рассказик он даже напечатал в журнале «Фамили геральд». Небрежный рассказик, сентиментальный. И как раз в те дни на футбольном поле Берти Уэллсу при неудачном столкновении отбили почку. А заодно у него открылся тяжелый кашель. Рексхемский доктор, увидев на платке Уэллса алые пятна крови, поставил однозначный диагноз – туберкулез. «Тогда мы не слишком много знали о туберкулезе, – вспоминал Уэллс. – Называли его чахоткой. Не догадывались, что болезнь заразна, а поскольку на нижнюю половину тела симптомы болезни никак не распространялись, ее считали вполне подходящим сюжетом для сентиментальных романов. Вызывавший всеобщую симпатию чахоточный или чахоточная, с его (или ее) блестящими глазами, щеками, горевшими лихорадочным румянцем, и возбудимостью, предвещающими скорый конец, давали возможность безграничного самоотвержения в ответ на их, порою деспотические, требования…» Уэллс отнесся к болезни со всей серьезностью. В 1900 году получив возможность построить свой первый дом, он так его распланировал, чтобы спальни, гостиные, лоджии и кабинет выходили на солнечную сторону. При методах лечения, существовавших в то время, тяжелая болезнь могла мучить человека годами… 13 Пришлось вернуться в Лондон. Комнатушка на Теобальдс-стрит за четыре шиллинга в неделю. Не сильно-то разгуляешься, но Уэллс после того своего первого рассказика в «Фамили геральд» твердо решил писать. Он обходил агентства по найму и регистрировался везде, где за это не требовали платы. Время от времени он зарабатывал репетиторством, как ни странно, по нелюбимым им геологии и минералогии. Частым нанимателем Уэллса стал его бывший сокурсник Дженнингс. Таким образом Уэллс скопил какие-то деньги и, конечно, отправился на Фицрой-роуд у Риджент-парка, где теперь обитала тетушка Мэри, а значит, и Изабелла. Встретили Уэллса дружески, более того, он даже получил в их доме бесплатную комнату, но Изабелла о браке пока не помышляла. Впадая в уныние, Уэллс заводил какие-то тайные романы – природа требовала своего. Была, например, Энни Меридит – дочь пастора. Энни Уэллсу нравилась; в отличие от Изабеллы она много читала, увлекалась Рёскиным, зато терпеть не могла шуточек Уэллса, касающихся религии. В письме к сыну Уэллса через много лет именно этим она объяснила свой тогдашний быстрый разрыв с Берти: не хотела терпеть рядом атеиста… Кое-какие деньги принесли Уэллсу мелкие публикации в лондонских журналах «Фамили геральд», «Битс», «Пирсонс уикли». В издании «Тит битс» Уэллс сам себе задавал интересные вопросы обо всем на свете и там же сам на них отвечал, имея за это лишних полкроны. Но основной заработок приносила все-таки работа в домашней школе Хенли-хаус, отнюдь не самом процветающем учебном заведении в Килберне, принадлежавшем некоему Дж.-В. Милну, человеку оригинальному и «не чувствовавшему какой-либо ответственности перед властями земными или небесными за то, чему он учил, и за то, чему не учил». Но он был непридирчив. Получив некую сумму на покупку технических пособий для опытов, Уэллс просто купил цветные мелки, – и умный Милн с ним согласился: «Постановка опытов вредит дисциплине, а мелками можно нарисовать и записать на доске всё». В 1900 году Уэллс получил научную степень бакалавра естественных наук (по зоологии и геологии) в Лондонском университете. «Был Уэллс тогда прост, непретенциозен, говорил коротко, – вспоминал один из его соучеников по школе Хенли-хаус, – и делал он это с некоторым оттенком цинизма и откровенного презрения к тем, кто занял свое место в жизни благодаря своему происхождению и богатству. Утро начиналось с часовой лекции. За ней следовали два часа лабораторных занятий, причем Уэллс не уставал повторять, что образованность сводится к умению проводить различие между вещами первостепенными, второстепенными и вообще не имеющими существенного значения». Но главное: пусть невеликий, но постоянный заработок дал наконец Уэллсу долгожданную возможность обвенчаться с Изабеллой, что и произошло 31 октября 1891 года в Уондсуортской приходской церкви. Новое открытие единичного 1 Привлекательными в те годы Уэллс находил идеи социализма. Правда, он относил социализм просто к некоей специфической реакции интеллектуалов (очень разных) на перемену масштаба человеческой деятельности, даже собирался написать на эту тему «Очерк нового построения общества». Промышленный мир как магнитом, считал Уэллс, стягивает людей в города. Скоро мы будем жить в совсем другом мире, и, разумеется, этот мир будет подчиняться другим законам. Впечатляющие успехи науки заставляли Уэллса внимательно вглядываться в процессы, меняющие общество. Но марксизма Уэллс не признавал. «Маркс не был человеком с развитым воображением. Он собирал факты, внимательнейшим образом их анализировал и, опираясь на них, создавал широчайшие обобщения, но у него не было настоящей способности проникнуть в будущее, что дало бы возможность нарисовать собственную картину желаемого общества. Крайнее самомнение заставило Маркса придать своим теориям видимость научной доказательности и исключило для него всякие иные точки зрения. Он воспитал в своих последователях полное неприятие творческого воображения и неподвижность ума, прикрывающиеся щитом здравого смысла, так что слово «утопизм» стало в конце концов одним из наиболее распространенных ругательств в лексиконе марксистов, что очень показательно для оценки нетерпимости Маркса. Всякая попытка разработать в деталях общественную организацию, именуемую социализмом, встречала со стороны марксистов самое презрительное отношение. В лучшем случае она рассматривалась как напрасная трата времени, мешающая продвижению к разрушительной революции, автоматически высвобождающей подспудную возможность всеобщего благоденствия. А там посмотрим…» Написано, правда, это позже, в середине тридцатых, когда первые попытки построения социализма уже показали миру всю их жестокость. Уэллс трижды к тому времени побывал в России. «Должен признаться, – без всякой сдержанности заявлял он, – что в России мое пассивное неприятие Маркса перешло в весьма активную враждебность. Куда бы мы ни приходили, повсюду нам бросались в глаза портреты, бюсты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса покрывает борода – широкая, торжественная, густая, скучная борода, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой; ее холят, лелеют и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно похожа на «Капитал»; и то человеческое, что остается от лица, смотрит поверх нее совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит на мир…» 2 Хроническое переутомление зимой 1891 года вызвало новые вспышки туберкулеза. «Я помню освещенную свечами комнату, пробивающийся утренний свет, жену и тетю в ночных рубашках и наброшенных халатах, срочно вызванного врача и тазик, в который все лилась и лилась кровь. Мне клали на грудь мешочки со льдом, но я скидывал их, садился и продолжал кашлять. Наверное, в эту ночь я умирал, но всё продолжал думать о том, что придется наутро пропустить лекцию, и это меня злило…» Пришлось на месяц залечь в любимом Ап-парке, на этом настоял доктор Коллинз. Вот там, в Ап-парке, Уэллс снова вернулся к размышлениям о науке, даже написал статью «Новое открытие единичного» («The Rediscovery of the Unique»), которая в июле того же года появилась в журнале «Фортнайтли ревью». В мире нет одинаковых элементов, утверждал Уэллс. Из того, что все частицы ведут себя определенным образом, ничуть не следует, что они всегда будут вести себя так же. Неутомимый насмешник писатель Гилберт Кит Честертон на это заметил: «Когда г-н Уэллс говорит: «Все стулья совершенно разные», он не просто искажает истину, но впадает в терминологическое противоречие. Если бы все стулья были совершенно разные, вы бы не могли назвать их одним словом – стулья». Но статья имела успех, ее заметили. Зато следующей («Жесткая Вселенная») повезло меньше. «Боже мой, – воскликнул Харрис, редактор «Фортнайтли ревью», – что этот парень имел в виду?» И если в ближайший месяц он все же вспомнил об Уэллсе, то лишь потому, что знаменитый Оскар Уайльд отозвался об авторе статьи «Новое открытие единичного» весьма хвалебно. Пользуясь невольным «отдыхом», Уэллс читал все, что попадало под руку. Китс, Шекспир, Уитмен, Холмс, Стивенсон, Готорн. На фоне этой превосходной литературы становилось понятно, как сам он ещё плохо и плоско пишет. Тем не менее Уэллс постоянно искал подтверждения своему никем пока не признанному литературному дару. «Вы говорите, что стихи у меня хромают, – возмущенно писал он очередному редактору. – Но размер нужен готовому платью, а не настроению, не сердечным излучениям. По вашим словам, мои стихи некрепко стоят на ногах, но птица, чтобы петь, разве нуждается в ногах?» Странный взгляд, конечно, но каждый к пониманию литературы приходит сам. И каждый сам определяет свой стиль, если, конечно, определяет. Потому что нет вообще «литературного стиля». Есть стиль Стивенсона, Генри Джеймса, Джойса, Кафки, Ивана Бунина, Алексея Толстого, Хемингуэя; можно брать любого выдающегося писателя и говорить о его стиле. Но это всегда именно «его» стиль, он не имеет отношения к тому, что вообще называют «литературным стилем». Потому Уэллс и стал великим писателем, что очень быстро избавился от стишков и рассказов, написанных в стиле безногих птиц. В Ап-парке он понял, что по-настоящему пока еще и не начал писать; пока он всего лишь играл в писательство, ведь литература, если говорить о ней всерьез, еще и должна кормить. Об этом Уэллс раздумывал, бродя по красивым буковым рощам и папоротниковым зарослям любимого Ап-парка. И в очень удачный момент попала ему в руки книжка Джеймса Барри, – да, да, того самого, который создал незабываемого Питера Пэна – мальчика, который не захотел стать взрослым. Но это сейчас мы так говорим – того самого . А писатель Конан Дойл, побывав в маленьком шотландском городке Кирримьюир, в котором много лет прожил Барри, говорил о его жителях с нескрываемым удивлением. Его поразило, что они смотрели на своего знаменитого земляка как на нечто необъяснимое, непонятное, хотя осознавали, конечно, что туристы едут в их городок именно из-за книг Барри. «Полагаю, вы их читали?» – спросил Конан Дойл жену владельца местной гостиницы. «Да, читала, – ответила она, – но до чего трудное было это дело, трудное и утомительное!» В книжке, попавшей в руки Уэллса, опытный журналист Роррисон преподносит молодому начинающему коллеге хороший урок ремесла. «Вы, новички, – говорит он, – только и способны излагать свои взгляды на политику и искусство и рассуждать о смысле жизни, причем вам порой даже кажется, что вы сказали что-то оригинальное. А редакторам это всё ни к чему, потому что и читателям это всё ни к чему. Надо все не так делать, подход другой нужен. Видите вот эту трубку? Три дня назад мой друг Симмс поглядел, как я ее чиню с помощью сургуча, и в тот же день выдал интереснейшую статью об этом!» Уэллс умел учиться. В тот же день он набросал на обороте конверта план своего первого очерка. Очерк назывался «Об искусстве проводить время на море». Юмор, легкость, никаких этих, слава Богу, рассуждений о политике и науке. Вот некоторое время Уэллс такими очерками и кормился. 3 Потом болезнь начала отступать. Уэллс всерьез задумался о будущем. «Когда Вы в последний раз оказали мне честь, исследуя мою грудь, – написал он доктору Коллинзу, – Вы указали, как трудно мне будет, при том что здоровье у меня неважное, получить работу без чьей-либо поддержки и без того, чтобы кто-то замолвил за меня слово. Мисс Фетерстоноу (хозяйка Ап-парка, – Г. П. ) не выказывает большого желания мне в этом помочь, а ее поверенный сэр Уильям Кинг, которому она упомянула о моих обстоятельствах, выразил весьма скептическое отношение к этой затее. Я не представляю себе социальных слоев мне недоступных, но мне кажется, что Вы, вращаясь в обществе, где люди заняты делами, и участвуя в деловой жизни, с которой отчасти соприкасается мисс Фетерстоноу, можете оказаться более влиятельны, чем она. В Ап-парк приезжают многие военные высокого ранга, духовные лица, люди независимые и обеспеченные, которые только и знают, что жить припеваючи. И мне кажется, что единственная работа, не считая лакейской, на которую я мог бы претендовать, даже вопреки моим принципам, – это должность домашнего учителя, для чего, правда, я подошел бы меньше, чем какой-нибудь юный джентльмен, потершийся в Оксфорде и не сумевший его окончить. Вы знакомы с такими активными и авторитетными людьми, как Харрисон, Бернард Шоу и оба Хаксли, пусть и очень занятыми, но все же способными помочь мне в подобной мелочи. Именно это я имел в виду, когда в беседе с Вами упомянул мое желание работать, но я боюсь, что не сумел высказать свою мысль достаточно ясно и дал Вам повод считать планы мои и стремление ко всяческим благам несовместимыми с постоянной должностью, дающей возможность самосовершенствоваться. Мне прежде всего хочется по возможности приносить людям пользу и не следовать добрым советам, рекомендующим заботу о простом сохранении жизни предпочитать пользе этой жизни. Мне надо чувствовать свою правоту и уйти с ощущением человеческого достоинства и выполненного долга; это было бы лучше, чем влачить жалкое существование (так сказать, социализм в действии) к собственному и чужому неудовольствию. Это и заставляет меня обратиться к Вам как к человеку, который может помочь мне в поисках работы, что для меня сейчас самое важное. Я рассматриваю Вас как личность, способную дать мне возможность не просто достигнуть должной меры успеха и подняться к вершинам знания, но и приблизиться к людям либерального образа жизни…» Позже Уэллс сам посмеивался над стилем своего письма. Но практически вся его первая проза близка к стилю этого письма. А писал тогда Уэллс довольно много. Начал (правда, не закончил) роман в духе Эжена Сю, полный ужасных и кровавых эпизодов. Из этого романа уцелел кусок, переделанный позже в неплохой рассказ «В бездне». Для журнала «Сайенс скулз джорнал» Уэллс задумал другой роман – уже в духе Натаниела Готорна, которого очень любил. Эту вещь можно считать первым наброском «Машины времени», правда, еще полным какой-то невероятно фальшивой значительности. С Путешественником во времени доктором Небогипфелем враждуют невежественные обитатели заброшенной валлийской деревеньки. От прямого нападения спасает доктора местный священник по имени Илия Кук. Впрочем, Путешественник и сам может за себя постоять, – у него уже есть «Арго времени», корабль, который он построил, прочитав однажды чудесную сказку Андерсена о гадком утенке. Доктор Небогипфель не желает оставаться гадким утенком. Он гений. На «Арго времени» он поплывет по векам и увидит наконец всю истинную, без вранья, историю человечества. И когда взбешенная толпа все-таки врывается с палками и камнями в дом доктора, он сам и священник медленно тают прямо в воздухе на некоем загадочном сооружении из бронзы, красного дерева и слоновой кости. Обещание доктора Небогипфеля открыть людям какие-то странные тайны остается нереализованным. «Если бы какой-нибудь молодой человек принес мне сегодня рассказ «Аргонавты Хроноса» и спросил моего совета, что ему делать дальше, – не без иронии писал позже Уэллс, – я бы сказал ему, что писать ему, скорее всего, не следует». 4 Писательство – дело трудное; слабаки с ним не справляются. В снятой на Холдон-роуд квартире Изабелла с удовольствием расставляла громоздкую мебель, темные зеркала, украшала подоконники горшочками с геранью. Она планировала долгую и счастливую жизнь. Как у всех! С работы она ушла, но время от времени брала ретуширование на дом, – это поддерживало бюджет молодой семьи. «У нас с самого начала возникло ощущение родства, – вспоминал Уэллс. – Изабелла была очень привлекательна, воспитана, добра, обладала твердым характером, и с ее помощью я избавился от многих своих навязчивых страхов. Мы были союзниками, вдохновенно готовыми завоевать мир. Она делала все возможное, чтобы идти со мною в ногу, хотя внутренний голос твердил ей, что все это пустое». Этот внутренний голос мешал чувствам развиться по-настоящему. «Семейная жизнь стала казаться мне узкой, глубокой канавой, прорезавшей широкое поле интересов, которыми я жил, – позже пытался разобраться Уэллс в случившемся. – Я бывал в обществе, сталкивался с самыми разнообразными людьми, во время своих поездок прочитал немало книг. (Разбирался он со всем этим в романе «Тоно-Бэнге», во многом биографическом, – Г. П. ). В доме дяди я заводил знакомства, о которых Марион (читай: Изабелла, – Г. П. ) ничего не знала. Семена новых идей проникали в мое сознание и давали всходы. На третьем десятке человек особенно быстро развивается в умственном отношении. Это беспокойные годы, исполненные какой-то лихорадочной одержимости. Всякий раз, как я возвращался в Илинг, жизнь в нем представлялась мне все более чуждой, затхлой, неинтересной, а Марион (читай: Изабелла, – Г. П. ) все менее красивым и все более ограниченным и тяжелым человеком, пока совсем не потеряла в моих глазах своего очарования…» «Ни одна из прочитанных книг не разъяснила мне, какова на самом деле жизнь и как мне следует поступать, – признавался герой романа «Тоно-Бэнге». – Все, что я знал из этой области, было смутным, неопределенным, загадочным, все известные мне законы и традиции носили характер угроз и запрещений. Никто не предупреждал меня о возможных опасностях – я узнавал о них из бесстыдных разговоров со своими сверстниками в школе и Уимблхерсте. Мои познания складывались отчасти из того, что подсказывали мне инстинкт и романтическое воображение, отчасти из всевозможных намеков, которые случайно доходили до меня. Я много и беспорядочно читал. «Ватек», Шелли, Том Пейн, Плутарх, Карлейль, Геккель, Уильям Моррис, библия, «Свободомыслящий», «Кларион», «Женщина, которая сделала это» – вот первые пришедшие на память названия и имена. В голове у меня перемешались самые противоречивые идеи, и никто не помог мне разобраться в них. Я считал, что Шелли, например, был героической, светлой личностью и что всякий, кто пренебрег условностями и целиком отдался возвышенной страсти, достоин уважения и преклонения со стороны всех честных людей. У Марион (читай: Изабеллы, – Г. П. ) в этом вопросе были еще более нелепые представления. Ее мировоззрение сложилось в среде, где основными методами воспитания являлись замалчивание и систематическое подавление желаний. Намеки, всякие недоговоренности, к которым так чутко прислушивается ребенок, оказали на нее свое действие и грубо извратили ее здоровые инстинкты. Все важное и естественное в интимной жизни людей она неизменно определяла одним словом – «противно». Если бы не это воспитание, она стала бы милой робкой возлюбленной, но из книг она получила представление о любви как о безграничном обожании со стороны мужчины и снисходительной благосклонности со стороны женщины. В такой любви не было, конечно, ничего «противного». Мужчина делал подарки, выполнял все прихоти и капризы женщины и всячески старался ей угодить. Женщина «бывала с ним в свете», нежно ему улыбалась, позволяла целовать себя, разумеется, наедине и не нарушая установленных приличий, а если он «выходил за рамки», лишала его своего общества. Обычно она делала что-нибудь «для его блага»: заставляла посещать церковь, бросить курение или азартную игру, заботилась о его внешности…» Слишком разными оказались взгляды молодых. Изабелла, например, понять не могла, почему муж с такой яростью отказывается от репетиторства. Вполне почтенное занятие, приносящее деньги. Ну, а если у него почему-то не остается времени на все эти разные размышления, так тоже ничего страшного – размышлять можно по праздникам. Никто же специально не выделяет время для размышлений! Изабелла никак не могла понять и того, почему муж рвется к письменному столу и все попытки оторвать его от «дел», даже приглашение на обед, вызывают у него ярость. Разве можно отдавать столько времени работе? Ты уже написал статью, зачем сразу писать другую? 5 Непонимание удручало обоих, и справиться с ним они уже не могли. К тому же в 1893 году в лаборатории Лондонского университета Уэллс познакомился с молодой студенткой (на шесть лет его моложе) Эми Кэтрин Роббинс. Хрупкая тонкая женщина в черном – недавно в железнодорожной катастрофе погиб отец Кэтрин, и она хотела получить степень бакалавра наук, чтобы самостоятельно зарабатывать на жизнь преподаванием в школе. «Она вошла в аудиторию с сумкой, в каких школьницы носят книги, и немыслимо старомодным, неуклюжим микроскопом, который кто-то дал ей взаймы, она тогда показалась мне очень привлекательным и, право же, героическим созданием, и вскоре я пришел к мысли, что она – самое замечательное из всего, что есть у меня в жизни. В те дни я был широко, но беспорядочно начитан – суждения, заимствованные у Шелли и Хаксли, переплетались с мыслями, почерпнутыми у Карлейля, Морриса и Генри Джорджа. Я враждовал со всем светом и вовсе не был уверен, что окажусь победителем. В религии, общественной жизни, политике я придерживался крайних взглядов, что мешало мне преподавать в нормальном учебном заведении, и я радовался, когда с помощью своих учеников мог посрамить принимавших у них экзамены штатных преподавателей университета. Очень скоро эта новая ученица стала для меня олицетворением того понимания и тех человеческих достоинств, которые я жаждал отыскать в жизни. Заведение по натаскиванию, в котором я тогда работал, опубликовало расширенный конспект моих лекций под названием «Учебник биологии», обильно, однако непрофессионально проиллюстрированный мной самим. Мисс Роббинс чертила настолько уверенней и четче, что для второго издания по моей просьбе перечертила все мои диаграммы. Скоро нам стали тесны границы дружбы, и я был поражен, поняв, что она питает ко мне те же чувства, что и я к ней. Когда я рассказал, что, играя в футбол, отбил почку и лишился большей части одного легкого, это, по-моему, послужило для нее лишь поводом для немедленных действий. Не отличаясь здоровьем, ни она, ни я не надеялись прожить даже десяток лет. Но каждую отпущенную нам минуту мы желали жить полной жизнью. Мы были такими безрассудными любовниками, каких не сыскать в целом свете; мы бросились в совместную жизнь, когда у нас едва ли было пятьдесят фунтов на двоих, да еще моя болезнь, – а мы выжили. Мы никогда не попрошайничали, никогда не влезали в долги, никогда не жульничали, – мы работали и сперва достигли кое-какой обеспеченности, а потом и настоящего достатка…» Конечно, честолюбивому человеку, каким был Уэллс, приятно было распускать перья перед внимательной, умеющей слушать девушкой, он умел красиво рассказать о будущем. Он уже тогда знал, каким должно быть идеальное государство, как вообще должно строиться будущее человечества; как должны относиться друг к другу действительно близкие люди; какие книги стоит читать. В отношениях с Изабеллой это не срабатывало, а вот Эми Кэтрин понимала все слова, обращенные к ней. То, что поначалу действительно казалось им просто дружбой, стало стремительно видоизменяться. У каждого была куча заморочек, особенно у Уэллса. Он нуждался в подруге, которая могла бы и выслушать его, и отдаться его ласкам, и быть только его женщиной, как бы сам он ни утверждал идею любви, свободной от всех условностей. 6 Советы, вычитанные в книге Джеймса Барри, легли на душу Уэллсу. Хотите писать – пишите! Не знаете, о чем писать, – пишите просто о том, что видите! И раз уж вы писатель, то думайте как писатель и поступайте как писатель! Вот, скажем, почему не пошла в печать статья «Жесткая Вселенная»? Да потому, пришел к мысли Уэллс, что она была рассчитана на умных читателей. А много ли таких? Одну из старых статей («Человек, каким он будет через миллион лет») Уэллс переписал, сделав ее более понятной, доступной, и отправил в авторитетную «Пэлл-Мэлл газет». И она была напечатана! И Уэллс начал писать очерк за очерком. Позже он собрал написаное в те годы в двух отдельных книжках: «Кое-какие личные делишки» и «Избранные разговоры с дядей». Эми Кэтрин с огромной заинтересованностью поддерживала все литературные начинания Уэллса. Они теперь встречались не только в университете, но бывали в домах друг друга. «Мы с Изабеллой, – вспоминал Уэллс, – поехали к Роббинсам 15 декабря и пробыли там до 18-го. Возможно, это и привело к кризису. Изабелла могла приревновать. Мой брат Фредди, который был всегда к ней очень привязан, годы спустя говорил мне, что инициативу нашего разрыва она приписывала себе. По ее словам, она предложила мне либо прекратить все более нежную и тесную дружбу с Кэтрин, либо расстаться с ней самой. Ответ был: «Ладно, раз ты готова расстаться, я уйду». Обиды и самолюбия и с той, и с другой стороной было ровно столько, сколько нужно для разрыва». Случилось то, чего и нужно было ожидать. «Дорогая мама! – написал Уэллс 10 августа 1894 года своей матери. – Обо мне не беспокойся. Наши неприятности были попросту неизбежны, но мне сейчас не хочется входить в подробности. Мы с Изабеллой расстались. В разводе я виноват почти целиком. Твой любящий сын Берти». 7 «Вскоре мы возобновили наш нелепый и тягостный разговор, – с горечью описывал Уэллс сцену разрыва с женой в романе «Тоно-Бэнге». – Не могу сказать, сколько времени он продолжался. Мы разговаривали с Марион (читай: с Изабеллой, – Г. П. ) в течение трех или четырех дней. Разговаривали, сидя на нашей кровати в ее комнате, разговаривали, стоя в гостиной. Нервы были истерзаны, и мы испытывали мучительную раздвоенность: с одной стороны, сознание совершившегося, непреложного факта, с другой (во всяком случае, у меня) – прилив странной неожиданной нежности. Каким-то непонятным образом это потрясение разрушило взаимную неприязнь и пробудило друг к другу теплое чувство. Разговор был сумбурный, бессвязный, мы не раз противоречили себе, возвращались все к той же теме, но всякий раз обсуждали вопрос с разных точек зрения, приводя все новые соображения. Мы говорили о том, чего никогда раньше не касались, – например, что не любим друг друга. Как ни странно, в те дни мы с Марион были ближе, чем когда-либо раньше, мы в первый и последний раз пристально и честно заглянули друг другу в душу. В эти дни мы ничего не требовали друг от друга и не делали взаимных уступок; мы ничего не скрывали, ничего не преувеличивали. Мы покончили с притворством и выражали свое мнение откровенно и трезво. Настроение у нас часто менялось, но мы не скрывали, какие чувства владеют нами в данную минуту. Разумеется, не обходилось без ссор, тяжелых и мучительных, и в такие моменты мы высказывали все, что накипело на сердце, старались безжалостно уколоть и ранить друг друга. Помню, что мы пытались сопоставить свои поступки и решить, кто из нас больше виноват. Передо мной всплывает фигура Марион – я вижу ее бледной, заплаканной, с выражением печали и обиды на лице, но непримиримой и гордой. «Ты любишь ее?» – спросила она, заронив в мою душу сомнение этим неожиданным вопросом. «Я не знаю, что такое любовь, – ответил я, пытаясь разобраться в своих мыслях и переживаниях. – Она многообразна, она как спутанные нити пряжи». – «Но ты хочешь ее? Ты хочешь ее вот сейчас, когда думаешь о ней?» – «Да, – ответил я после небольшого раздумья. – Я хочу ее». – «А я? Что будет со мной?» – «Тебе придется примириться с этим». Изабеллу Уэллс помнил всегда. И поддерживал ее всегда. Даже когда она вторично вышла замуж, – вплоть до самой ее смерти, последовавшей в 1931 году. 8 К моменту расставания с Изабеллой Уэллс уже понимал, что только большой литературный успех может вывести его на новый уровень общения. Друзья из прежнего времени отстают, так часто бывает; значит, надо искать новых. Прошлое уходит, всё меняется, значит, надо входить в настоящее. Любимые женщины приходят и уходят, значит, надо опереться на тех, которые тебя понимают. И – вперед! Только вперед! Семь знаменитых романов (фантастика Герберта Джорджа Уэллса) Вспомни, Элоиза, нежные уроки, Что давал когда-то мудрый Абеляр. На земле ты снова, вкруг тебя морлоки, Ты для них нежданный, но желанный дар. Красота и мудрость, сладостные речи, Милая улыбка и небесный взор, — Но не в них морлокам обаянье встречи, И с тобой недолог будет разговор. Ты пришла к морлокам с вещими речами, Но сама не знаешь, что ты им несешь. Видишь, Элоиза? – печь полна дровами. Слышишь, Элоиза? – точат острый нож. Фёдор Сологуб В 80 271 году нашей эры 1 Мысль о четвертом измерении преследовала Уэллса с восьмидесятых, со времен шумных студенческих споров в Дискуссионном обществе Королевского колледжа науки. Трехмерное настоящее – всего лишь часть Вселенной, имеющей на самом деле четыре измерения (четвертое – время). И единственная разница между временем и другими измерениями состоит только в том, что наше сознание движется вдоль времени. «Перед вами самая обычная диаграмма, кривая погоды, – говорит Путешественник по Времени, герой вышедшего в 1895 году романа Уэллса «Машина времени». – Линия, по которой я веду пальцем, показывает колебания барометра. Вчера он стоял на такой высоте, к вечеру упал, сегодня утром снова поднялся и полз понемногу вверх, пока не дошел до этого места. Без сомнения, ртуть не нанесла никакой линии ни в одном из общепринятых пространственных измерений. Но так же несомненно то, что ее колебания абсолютно точно определяются нашей линией; отсюда мы должны заключить, что такая линия была проведена во Времени – Четвертом Измерении». Мысль для читающей публики того времени была неожиданная. Конечно, после многих впечатляющих достижений современной физики сегодня на роман Герберта Уэллса можно смотреть снисходительно. Уже в 1931 году, например, когда Уэллс писал предисловие к очередному изданию, роман казался ему несколько устаревшим. Даже представление об элоях и морлоках казалось ему грубоватым. «Но чтобы расти, надо ошибаться, – писал в упомянутом предисловии Уэллс. – Эта юношеская проба пера вовсе не вызывает у автора угрызений совести. Напротив, когда в статьях и речах упоминают милую старую «Машину времени», это тешит его тщеславие: она по-прежнему представляет практичный и удобный способ заглянуть в прошлое или будущее. Ведь «Машина времени» появилась в одно время с ромбовидным безопасным велосипедом и просуществовала столько же, сколько и он. А сейчас ее собираются выпустить в таком превосходном издании, что автор нисколько не сомневается: она и его переживет». Рассказывая о «Машине времени», Уэллс часто вспоминал о милой спутнице, с которой не раз гулял в Ноул-парке и которая поддерживала его в те бурные годы – голодные, но полные надежд. Разумеется, он имел в виду Эми Кэтрин Роббинс, с которой они поженились 27 октября 1895 года. «И я, и она, мы бежали с ней от невыносимо ограниченной жизни. Она была единственной дочерью исключительно робкой и приличной женщины, не представлявшей для нее иной участи, чем замужество с надежным, приличным, хорошим человеком, и поэтому уже сам ее союз со мной был мятежом и протестом. Она легко усвоила мое понимание свободы, социальную и умственную дерзость (в самом высоком смысле). Она так безоговорочно поверила в меня, что в конце концов я сам поверил в себя. Ума не приложу, чем бы я был без нее. Она придала моей жизни устойчивость, достоинство и целостность». Правда, Уэллсу не нравилось имя Кэтрин, и он никогда так не называл ее. А ей самой не нравилось ее имя Эми. После целой вереницы веселых, но так и не прижившихся прозвищ осталось главное – Джейн. А своим настоящим именем жена Уэллса подписывала только свои собственные литературные произведения. 2 «Машина времени» вызвала массу восторгов. Роман еще печатался в «Нью ревью», а известный литературный критик У. Т. Стед уже расточал горячие похвалы молодому автору. И гонорар оказался неожиданно, можно сказать невообразимо высоким – целых сто фунтов. Как только закончилась журнальная публикация (в мае 1895 года), «Машина времени» одновременно вышла отдельными книгами и в Англии и в США. Поразительными масштабами оперировал никому до того неизвестный автор. Всю будущую историю Земли, всю будущую историю человечества до самой его кончины он сумел вместить в несколько десятков страниц. При этом Уэллс не заигрывал с читателями, не старался привлечь внимание дешевыми безделушками, как это делали многие другие литераторы. У него были собственные взгляды на то, каким, собственно, должен быть современный роман. «Я считаю роман поистине значительным и необходимым явлением в сложной системе беспокойных исканий, которая зовется современной цивилизацией, – писал он в одной из своих статей. – Мне известно, что существует теория, признающая за романом единственное назначение – развлекать читателя. Вопреки очевидным фактам этот взгляд господствовал в период деятельности великих писателей, который мы теперь называем викторианской эпохой, он живет и поныне. Пожалуй, возникновением своим эта теория обязана скорее читателям, нежели читательницам. Ее можно назвать теорией Усталого Гиганта. Читателя представляют как человека, обремененного заботами, изнемогающего от тяжких трудов. С десяти до четырех он не выходил из своей конторы, разве что часа на два в клуб, перекусить, или же играл в гольф, а может быть, он провел весь день в парламенте – заседал и голосовал в палате общин; удил рыбу, участвовал в жарких спорах по поводу какой-то статьи закона, писал проповедь или занимался еще чем-то столь же серьезным и важным – ведь вся жизнь человека обеспеченного состоит из тысячи подобных дел. Но вот наконец пришли желанные минуты отдыха, и Усталый Гигант берется за книгу. Не исключено, что он в дурном настроении – его обыграли в гольф, или леска запуталась в корягах, или падают самые надежные акции, или днем, когда он выступал в суде, судья, страдающий болезнью желудка, был с ним крайне резок. Ему хочется забыть о жизненных невзгодах. Он хочет рассеяться. Он ждет, чтобы его подбодрили и утешили, он ищет в книге развлечения – в первую очередь развлечения. Ему не нужны ни мысли, ни факты, ни тем более проблемы. Он жаждет унестись мечтой в призрачный мир, где героем будет он сам и где перед ним предстанут красочные, светлые и радостные видения: всадники и скакуны, наряды из кружев, принцессы, которых спасают, получая в награду любовь. Он хочет, чтобы ему нарисовали забавные трущобы и веселых нищих, чудаков-рыболовов и скрашивающие нашу жизнь благие порывы. Ему нужна романтика, но без присущих ей опасностей, и юмор, но без тени иронии, и он считает, что прямой долг писателя – поставлять ему подобное чтиво, этакую сладкую водицу». Уэллс не признавал права Усталого Гиганта влиять на писателя, на развитие его стиля и мыслей. Тему и мысль книг может определять только сам писатель. Другое дело, что эти тема и мысль должны быть изложены так, чтобы Усталый Гигант действительно забыл о своих глупых притязаниях и не отрывался бы от страниц предложенной ему книги. (Продолжая эти рассуждения, замечу, что, на мой взгляд, сегодняшняя российская фантастика во многом выродилась в уродливые, чуть ли не викторианские формы; ее сентиментальность, плоскость ее идей, ее чудовищная ненаучность часто поистине невыразимы, – Г. П. ). На литературном фоне конца XIX века «Машина времени» – роман объемом чуть ли не с рассказ – выглядел просто вызывающе. Путешественник по Времени даже не назван по имени, ведь Уэллс не собирался описывать какого-то конкретного мистера Смита или мистера Адамса, он описывал просто Путешественника по времени. Психолог, Очень молодой человек, Провинциальный мэр, Доктор – рядом с Путешественником по Времени стояли такие же тени, никого не запомнишь. А вот машина времени сразу запоминалась! «Некоторые ее части были сделаны из никеля, другие из слоновой кости; были и детали, несомненно, вырезанные или выпиленные из горного хрусталя». На таком странном сооружении (предтеча его появлялась еще в «Аргонавтах Хроноса») Путешественник по Времени и отправился в свое необыкновенное путешествие. И появился в лаборатории только через три часа (для друзей) и через восемь лет – для себя. Волосы седые от пыли, лицо мертвенно-бледное, на подбородке едва-едва затянувшийся рубец – нельзя не поверить, что он действительно побывал там, где его современники никогда не бывали. «Боюсь, что не сумею передать вам своеобразных ощущений путешествия по Времени, – сообщил он друзьям. – Они очень неприятны. Как будто мчишься куда-то, беспомощный, с головокружительной быстротой. Предчувствие ужасного, неизбежного падения не покидает тебя. Ночи сменяются днями, подобно взмахам крыльев. Смутные очертания моей лаборатории исчезли, я видел солнце, каждую минуту делавшее скачок по небу от востока до запада, и каждую минуту наступал новый день. Мгновенная смена темноты и света была нестерпима для глаз. В секунды потемнения я видел луну, которая быстро пробегала по небу, меняя свои фазы от новолуния до полнолуния, видел слабое мерцание кружившихся звезд. День и ночь слились наконец в сплошную серую пелену; небо окрасилось в удивительную синеву, приобрело тот чудесный оттенок, который появляется в ранние сумерки; мечущееся солнце превратилось в огненную полосу, дугой сверкавшую от востока до запада, а луна – в такую же полосу слабо струившегося света; я уже не мог видеть звезд и только изредка замечал то тут, то там светлые круги, опоясавшие небесную синеву. Я видел, как деревья вырастали и изменяли форму подобно клубам дыма: то желтея, то зеленея, они росли, увеличивались и исчезали. Я видел, как огромные великолепные здания появлялись и таяли, словно сновидения. Поверхность земли менялась на моих глазах. Маленькие стрелки на циферблатах, показывавшие скорость Машины, вертелись все быстрей и быстрей. Скоро я заметил, что полоса, в которую превратилось солнце, колеблется то к северу, то к югу – от летнего солнцестояния к зимнему, – показывая, что я пролетал более года в минуту, и каждую минуту снег покрывал землю и сменялся яркой весенней зеленью». «Я видел, как деревья вырастали и изменяли форму подобно клубам дыма…» Какие поразительные образы! Как далеко забрался Путешественник по Времени – в настоящий Золотой век! Правда, нежные пейзажи будущего заполнены полуразрушенными дворцами и музеями, чудесные, но дичающие на глазах сады, и даже люди каким-то неясным образом разделились на два ни в чем не совпадающих вида: на элоев – праздных и разнеженных, они любуются закатами и восходами, вдыхают запах цветов, занимаются любовью на зеленых полянках, и на морлоков – серых зверовидных существ, гнездящиеся в подземном мире, полном каких-то машин, необходимых для их выживания. Загадки. Одни загадки. Почему элои так аристократичны, милы? Почему они вызывают чувство нежности и доверия, полны детской непринужденности, но при этом не знают никакой грамоты, не могут прочесть надписей в своих собственных, давно заброшенных музеях? Почему они не имеют никакого представления даже об основных законах природы? Почему тут и там среди трав и кустарников торчат мрачные металлические горловины безводных колодцев, из которых доносится непонятный шум? Почему ни в одной округе нет ни кладбищ, ни крематориев? Наконец, кто спрятал в бронзовом постаменте Белого сфинкса оставленную без присмотра Машину времени? Загадки. Сплошные загадки. Прекрасный мир омрачен ощущением опасности. «Когда я вышел из зала, в воздухе уже разлилась вечерняя тишина, и все вокруг было окрашено теплыми лучами заходящего солнца. Окружающее казалось мне удивительно странным. Все здесь не походило на тот мир, который я знал, – все, вплоть до цветов. Огромное здание, из которого я вышел, стояло на склоне речной долины, но Темза по меньшей мере на милю изменила свое теперешнее русло. Я решил добраться до вершины холма, лежавшего от меня на расстоянии примерно полутора миль, чтобы с его высоты поглядеть на нашу планету в восемьсот две тысячи семьсот первом году нашей эры – именно эту дату показывала стрелка на циферблате моей Машины. По дороге я искал хоть какое-нибудь объяснение всему этому гибнущему великолепию. Выше на холме я увидел огромные груды гранита, скрепленные полосами алюминия, гигантский лабиринт отвесных стен и груды камней, между которыми густо росли удивительно красивые растения. Возможно, это была крапива, но ее листья были окрашены в чудесный коричневый цвет и не были жгучими. Я присел на уступе холма, чтобы немного отдохнуть, и, оглядевшись вокруг, заметил, что нигде не видно маленьких домов. По-видимому, все частные дома и частное хозяйство давно и окончательно исчезли. То тут, то там среди зелени виднелись огромные здания, похожие на дворцы, но нигде не было домиков и коттеджей, так характерных для английского пейзажа». 3 «Помню, – вспоминал Уэллс, – как я писал то место в романе, где Путешественник по Времени обнаруживает, что его машины, оставленной возле Белого сфинкса, нет, а значит, нет для него возможности вернуться в привычный мир. Я сидел за круглым столом внизу, в гостиной, и быстро строчил пером. На столе лежало светлое пятно от лампы под абажуром. Джейн уже легла, ее больная мать весь день пролежала в постели. За распахнутым окном стояла теплая августовская ночь. Лучшая часть моего сознания все еще убегала от морлоков, но какие-то отдаленные участки мозга замечали и другое. Там и сям, например, порхали мотыльки. Вот один прочертил зигзаг на периферии моего сознания, породив замысел будущего рассказа «Мотылек, Genus Novo». С улицы из летней ночи доносился женский голос. Миссис… нет, не помню… в общем, наша домохозяйка отважилась на открытую вылазку. Она обращалась через ограду к охотно слушавшей соседке, а заодно – ведь окно было открыто – ко мне. Понимая, о ком идет речь, я не отвечал ей, а ей все еще не хватало духу на меня накинуться. «Он, наконец, ляжет или нет? – во весь голос кричала она. – Как мне дом запирать, когда окна настежь? Нет, у меня таких жильцов в жизни не было! Жаль, сразу про них не узнала. А ведь как чувствовала! Сдашь жилье, так люди днем гуляют, ночью спят. А этих сквалыг терпеть не могу, у них шести пенсов не допросишься! Если кто захочет им сдать комнату, пусть знают, что это за народ!» Я угрюмо писал, пытаясь спастись работой. Точку домохозяйка поставила, от души громыхнув дверью. Я закрыл окно, но не раньше, чем закончил главу. Закрутил рычажок, задул фитиль на лампе. В этой маете, в сумбуре тех дней «Машина времени» как-то сама собой подошла к концу. Джейн держалась и как могла ограждала меня от напастей, которые осаждали ее саму с обеих сторон. У нее поубавилось веселой покладистости. Для нее наступило тяжелое время. Она ходила по домам в поисках нового жилья и выслушивала неприятные вопросы…» А вопросы эти постоянно возникали, они не могли не возникать, потому что бракоразводное дело Уэллса с Изабеллой все еще не было закончено, а повестка из суда по всем законам подлости попала в руки домохозяйки. 4 В поисках украденной морлоками машины Путешественник по Времени проникает в странные колодцы и обнаруживает в них новую загадку. «Блестящие глаза метнулись в сторону, и что-то белое промелькнуло мимо меня. Испугавшись, я повернулся и увидел маленькое обезьяноподобное существо со странно опущенной вниз головой, бежавшее по освещенному пространству галереи. Оно налетело на гранитную глыбу, отшатнулось в сторону и в одно мгновение скрылось в черной тени под другой грудой каменных обломков. Мое впечатление о нем было, конечно, неполное. Я заметил только, что у него были странные, большие, серовато-красные глаза, а голова и спина покрыты светлой шерстью. Не могу даже сказать, бежало ли оно на четвереньках или же руки его были так длинны, что почти касались земли». В полуразрушенном техническом музее Путешественник по Времени находит коробку вполне сохранившихся доисторических спичек и, вооруженный ими, решительно спускается в ближайший колодец. Морлоки боятся света, они пугливы и слабы, но переоценивать их слабость и пугливость не следует. В любой момент они готовы напасть, к тому же их очень много. В завязавшейся потасовке Путешественник находит свою машину, но в панике, выдираясь из рук преследователей, случайно поворачивает рычаг не в ту сторону. И вот вместо того, чтобы вернуться домой, уносится во все более и более далекое будущее. Что увидел он там? Что ждет нас в далеком будущем? Пересказывать это нет смысла, когда под рукой есть превосходные переводы, которые при необходимости легко поправить, уточнить, обращаясь к английским текстам. «Небо утратило прежнюю голубизну. На северо-востоке оно было как чернила, и из глубины мрака ярким и неизменным светом сияли бледные звезды. Прямо над головой небо было темно-красное, беззвездное, а к юго-востоку светлело, становилось пурпурным; там, усеченное линией горизонта, кровавое и неподвижное, огромной горой застыло солнце. Единственным признаком жизни, который я увидел сначала, была темно-зеленая растительность, покрывавшая выступы на скалах… Моя Машина стояла на отлогом берегу. К юго-западу вплоть до резкой линии горизонта расстилалось море. Не было ни прибоя, ни волн, так как не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Вдоль берега, там, где вода отступила, виднелась корка соли, красноватая под лучами солнца. Голова у меня была налита свинцом, и я заметил, что дыхание мое участилось. Это напомнило мне единственную мою попытку восхождения в горы, и я понял, что воздух стал более разреженным, чем прежде. Но вдали на туманном берегу послышался пронзительный писк, и я увидел нечто похожее на огромную белую бабочку. Бабочка взлетела и, описав несколько неровных кругов, исчезла за невысокими холмами. Писк ее был таким зловещим, что я невольно вздрогнул и плотнее уселся в седле Машины. Оглядевшись снова, я вдруг увидел, как нечто, принимаемое мною за большую красноватую скалу, стало медленно приближаться. Представьте себе краба величиной с рабочий стол, со множеством медленно и нерешительно шевелящихся ног, с огромными клешнями, с длинными, как хлысты, щупальцами и выпуклыми глазами, сверкающими по обе стороны отливающего металлом лба! Спина его была в отвратительных буграх и выступах, местами покрыта зеленоватым налетом. Я видел, как шевелились и дрожали многочисленные щупальца у его рта. С ужасом разглядывая подползающее чудище, я почувствовал щекочущее прикосновение на щеке. Казалось, на щеку села муха. Я попробовал согнать ее взмахом руки, но ощущение возобновилось, и такое же прикосновение я почувствовал возле уха. Отмахнувшись, я схватил рукой нечто похожее на нитку. Она тут же выдернулась из руки. Дрожа от ужаса, я обернулся и увидел, что это было щупальце другого чудовищного краба, очутившегося как раз у меня за спиной. Его свирепые глаза вращались, рот был разинут в предвкушении добычи, огромные, неуклюжие клешни, покрытые слизью водорослей, нацелились на меня! В одно мгновение я схватился за рычаг, и между мной и чудовищами сразу легло расстояние целого месяца. Впрочем, я по-прежнему находился на берегу, и те же чудовища десятками ползали взад и вперед под мрачным небом. Не могу передать вам, какое страшное запустение царило в мире. На востоке – багровое небо, на севере – темнота, мертвое соленое море, разреженный воздух, вызывающий боль в легких. В состоянии какого-то гипноза я наблюдал, как солнце на западе становится все огромней и тусклей, как угасает жизнь. Наконец более чем через тридцать миллионов лет огромный красный купол солнца заслонил собой десятую часть потемневшего неба. Я остановился. Многочисленные крабы исчезли, а красноватый берег казался безжизненным. Ужасный холод окружал меня. Редкие белые хлопья медленно падали на землю. Я огляделся в поисках каких-нибудь животных. Смутное опасение удерживало меня в седле Машины, но лишь зеленые водоросли на скалах свидетельствовали, что жизнь еще не совсем угасла. Море далеко отступило от прежних берегов, обнажив песчаное дно. Мне показалось, что на отмели что-то движется, но когда я вгляделся пристальнее, то не увидел никакого движения. На небе горели необычайно яркие звезды, диск солнца вдруг стал менять очертания. На его краю появилась какая-то трещина или впадина. Она все более увеличивалась. С минуту я в ужасе смотрел, как на солнце наползала темнота, но потом понял, что это начинается затмение. Должно быть, Луна или Меркурий проходили перед его диском… А темнота быстро надвигалась. Холодными порывами дул восточный ветер, и в воздухе кружились снежные хлопья. С моря до меня донеслись всплески волн. Но кроме этих мертвенных звуков, в мире царила тишина. Все звуки жизни, блеяние овец, голоса птиц, жужжание насекомых – все то движение и суета, которые нас окружают, отошли в прошлое. Одна за другой погружались в темноту белые вершины далеких гор. Ветер перешел в настоящий ураган. Через мгновение на небе остались одни только бледные звезды. Ужас перед безбрежной тьмой охватил все мое существо. Я дрожал и чувствовал сильную тошноту. Потом, подобно раскаленной дуге, на небе снова появилось солнце. Я слез с Машины, чтобы немного прийти в себя. Голова у меня кружилась, и не было сил даже подумать об обратном путешествии. Измученный и растерянный, я вдруг снова увидел на отмели на фоне красноватой морской воды какое-то движение. Теперь сомневаться не приходилось, это было нечто круглое, величиною с футбольный мяч, а может, и больше, и с него свисали длинные щупальца; мяч казался черным на колыхавшейся кроваво-красной воде и передвигался резкими скачками. Только ужас от мысли, что я могу беспомощно упасть на землю в этой далекой и страшной полутьме, заставил меня снова взобраться на седло…» Путешественник возвращается. Теперь он знает, что все в мире когда-нибудь заканчивается. Все заканчивается: и коммунизм… и разум… и сама человеческая цивилизация… Получив такую удивительную возможность попадать в будущее и в прошлое, он хочет теперь проследить за всеми изменениями более тщательно и, несмотря на уговоры друзей, пускается в новое путешествие. И вот его нет и нет. И дождемся ли мы его, кто знает. «Может, он унесся в прошлое и попал к кровожадным дикарям палеолита, или в пучину мелового моря, или же к чудовищным ящерам и огромным земноводным юрской эпохи? Может, и сейчас он бродит в одиночестве по какому-нибудь кишащему плезиозаврами оолитовому рифу или по пустынным берегам соленых морей триасового периода? Или, может, он отправился в Будущее, в эпоху расцвета человеческой расы, в один из тех менее отдаленных веков, когда люди оставались еще людьми, но уже разрешили все сложнейшие вопросы и все общественные проблемы, доставшиеся им в наследство от нашего времени?» 5 «И я храню в утешение два странных белых цветка, засохших и блеклых, с хрупкими лепестками, как свидетельство того, что даже в то время, когда исчезают сила и ум человека, благодарность и нежность продолжают жить в сердцах». Нежданный гость 1 Нежность и разочарование живут и в следующей повести Уэллса того же года – «Чудесное посещение». Кажется, это одна из первых попыток Уэллса всерьез разобраться с собственным прошлым. За жителями местечка Сиддертон угадываются жители всей провинциальной Англии, в том числе Бромли и всех других подобных местечек. Сиддертон – это глушь, это болото, это заброшенные чахлые пространства. Но однажды и над болотом может подняться загадочное сияние. Разгадывает причину неожиданного сияния скромный викарий местного прихода. По берегу большого пруда мимо заводи, полной бурых листьев, там, где берет начало река Сиддер, он забрел в густые заросли папоротника-орляка. (Через какое-то время в таких зарослях Уэллс, забыв о любимой Джейн, будет заниматься любовью со своей приятельницей Вайолет Хант, правда, несколько севернее – между Эриджем и Френтом, если быть совсем точным, – Г. П. ). И вот там под старыми буками прямо на взлете викарий первым выстрелом сбивает необыкновенную многоцветную птицу. И не птицу, как оказывается, а юношу с необычайно красивым лицом. И не юношу, а самого настоящего ангела (по имени Ангел, конечно), одетого в шафрановую ризу и с радужными крыльями, по перьям которых играли нежные вспышки пурпурного и багряного, золотисто-зеленого и ярко-голубого цвета. «Боже! – сказал Викарий. – У меня и в мыслях такого не было!» А Ангел в отчаянии сжал виски ладонями: «Ты – человек! – Он, видимо, был наслышан о людях. – Черная одежда и ни одного перышка! Значит, я на самом деле попал в Край Сновидений?» Викарий поражен не меньше: «Почему вы удивляетесь? Разве вы не видели людей?» Ангел отвечает: «До этого дня я не видел ни одного человека, если не считать разных картинок». И жалуется: «У меня рана болит. Вы меня ранили. Хорошо бы поскорей проснуться». Но он в реальном мире. И общее мнение о случившемся точнее всех выразила некая миссис Мендхем: «Вот что получается, когда в приходе служит неженатый викарий». Собственно, свет ангельский понадобился Уэллсу лишь для того, чтобы яснее разглядеть лица своих сограждан. Они, кстати, не слишком склонны верить собственным глазам. Ангел? Да ну! Крылья и соответствующее строение тела? Да ну! Всего лишь искривление позвоночника, раздвоение клювообразного отростка лопатки, изменение кожного покрова. «Явное уродство», – качает головой доктор Крумп. А некий возчик из Апмортона знающе замечает: «Не иначе как иностранец! Сразу видно, что дурак, черт его возьми». И только одинокий Бродяга, появляющийся в романе, чувствует в Ангеле ангела и наивно пытается объяснить ему, в какой мир он попал. «Эта деревня Сиддермортон, наверное? – Да, – сказал Ангел, – ее так называют. – Знаю, знаю, миленькая деревушка. – Бродяга потянулся. – Дома… Всякое съестное… – Во всем этом есть своя причудливая красота, – согласился Ангел. – Есть, конечно. Еще бы! Я бы в дым разгромил это проклятое место! – Но почему? – Я здесь родился. – И что из этого следует? – Вы когда-нибудь слышали о напичканных лягушках? – О напичканных лягушках? – удивился Ангел. И ответил: – Нет! – Этим вивисекторы занимаются. Возьмут лягушку, вырежут ей мозг, а потом насуют заместо мозга трухи. Это и будет напичканная лягушка. Так вот, здесь в этой деревне полным-полно таких напичканных людей. Ангел принял все в прямом смысле. – Неужели это так? – сказал он. – Так и не иначе, поверьте моему слову. Тут каждому вырезали мозги и набили голову гнилыми опилками. Видите вон то местечко за красным забором? Оно зовется «Народное училище». Вот там их и пичкают, – сказал Бродяга, с увлечением развивая свою метафору. – Делается с расчетом. Когда б у них были мозги, у них завелись бы мысли, а завелись бы у них мысли, они бы стали думать сами за себя. А сейчас вы можете пройти всю деревню из конца в конец и не встретите ни одного человека, который умел бы думать сам за себя. Это люди с трухой вместо мозга. Я знаю эту деревню. Я в ней родился и по сей день, наверное, работал бы тут на тех, кто чище меня, если бы не отбился от выпускания мозгов. – Выпускание мозгов? Это болезненная операция? – Достаточно. Хотя голову и не трогают. И длится она долгое время. В школу детей забирают маленькими, им говорят: «Здесь вы наберетесь ума». И правда, приходят в школу малыши хорошими – чистое золото! И вот их начинают пичкать. Понемногу, по капельке выжимают из них добрые живые соки мозга. И забивают детские черепушки датами, перечнями, всякой мурой. Выйдут они из школы – голова безмозглая, механизм заведен как надо – сейчас шляпу снимут перед всяким, кто на них посмотрит. Уж куда лучше: один вчера снял шляпу даже передо мной. Они служат на побегушках, делают самую грязную работу да еще говорят спасибо, что им, понимаете, дают жить! Они прямо-таки гордятся тяжелой работой и работают даром. После того, как их напичкают. Видите, там парень пашет? – Да, – сказал Ангел. – Его тоже напичкали? – Ну да. Я знал, что вы способны понять. Я сразу увидел, что вы правильный. Разве ж это не смешно – столько столетий цивилизации, а этот безмозглый осел на косогоре так и исходит седьмым потом, надрывается! А ведь он англичанин. Он принадлежит, так сказать, к высшей расе во всем творении! Один из повелителей Индии! Да это ж курам на смех! Флаг, который тысячу лет реет над полями битв и над всеми морями, – это его флаг. Вот что из нас делают». Скоро Ангел и сам столкнулся со странностями человеческого быта. Например, Викарий учит его: будьте вежливы, никогда не позволяйте даме нести что-нибудь тяжелое, просто скажите ей: «Позвольте мне». Но тут же выясняется, что так нельзя почему-то обращаться к горничной. Вообще, противоречий возникает так много, что Ангел хватается за голову. И вот однажды, когда он гулял по окрестностям и размышлял о своих необычных отношениях с одной местной девушкой по имени Делия (он часто играл на скрипке, и она, кажется, понимала его музыку), вдруг снова над Сиддертоном поднялось какое-то сияние. Даже не сияние, а настоящий обжигающий огонь. Вся деревня (кроме пожарной команды, которая искала ключ от сарая, в котором была закрыта пожарная машина) толпилась перед пылающим домом, и слышались тревожные голоса: «Делия вошла туда… Она вошла в горящий дом… Она крикнула, что спасет скрипку этого урода…» (Скрипку Ангела, разумеется, – Г. П. ). А потом ангела увидели из толпы: «Вот и он!» «Викарий (ему как раз перевязывали обожженную руку) повернул голову, и они с врачом увидали Аангела – черный силуэт в рамке двери на густо-красном фоне огня. Это длилось десятую долю секунды, но оба, и викарий, и врач, не могли бы запомнить свое мгновенное видение более отчетливо, даже если бы оно было картиной, которую они разглядывали часами. Затем Ангела скрыл какой-то пылающий предмет, упавший в проем двери. Послышался крик: «Делия!» – и больше ничего. Только огонь взвился ослепительным пламенем, которое вознеслось, казалось, в бездонную высоту – ослепительное ровное сияние, прорезаемое тысячью сверкающих вспышек, подобных взмахам сабель. Сноп искр, пылая тысячью цветов, взвихрился и исчез. Одновременно, наверное, по странному совпадению, некий взрыв музыки, как гром органа, вплелся в завывание огня. Вся деревня, сбившаяся в группы черных силуэтов, услышала этот звук, исключая дядюшку Сиддонса, который был глуховат. Взрыв музыки прозвучал чудесно и странно, но сразу смолк. Некий недоумок, юноша из Сиддерфорда, потом говорил, что впечатление было такое, будто открыли и закрыли дверь. А маленькая Хетти Пензенс забрала себе в голову, будто видела две крылатые фигуры, которые взвились и исчезли в огне». 2 ОТСТУПЛЕНИЕ. Андрей Столяров (писатель): Когда я впервые прочел Уэллса, меня охватила мания простоты. Такое, вероятно, бывает при обращении в новую веру. Сверкнет молния, ударит гром, просияет свет, имеющий, скорее всего, неземную природу – и истина сразу предстает во всей своей полноте. А до того момента я пребывал в простительном для молодых лет заблуждении, что «настоящая проза» обязательно должна быть сложна. Это непременно должен быть Пруст, Джойс, Фолкнер, в крайнем случае Кафка или Музиль, ибо только очень сложными литературными средствами можно передать объемность человеческого бытия. Мне казалось, что в «настоящей прозе» должны присутствовать изощренные грамматические конструкции, множество деталей, подогнанных друг к другу впритык, множество смысловых обертонов, аллюзий, философем. В общем, чем труднее для чтения, тем ближе к «подлинному искусству». Кстати, многие авторы придерживаются этого странного заблуждения и сейчас. И вдруг оказалось, что все не так. Совершенно не так. Конечно, мир сложен, нельзя этого отрицать, но в глубинной сути своей он все-таки очень прост, и эта его необыкновенная простота требует для выражения таких же прозрачных литературных средств. Форма не должна заслонять содержание. Она не может существовать «сама по себе». Это в свое время интуитивно почувствовал Чехов. К этому вполне сознательно всю жизнь стремился Хемингуэй. А в фантастике, которая сто лет назад только еще нарождалась, провозвестником изобразительной простоты стал Уэллс. Вообще, выяснилось, что писать просто – гораздо труднее, чем наворачивать синтаксис и грамматику. Сложностью можно задрапировать бездарность, бессодержательность, посредственность, примитив, а в изобразительной простоте ничего скрыть нельзя. Она безжалостна. Либо у тебя есть что сказать, либо нет. И еще, открыв книги Герберта Уэллса, я вдруг понял, что фантастика одновременно может быть и «серьезной прозой». Это тоже было как озарение. До сих пор я был искренне убежден, что данный жанр по содержательному наполнению своему относится исключительно к детской литературе. «Земля Санникова», «Двадцать тысяч лье под водой» – проглатываешь все это в ранней юности и оставляешь навсегда. И вот неожиданно оказалось, что это не так. Уэллса можно читать и в пятнадцать лет, и в двадцать пять, и в сорок, и даже позже. Более того, именно его романы доказывают, что между фантастикой и реалистической прозой никакой разницы нет. Фантастика зачастую даже мощнее. Она проникает в те области бытия, куда реализм даже не забредал. С тех пор фантастика разделяется для меня на три категории. Жюль Верн. Детская и юношеская фантастика, основанная исключительно на идеях. Ее можно и обязательно нужно читать, ее вклад в расширение пробуждающегося сознания неоспорим, но к ней нельзя возвращаться. Как нельзя вернуться в тот давний двор, где когда-то увлеченно играл. Берроуз. Это для тех, кто не вырос. Для тех, кто так и не повзрослел. Кто физически перестал быть ребенком, но психологически остался им навсегда. И потому бесконечно жует фэнтезийную ахинею, вздувающую липкие пузыри. Уэллс. Высший статус фантастики. Фантастика как «литература проблем». Ну а дальше следуют Гоголь, Маркес, Булгаков, для кого фантастичен уже сам реализм. Сейчас, к сожалению, царит эпоха Берроуза. Берроуз царствует в фантастике полностью и безраздельно. Уэллса вспоминают лишь от случая к случаю. Все заслонено вспышками бластеров и туповатым звоном мечей. Но если покинуть многонаселенное жанровое мелководье и, презирая опасности, выйти в океан литературного бытия, то россыпь поселковых огней, которые зажигает Берроуз, мгновенно исчезает из глаз. Зато начинает сиять звезда Уэллса. Она хорошо заметна и указывает некий неизведанный путь. Ведь настоящим звездам все равно: смотрит на них кто-нибудь или нет. Дом страдания 1 Если «Машина времени» вместила в себя всю историю вырождающегося человечества, то в следующем своем фантастическом романе «Остров доктора Моро» Уэллс попытался рассмотреть хоть какую-то возможность противостоять вырождению. 5 февраля 1888 года экипаж шхуны «Ипекакуана» в открытом море подобрал полузатопленную парусную лодку с неким мистером Эдуардом Прендиком, год назад ушедшим в морское путешествие на судне «Леди Вейн». Мистер Прендик считался погибшим, но его спасли, и оказалось, что он целый год провел на острове, обитатели которого сразу вызвали у него ужасные подозрения. «Седой человек, – писал он в своих записках (роман подан читателям как записки мистера Прендика, – Г. П. ), – пристально и, как мне показалось, с некоторым замешательством смотрел на меня. Когда наши взгляды встречались, он опускал глаза и глядел на собаку, сидевшую у него между коленями. Он разговаривал с Монтгомери (помощником доктора Моро, истинным хозяином острова и находящейся там научной лаборатории, – Г. П. ) так тихо, что я не мог разобрать слов. Это вообще была на редкость странная команда. Я видел только лица; в них было что-то неуловимое, чего я не мог постичь. Они показались темнокожими, но их руки и ноги были обмотаны какой-то грязной белой тканью до самых кончиков пальцев. Я никогда еще не видел, чтобы мужчины так кутались, только женщины на Востоке носят подобную одежду. На головах были тюрбаны, из-под которых виднелись выпяченные нижние челюсти и сверкающие глаза. Волосы, черные и гладкие, напоминали лошадиные гривы. А еще они казались значительно выше обычных людей, хотя впоследствии я убедился, что в действительности они ничуть не выше меня, просто туловища у них ненормально длинные, а ноги короткие и странно искривленные». Доктор Моро… Услышав это имя (мистер Прендик, кстати, учился в Ройял колледже у профессора Томаса Хаксли, – Г. П. ), спасшийся сразу вспоминает некую ужасную брошюру. Когда она вышла, он был еще юношей, а вот доктору Моро уже перевалило за пятьдесят. Выдающийся ученый-физиолог доктор Моро увлеченно занимался переливаниями крови и всякими ненормальностями развития живых организмов. Он делал стремительную карьеру, но однажды она прервалась. И все только потому, что какой-то удачливый журналист, устроившись к доктору Моро под видом лаборанта, опубликовал некие ужасные подробности его работы. Здесь Уэллс попал в точку. Конец XIX века был отмечен многими смелыми, но при этом жестокими научными экспериментами. Настолько жестокими, что уже в 1876 году в Англии был принят закон, по которому подопытных животных следовало обязательно обезболивать перед проведением опытов. Вынужденный покинуть Англию доктор Моро куда-то исчез, но, похоже, не отказался от своих исследований: в комнату мистера Прендика из загадочной островной лаборатории, окруженной высоким забором, постоянно доносятся душераздирающие стоны и крики. Да и помощники Монтгомери, на которых мистер Прендик сразу обратил внимание, оказываются вовсе не людьми. Это – бывшие животные, которым доктор Моро своим гениальным скальпелем придал человеческий облик. «Вообще удивляюсь, – сказал он мистеру Прендику, – почему все то, что я делаю у себя на острове, не сделано уже давно. Хирургия способна не только разрушать, но и созидать. Вы, может быть, слышали о простой операции, которую делают при повреждении носа? Кусочек кожи вырезают со лба, заворачивают книзу на нос и приживляют в новом положении. Это как бы прививка части организма на нем самом. Перенесение материала с одного живого существа на другое вполне возможно, вспомните, например, о зубах. Хирург вставляет в рану нужные кости и прикрывает их кожей, беря все это у живого или у только что убитого животного. Вспомните о крысах-носорогах, которых делают алжирские зуавы. Эти уродцы фабрикуются тем же способом…» Фабрикуются! Такое вот открытие. Когда крики и стоны, доносящиеся из лаборатории, становятся совершенно непереносимыми, мистер Прендик не выдерживает и бежит в лес. К ужасу своему, он в самых разных уголках острова натыкается на зверолюдей, созданных доктором Моро. И все они умеют говорить: и безобразные быко-люди, и медведо-лисицы, и человеко-собаки. Так необыкновенное приключение мистера Прендика подводит Уэллса к одному из его шедевров – к главе о Великом Карающем Законе. Думаю, вполне позволительно привести здесь страницу Уэллса, потому что любой пересказ искажает сущность сказанного. «Маленькое розовое существо, похожее на ленивца, все еще смотрело на меня (на Эдуарда Прендика, – Г. П. ), когда у отверстия ближайшего логовища появился обезьяноподобный проводник. В тот же миг какое-то неповоротливое чудовище выползло из другого логовища и застыло бесформенным силуэтом на фоне яркой зелени, тоже разглядывая меня во все глаза. Я колебался и готов был бежать назад, но потом решился и, взяв свою палку с гвоздем на конце, заполз вслед за проводником в вонючую, тесную берлогу. Она была полукруглая, наподобие половинки дупла, и около каменной стены, замыкавшей ее изнутри, лежала груда кокосовых орехов и других плодов. Несколько грубых посудин из камня и дерева стояли на полу, одна – на большой кое-как сколоченной скамье. Огня не было. А в темном углу пещеры сидело еще какое-то бесформенное существо. – Это человек! Это человек! – быстро затараторил мой проводник. – Это человек. Человек, живой человек, совсем как я. – Заткнись, – ворчливо произнес голос из темноты. Он был хриплый, с каким-то особенным, поразившим меня присвистом. – Мы видим. Это человек. Он пришел жить с нами. И обезьяночеловек подтвердил: – Он пришел жить с вами. Он должен узнать Закон. Теперь я различил темную груду в углу, смутные очертания сгорбленной фигуры. Но в берлоге снова стало темно, потому что у входа появились еще две головы. Сидевший в темном углу сказал: – Говори слова. Я ничего не понял. – Не ходить на четвереньках – это Закон, – проговорил он нараспев. Я растерялся. Но понял, что должен повторить эту фразу. И правильно понял. В берлоге началось настоящее безумие. Голос в темноте затянул какую-то дикую литанию, а все остальные хором вторили ему. Темные фигуры, раскачиваясь из стороны в сторону, хлопали себя по коленям, и я следовал их примеру. Мне казалось, что я уже умер и нахожусь на том свете. – Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди? – Не лакать воду языком – это Закон. Разве мы не люди? – Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон. Разве мы не люди? – Не обдирать когтями кору с деревьев – это Закон. Разве мы не люди? – Не охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди? И так далее, до запретов на такие поступки, которые самому непредубежденному человеку показались бы безумными, немыслимыми и непристойными. Нами овладел ужасный музыкальный экстаз, мы распевали и раскачивались все быстрее. Внешне я будто заразился настроением звероподобных людей, но в глубине моей души явственно боролись отвращение и насмешка. Перебрав длинный перечень запретов, мы начали распевать новую формулу. – Ему принадлежит Дом страдания. – Его рука творит. – Его рука поражает. – Его рука исцеляет. И так далее, снова целый перечень, который почти весь показался мне какой-то чудовищной, немыслимой тарабарщиной – о Нем, кем бы он ни был. – Ему принадлежит молния, – пели мы. – Ему принадлежит глубокое соленое море. – Ему принадлежат звезды на небесах. У меня родилось ужасное подозрение, что доктор Моро, превратив животных в людей, вложил в их бедные мозги дикую веру, заставив их боготворить себя. Но я слишком хорошо видел сверкавшие зубы и острые когти, чтобы перестать петь. Наконец пение прекратилось. Глаза мои, привыкшие к темноте, рассмотрели наконец и тварь в углу. Она оказалась ростом с человека, но вся покрыта темно-серой шерстью, почти как у шотландских терьеров. Кто была она, эта тварь? Кто были все эти создания? Представьте себя в окружении самых ужасных калек и помешанных, каких только может создать человеческое воображение, и вы хоть отчасти поймете, что я испытал при виде этих странных карикатур на людей. – У него пять пальцев, пять пальцев, пять пальцев, как у меня, – бормотал обезьяночеловек. Я вытянул руки. Серая тварь в углу наклонилась вперед. – Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди? Серая тварь протянула уродливую лапу и схватила мои пальцы. Ее лапа была вроде оленьего копыта. Я чуть не вскрикнул от неожиданности и боли. Эта тварь наклонилась еще ниже и рассматривала мои ногти, она сидела так, что свет упал на нее, и я с дрожью отвращения увидел, что это не лицо человека и не морда животного, а просто какая-то копна серых волос с тремя еле заметными дугообразными отверстиями для глаз и рта. – У него маленькие когти, – сказало волосатое чудовище. – Это хорошо. Оно отпустило мою руку, и я инстинктивно схватился за палку. – Я глашатай Закона, – сказало серое чудовище. – Сюда приходят новички изучать Закон. Я сижу в темноте и возвещаю Закон. – Да, это так, – подтвердило одно из существ, стоявших у входа. – Ужасная кара ждет того, кто нарушит Закон. Ему нет спасения. – Нет спасения, – повторили звероподобные люди, косясь друг на друга. – Нет спасения, – повторил обезьяночеловек. – Смотри! Однажды я совершил провинность, плохо поступил. Я все бормотал, бормотал, перестал говорить. Никто не мог меня понять. Меня наказали, вот на руке клеймо. Он добр, он велик. – Нет спасения, – повторила серая тварь в углу. И это повторили все другие звероподобные люди. – У каждого есть недостаток, – произнес глашатай Закона. – Какой у тебя недостаток, мы не знаем. Но узнаем потом. Некоторые любят преследовать бегущего, подстерегать и красться, поджидать и набрасываться, убивать и кусать, сильно кусать, высасывая кровь. Это плохо. Не охотиться за другими людьми – это Закон. Разве мы не люди? Не есть ни мяса, ни рыбы – это Закон. Разве мы не люди? – Нет спасения, – подтвердило пятнистое существо у входа. – У каждого есть недостаток, – повторил глашатай Закона. – Некоторые любят выкапывать руками и зубами корни растений, обнюхивать землю. Это плохо. – Нет спасения, – повторили стоявшие у входа. – Некоторые скребут когтями деревья, другие откапывают трупы или сталкиваются лбами, дерутся ногами или когтями, некоторые кусаются безо всякой причины, некоторые любят валяться в грязи. – Нет спасения, – повторил обезьяночеловек, почесывая ногу. – Нет спасения, – повторило маленькое розовое существо, похожее на ленивца. – Наказание ужасно и неминуемо. Поэтому учи Закон. Поэтому повторяй Слова. – Он снова принялся твердить все, что говорил прежде, и снова я вместе со всеми начал петь и раскачиваться из стороны в сторону. Голова моя кружилась от бормотания и зловония, но я не останавливался в надежде, что какой-нибудь случай меня выручит. – Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?» Мало есть в мировой литературе страниц, столь мощно подчеркивающих всю условность нашей морали, всю ненадежность наших психологических тормозов. В начале шестидесятых прошлого (увы, уже прошлого) века я сам не раз наблюдал на Курилах за чудесными девушками, прибывающими на путину из Питера, Москвы, Рязани. Поначалу все они цитировали Блока и Асадова, но уже через месяц переходили на откровенный и грубый всем понятный мат. А глашатая Закона там не было. 2 Это я к тому, что вкус крови ничем перебить нельзя. Вкус крови, вкус жизни нарушает хрупкое равновесие, установленное на острове. Несмотря на уговоры и силу, примененные Прендиком и Монтгомери, несмотря на увещания глашатая Закона, зверолюди однажды возвращаются к темным диким инстинктам. «Монтгомери лежал на спине, а сверху на него навалилось косматое чудовище. Оно было мертво, но все еще сжимало горло Монтгомери кривыми когтями. Рядом ничком лежал Млинг. Шея прокушена, в руке зажато горлышко разбитой бутылки из-под коньяка…» Волей Всевышнего вернувшись в Лондон, мистер Прендик долго не может отойти от увиденного. Он никак не может убедить себя в том, что мужчины и женщины, мимо которых он ежедневно проходит по улицам, не являются зверьми в человеческом облике. Ну да, все они напоминают людей, все они ласково улыбаются, но стоит пахнуть запаху крови, как в одну минуту, в одну секунду все они превратятся в злобных тварей, забывших про любой Закон. И тогда – Дом страдания. Колеса фортуны 1 В 1896 году Уэллс выпустил реалистический роман «Колеса фортуны». Он начал писать его сразу после «Машины времени», но закончил после «Острова доктора Моро». Колеса в названии романа вполне объяснимы: это колеса велосипеда – машины модной в те времена. Правда, в отличие от Путешественника по Времени и мистера Эдуарда Прендика, людей образованных, мистер Хупдрайвер – всего лишь помощник торговца мануфактурными товарами на сезонной ярмарке. Бедность и невежество все еще дышали в затылок Уэллса. Что ж, лучший способ избавиться от всяких комплексов – написать книгу. Мистер Хупдрайвер отправляется в отпуск. Ему не везет. По дороге он нечаянно сбивает Юную Леди в Сером, которая, как и он, путешествует на велосипеде. Точнее, не путешествует, а собралась сбежать из дома с одним подозрительным молодым человеком по имени Бичемел. Этот Бичемел сразу и откровенно не понравился мистеру Хупдрайверу. И не зря, не зря! Юная Леди в Сером явно в опасности! Осознав это, мистер Хупдрайвер незамедлительно предлагает свою помощь Юной Леди в Сером, он даже превозмогает свою провинциальную стеснительность. На дорогах Кента и Сассекса мистер Хупдрайвер чувствует себя вполне надежно, но вот общение с прекрасной Юной Леди в Сером для него, конечно, затруднительно. Как с нею говорить? О чем с нею говорить? Ведь он, повторимся, всего лишь помощник торговца. Таких, как он, в Англии десятки тысяч. Если зайти, к примеру, во Дворец Тканей в Путни и повернуть направо, туда, где штуки белого полотна и кипы одеял вздымаются до самых латунных прутьев под потолком, там точно можно встретить такого вот мистера Хупдрайвера. Он подойдет к вам, указывает Уэллс, вытянет над прилавком руки с шишковатыми суставами, вылезающие из огромных манжет, и без тени удовольствия спросит, чем, собственно, может служить. Если дело касается шляп, детского белья, перчаток, шелков или портьер, он вежливо поклонится и округло поведя рукой предложит «пройти вон туда», то есть за пределы обозримого им пространства, но при другом, более счастливом стечении обстоятельств он, конечно, предложит вам присесть, а сам в порыве гостеприимства начнет снимать с полок и показывать товар. Уэллс так тщательно, с такой точностью описал мистера Хупдрайвера, что мы и сейчас, более чем через сто лет после выхода книги в свет, ощущаем, как ужасно боялся Уэллс подобной судьбы – для себя. Остаться в мануфактурном магазине на всю жизнь? Никогда! Ведь у таких людей нет никаких перспектив. «Мы все там кретины, сэр, – объясняет мистер Хупдрайвер случайному незнакомцу. – Я тоже кретин. У меня целые резервуары мускульной энергии, но один из них всегда протекает. Дорога тут на редкость красивая, есть и птицы, и деревья, и цветы растут на обочине, и я бы мог получить огромное наслаждение, любуясь ими, но мне этого не дано. Стоит сесть на велосипед, как я должен мчаться. Да меня на что угодно посади, – признается он, – я все равно буду только мчаться, такой у меня характер». Вот и не хочет он, а все равно мчится. И спасая Юную Леди в Сером, не может оставаться каким-то то там, извините, мистером Хупдрайвером. Уж лучше приврать ради пользы дела. Господь поймет и простит. И как-то само собой получается, что мистер Хупдрайвер вовсе не помощник торговца, он – настоящий джентльмен, он только недавно вернулся из Южной Африки. Не совсем чистый выговор мистера Хупдрайвера, его просторечные словечки не смущают Юную Леди в Сером, ведь он помогает ей избавиться от нечестного соблазнителя. В приступе раскаяния мистер Хупдрайвер даже открывается ей в своей нечестности. Под соснами где-то между Уимборном и Рингвудом он спрашивает: «Вы правда думаете, что простой продавец тканей может быть честным гражданином?» – «Почему же нет?» – «А если он подсовывает людям товар, который им не очень нужен?» – «Ну, не знаю. А разве это обязательно? Разве без этого нельзя?» – «Нельзя. Это торговля, – знающе объясняет мистер Хупдрайвер. – Не обманешь – не продашь. И ничего тут не поделаешь. Ремесло наше не очень честное и не очень полезное; ни свободы, ни досуга – с семи до полдевятого, каждый день. Много ли человеку остается? Настоящие рабочие смеются над нами, а образованные – банковские клерки или те, что служат у стряпчих, эти вообще смотрят на нас сверху вниз. Выглядишь-то ты прилично, а по сути дела тебя держат в общежитии, как в тюрьме, кормят хлебом с маслом и помыкают, как рабом. Все твое положение в том и состоит, что ты понимаешь, что никакого положения у тебя нет. Без денег ничего не добьешься; из ста продавцов едва ли один зарабатывает столько, чтобы можно было жениться; а если даже он и женится, все равно главный управляющий захочет – заставит его чистить ботинки, и он пикнуть не посмеет. Сами-то были бы довольны, если бы пришлось служить продавщицей?» Юная Леди в Сером благоразумно промолчала в ответ. Но мистер Хупдрайвер уже зажегся. «Я вот все думал этим утром… – О чем? – Ну, так… О разном… Мне ведь сейчас около двадцати трех… Я вот слушал ваши слова… В школе я учился до пятнадцати. Восемь лет уже не учусь. Начинать снова поздно, но ведь я учился неплохо. Знал алгебру, прошел латынь до вспомогательных глаголов. (Устами мистера Хупдрайвера здесь, понятно, говорит сам Уэллс; это он, служа в аптеке мистера Кауэпа, прошел латынь до вспомогательных глаголов, – Г. П. ). Видите ли, в торговле тканями без капиталов много не сделаешь. Но если бы я мог получить хорошее образование… – А почему бы и нет? – сказала Юная Леди в Сером. – Вы думаете? – Вы же мужчина! И вы свободны! – И она пылко добавила: – Как бы я хотела оказаться на вашем месте! Подумаешь, восемь лет! Вы наверстаете. Кто-кто, а вы-то можете! Те, кого вы тут называли образованными, они ведь не развиваются дальше. Вы вполне можете догнать их. Они всем довольны. Играют в гольф, думают о том, что бы там такое умное сказать дамам. Уж в одном-то вы точно впереди них. Они думают, будто всё знают, а вы так не думаете!» В таком ободрении и нуждается человек, похожий на мистера Хупдрайвера. Заодно выясняется, что мачеха Юной Леди в Сером – писательница. «Она вам хорошо известна». Еще бы! Ведь речь идет об авторе знаменитой книги «Высвобожденная душа», вышедшей недавно под псевдонимом Томас Плантагенет. Правда, настоящая фамилия писательницы Милтон. Она вдова и притом очаровательная вдова, всего-то на десять лет старше Юной Леди в Сером. А книги свои она неизменно посвящает «светлой памяти моего мужа», чтобы показать, что в них, понимаете ли, нет ничего личного. У миссис Милтон благопристойно обставленный дом, благопристойные туалеты, строгие понятия о том, кто с кем может общаться; она регулярно посещает церковь и даже, следуя духу современной интеллектуальной моды, принимает причастие. Воспитанию Джесси – Юной Леди в Сером – она уделяет такое пристальное внимание, что не позволяет ей читать даже ею же написанную «Высвобожденную душу». Правда, Джесси сама прочла ее, без всякого разрешения. Не могла не прочесть, потому что в будущем собирается заняться именно литературой. Почему литературой? Да чем еще может заниматься светский человек, желающий свободы? К черту невежество! При желании даже самый последний помощник продавца из Дворца тканей может выбиться в люди! 2 «Колеса фортуны» вызвали весьма похвальный отзыв писателя Джозефа Конрада. Высоко оценил роман и другой знакомый Герберта Уэллса – писатель Арнольд Беннет. Тезис Уэллса «Изучение природы делает человека таким же безжалостным, как сама природа» многих заставил задуматься. Уэллс и Джейн снимали в это время небольшую квартирку на первом этаже дома в Лондоне на Морнингтон-Плейс, и хозяйка-немка, мадам Райнах, от всей души помогала молодой семье, даже с удовольствием для них стряпала. Но в немецком характере было той же самой природой заложено одно не совсем лучшее свойство – лезть куда не нужно, поэтому скоро Уэллсы перебрались на Морнинг-роуд. Здесь у них наконец появилась отдельная, пусть и совсем крошечная спальня. И работал теперь Уэллс за своим собственным небольшим столом, на котором стояла красивая керосиновая лампа под зеленым абажуром. «Просыпались мы бодрые, – вспоминал Уэллс, – и, пока одевались, я сочинял всякие смешные стихи и «штучки». Ванной комнаты у нас не было, и небольшие покои становились еще меньше из-за «бадьи» – какой-то птичьей ванночки, в которой мы мылись и плескались, стараясь не столкнуться. Порой мы заглядывали в общую гостиную из-за раздвижной двери, и если там было пусто, я в штанах и в ночной рубашке (пижам тогда не носили), а Джейн в голубом халатике, поверх которого до самой талии лежали светлые косы, кидались за письмами. Как правило, письма в то время приносили нам добрые вести. Иногда в них был чек, иногда – предложение написать статью. Присылали и книги. Сразу после завтрака я садился за работу: писал рецензию или одну из двух-трех всегда находившихся у меня в работе статей – тщательно отделывая их, пытаясь избавиться от неуклюжих оборотов, пока не останусь вполне доволен. А Джейн переписывала все это, или писала сама, или отправлялась что-то прикупить, или садилась за биологию, готовясь к последнему экзамену. После утренних занятий мы делали вылазку в Риджентс-парк или шли в лавочки на Хемстед-роуд, чтобы подышать воздухом и поразвлечься до обеда, то есть до часу дня». 3 Быстро растущая известность пошла молодым во благо. Уэллсы выбились в тот пресловутый «средний класс», который уже не скован бедностью, но еще не развращен богатством. С молодым писателем начали искать встреч. Он подружился с Джорджом Гиссингом, романы которого («В юбилейный год» и особенно «Новая Граб-стрит») показались ему отличными. Высокий, с гривой волос на голове Гиссинг вообще многим нравился, и это он уговорил Уэллсов впервые поехать за границу. В Риме вокруг Гиссинга сразу собралась развеселая компания, там был даже Артур Конан Дойл, но вот с ним у Уэллса отношения не сложились. «Было время, я захаживал в мастерскую драпировщика в Саути, где Уэллс когда-то работал, – вспоминал позже Конан Дойл. – Ее владелец одно время был моим пациентом. (Конан Дойл по основному образованию был врачом, – Г. П. ). Уэллс, конечно, один из тех великих плодов, которые дало нам народное образование, и сам он с гордостью утверждает, что вышел из самой гущи народа. Его демократическая открытость и полное отсутствие классового чувства, – с некоторым недоумением продолжал Конан Дойл, – иногда приводили меня в замешательство. Помню, как-то Уэллс спросил меня, не играл ли я в крикет в Липхуке. Я сказал, что играл. «Не заметили ли вы там старика, – спросил он, – который держался как профессионал и владелец площадки?» Я сказал, что заметил. «Это был мой отец», – сказал он. Я был чересчур удивлен, чтобы что-то ответить, и мог лишь поздравить себя с тем, что у меня не сорвалось никакого неприятного комментария за минуту до того, как я узнал, кто был этот старик». А Уэллс эти времена всегда вспоминал с удовольствием. «Это были наши первые каникулы и явный знак того, что в борьбе за существование мы начали одерживать верх. Мы тогда отправились прямиком в Рим – Джордж Гиссинг обещал показать нам тамошние достопримечательности. А из Рима уже одни уехали в Неаполь и на Капри, а потом на обратном пути в Англию побывали во Флоренции. Джейн была не только самая надежная и деятельная помощница, но и самая благодарная спутница. Во время этого путешествия и многих других я откладывал в сторону работу и занимался чемоданами и прочим багажом, а она, глядя на такое зрелище, радостно сияла. Вооружившись зигфридовскими картами, мы бродили по Швейцарии, правда, на горы не карабкались, а искали снежные, безлюдные тропы. Джейн влюбилась в Альпы, и мы задумали и осуществили несколько длинных переходов через перевалы, ведущие в Италию. Мы ухитрялись ускользнуть из нашего дома в Фолкстоне недели на две, чаще всего в июне до наплыва публики, когда сезон только начинался. Сам я из-за уменьшенного объема легкого и поврежденной почки был не большой мастак взбираться в горы, а после войны вовсе утратил эту возможность, но тогда уже подрастали сыновья, и Джейн отправлялась в горы с ними. Она мужественно одолевала длинные переходы, пешком или на лыжах, никогда не двигалась особенно быстро или ловко, но никогда и не сдавалась – неутомимая фигурка, вся в снегу от нередких падений. Я писал ей, окруженный агавами и оливковыми деревьями, и она отвечала из снежного альпийского окружения, а потом мы сидели, склонясь над подробными швейцарскими картами, и вместе прочерчивали путь, который она собиралась проделать во время очередного похода…» 4 К сожалению, из Италии Уэллс вернулся совсем больным, а велосипедная прогулка, неудачно задуманная им специально для того, чтобы встряхнуться, привела к тому, что больная почка сильно воспалилась. В Силфорде поездку пришлось прервать. Уэллс в то время работал над романом «Любовь и мистер Льюишем» и здорово нервничал. Ведь рукопись – это всего лишь рукопись, а вот изданная книга может принести несколько сотен фунтов! Врач Хиком – друг Джорджа Гиссинга – убедил Уэллса все-таки лечь в постель. К счастью, операции удалось избежать, потому что больная почка сама собой отмерла. Как много Уэллс в то время думал о заработках, видно из дневниковой записи, посвященной еще одному новому другу – писателю Джеймсу Барри. Узнав о болезни Уэллса, Джеймс, конечно, навестил его. «Сперва я думал, что ему просто вздумалось провести денек у моря, – вспоминал Уэллс, – но мистер Барри обстоятельно и мудро рассуждал о разных собственных былых невзгодах и тяжкой доле молодых писателей. В те времена небольшое вспомоществование могло значительно облегчить жизнь, если ты на мели. Я никак не считал, что я на мели. К тому же как только займешь денег и получишь субсидию, к работе охладеваешь. Опасно, а то и гибельно лишать чеки того пикантного запаха наживы, который так остро ощущаешь, когда деньги не надо отдавать. «Может, вы и правы», – ответил на это Барри и в свою очередь рассказал мне, как он, впервые приехав в Лондон, не понимал предназначения чеков. Он просто складывал их в ящик стола и ждал, когда ему пришлют настоящие деньги…» Крушение «маленького» гениального человека 1 Несмотря на болезнь, 1897-й год оказался для Уэллса удачным. В журнале «Фортнайтли ревью» была напечатана статья «Моральные принципы и цивилизация» – новые размышления Уэллса о том, куда и как мы движемся, становимся лучше или все это иллюзия. Вышли книги «Кое-какие личные делишки» и «Тридцать рассказов о необыкновенном»; но главное, был написан и опубликован еще один знаменитый роман – «Человек-невидимка». 2 Я и сейчас прекрасно помню долгую темную февральскую метель, разыгравшуюся над заброшенной в Сибири (Кузбасс) небольшой железнодорожной станцией Тайга, где прошло мое детство. Год пятьдесят шестой. От керосиновой лампы падает тусклый свет, стекла на окнах в наплывах влажного снега, от обогревателя белёной кирпичной печи несет теплом, и я не могу, никак не могу оторваться от истории несчастного безумца мистера Гриффина. Он появился в провинциальном трактире «Кучер и кони» в такой же темный февральский день, и там стёкла были в таких же влажных наплывах. Он пришел с железнодорожной станции Брэмблхерст пешком; никаких вещей, только в руке, обтянутой толстой перчаткой, небольшой черный саквояж. Я так и видел этот черный саквояж – именно небольшой, именно черный, какие в ту пору носили на выездах железнодорожные медики. К тому же незнакомец, появившийся в трактире «Кучер и кони», был закутан с головы до пят, и широкие поля фетровой шляпы скрывали все его лицо, виднелся только блестящий кончик носа. Он еле передвигал ноги от холода и усталости, но сумел произнести: «Огня! Во имя человеколюбия! Комнату и огня!» 3 «Поверьте, – писал Уэллсу Джозеф Конрад, – Ваши вещи производят на меня сильнейшее впечатление. Сильнейшее – именно так, другого слова не подберешь. И если хотите знать, меня больше всего поражает Ваша способность внедрить человеческое в невозможное и при этом принизить (или поднять?) невозможное до человеческого, до его плоти, крови, печали и глупости. Вот в чем удача! В этой маленькой книжке («Человек-невидимка», – Г. П. ) Вы достигли своей цели с поразительной полнотой. Не буду говорить о том, как счастливо Вы нашли сюжет. Это должно быть ясно даже Вам самому. Мы втроем (у меня сейчас гостят два приятеля) читали книгу и с восхищением следили за хитрой логикой повествования. Всё сделано мастерски, иронично, безжалостно и очень правдиво». «Человек-невидимка» сделал Уэллса по-настоящему знаменитым. Но загадка его фантастических романов заключалась не только в существенном приближении к науке. Загадка его фантастических романов заключалась еще и в редкостном умении увидеть в знакомом, давно примелькавшемся – какую-то неожиданную, вдруг поражающую деталь. «Нижнюю часть лица он (Гриффин, человек-невидимка, – Г. П. ) прикрывал чем-то белым, по-видимому, салфеткой, которую привез с собой, так что ни рта, ни подбородка не было видно. Потому-то голос и прозвучал глухо. Но не это поразило миссис Холл. Лоб незнакомца от самого края синих очков был обмотан белым бинтом, а другой бинт закрывал уши, так что неприкрытым оставался только розовый острый нос. Одет он был в коричневую бархатную куртку; высокий темный воротник, подшитый белым полотном, был поднят. Густые черные волосы, выбиваясь в беспорядке из-под перекрещенных бинтов, торчали пучками и придавали незнакомцу чрезвычайно странный вид. Закутанная и забинтованная голова так поразила миссис Холл, что от неожиданности она остолбенела». А вы не остолбенели бы? Провинциальный городок, метель, и вдруг такое! Разумеется, мы всю жизнь пишем о своей Гренландии, в этом Сароян прав. И Уэллс всю жизнь писал о своей Гренландии. Но очень уж необыкновенной она выглядела у этого столь обыкновенного на первый взгляд человека. Уэллс в те годы был коренаст; короткие руки и ноги, рыжеватые усы, голубые глаза. Действительно, ничего особенного. «Как только первую корзину внесли в гостиную, незнакомец нетерпеливо принялся ее распаковывать, без зазрения совести разбрасывая солому по ковру. Он вытаскивал из корзины бутылки: маленькие пузырьки с порошками, узкие с окрашенной или прозрачной жидкостью, изогнутые склянки с надписью «яд», круглые бутылки с тонкими горлышками из зеленого и белого стекла, бутылки со стеклянными пробками и вытравленными на них надписями, большие бутылки из-под вина и прованского масла. Все эти бесчисленные бутылки он расставлял рядами на комоде, на каминной доске, на столе, на подоконнике, на полу, на этажерке – всюду. В Брэмблхерстской аптеке не набралось бы и половины такой уймы бутылок…» Вот как въелась в Уэллса аптека мистера Кауэпа. Он еще не раз будет возвращаться к подобным аптекам. И еще не раз герои Уэллса будут терпеть крушение своих планов только потому, что работали в не подходящей для них среде. «Это была ошибка, огромная ошибка, что я взялся один за это дело, – признается Гриффин доктору Кемпу. – Напрасно потрачены силы, время, возможности. Один… Удивительно, как беспомощен человек, когда он один… Мелкая кража, потасовка – и все… А я нуждаюсь в пристанище, Кемп, мне нужен человек, который помогал бы мне, прятал бы меня. Мне нужно место, где я мог бы спокойно, не возбуждая ничьих подозрений, есть, спать, отдыхать. Словом, мне нужен сообщник. Тогда возможно всё». Всё? А что это такое – всё? Отчаявшийся невидимка объясняет: «Мы должны заняться убийствами, Кемп. И не бессмысленно убивать, а разумно отнимать жизнь. (Он все еще думает, что легко найдет сообщника для подобных дел, – Г. П. ). Люди теперь знают, что существует Невидимка. И этот Невидимка, Кемп, должен установить царство террора. Вы изумлены, конечно. Но я не шучу: царство террора! Невидимка должен захватить какой-нибудь город, хотя бы этот ваш Бэрдок, терроризировать его население и подчинить своей воле всех и каждого. Он издаст свои приказы. Осуществить это можно тысячью способов, скажем, подсовывать под двери листки бумаги. И кто дерзнет ослушаться, будет убит, так же как и его заступники». Провинциальный Айпинг потрясен. Чудовищные слухи ходят про жестокого невидимого человека. Кто-то видел украденные в трактире деньги, которые будто бы сами плыли по воздуху. Кто-то слышал раздраженный голос, доносящийся как бы ниоткуда. Говорили про убитых и раненых, про то, что невидимого человека вряд ли удастся победить. Обычные разговоры людей, впервые столкнувшихся с террором. Но еще больше поразились бы жители Айпинга, если бы узнали, что сам этот «террорист», сам этот неуловимый мистер Невидимка зависит от какого-то жалкого бродяги Томаса Марвела, случайно укравшего его рабочие дневники. Одутловатый человек с широким носом, слюнявым подвижным ртом и растущей вкривь и вкось щетинистой бородой; на голове – потрепанный шелковый цилиндр, вместо пуговиц на самых ответственных частях туалета – бечевки и ботиночные шнурки. Но именно этот грязный бродяга унес рукописные книги Гриффина, чтобы потом, укрывшись в надежном месте, с бессмысленной надеждой водить по строкам кривым толстым пальцем, пытаясь понять их смысл. «Шесть… маленькое два сверху… крестик и закорючка… Господи, вот голова была…» «Мне пришлось работать в очень тяжелых условиях, – признался Гриффин доктору Кемпу, когда еще надеялся получить от него помощь. – Оливер, мой профессор, был мужлан в пауке, человек, падкий до чужих идей, – он вечно за мной шпионил! Вы ведь знаете, какое жульничество царит в научном мире. Я не хотел публиковать свое открытие и делиться с ним славой. Я продолжал работать и все ближе подходил к превращению своей теоретической формулы в эксперимент, в реальный опыт. Я никому не сообщал о своих работах, хотел ослепить мир, сразу стать знаменитым. Я занялся вопросом о пигментах, чтобы заполнить некоторые пробелы. И вдруг, по чистой случайности, сделал открытие в области физиологии. Красное вещество, окрашивающее кровь, оно ведь может стать белым, бесцветным, сохраняя в то же время все свои свойства! Прекрасно помню ту ночь. Было очень поздно – днем мешали работать безграмотные студенты, и я засиживался до утра. Открытие осенило меня внезапно, оно появилось сразу во всем своем блеске и завершенности. Я был один, в лаборатории царила тишина, вверху ярко горели лампы. В знаменательные минуты своей жизни я всегда оказываюсь один. (Весьма символическое признание, – Г. П. ). Можно сделать животное – его ткань – прозрачным! Можно сделать его невидимым! Я могу стать невидимкой! – сказал я себе. Я был так ошеломлен, что бросил фильтрование, которым занимался, и подошел к большому окну. «Я могу стать невидимкой», – повторил я, глядя в усеянное звездами небо. И, свободный от всяких сомнений, стал рисовать великолепную картину того, что может дать человеку невидимость: таинственность, могущество, свободу. Оборотной стороны медали я тогда не видел. Подумайте только! Я, жалкий, нищий ассистент, обучающий дураков в провинциальном колледже, могу сделаться всемогущим. Всякий, поверьте, ухватился бы за такое открытие. Я работал еще три года и за каждым препятствием, которое я преодолевал, возникало новое! Какая бездна мелочей, и к тому же ни минуты покоя! Этот провинциальный профессор вечно подглядывает за тобой! Зудит и зудит: «Когда вы наконец опубликуете свою работу?» А студенты, а нужда… Три года такой жизни… И я понял, что закончить мой опыт невозможно… Тогда я ограбил своего старика, ограбил своего родного отца… Деньги были чужие, и он застрелился…» Эти деньги не спасают Гриффина. Он выпускает на свободу ужасно мучившуюся, ставшую невидимкой кошку (как когда-то отправил в неведомое путешествие модель машины времени, как позже отправил в неизвестность чудесный шар Кейвора; существует множество литературных поделок обо всем этом, написанных второразрядными художниками, – Г. П. ). Припертый к стене обстоятельствами он наконец сам принимает созданный им препарат. Вломившийся в квартиру хозяин подает ему счет. «Чем-то удивили его мои руки. Он взглянул мне в лицо, с минуту стоял, разинув рот, потом выкрикнул что-то нечленораздельное, уронил свечу и бумагу и, спотыкаясь, бросился бежать по темному коридору к лестнице. Я закрыл дверь, запер ее на ключ и подошел к зеркалу. Лицо у меня было белое, как мрамор». Но это еще не худшее. Гриффин не ожидал, что будет так страдать. Вся ночь прошла в мучениях, в тошноте и обмороках. «Никогда не забуду рассвета, не забуду жути, охватившей меня при виде моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла и постепенно, по мере наступления дня, становившихся все прозрачнее, все тоньше, так что я мог свободно видеть сквозь них предметы, в беспорядке разбросанные по комнате, хотя и закрывал прозрачные веки. Тело мое сделалось как бы стеклянным, кости и артерии постепенно бледнели, исчезали. Я скрипел зубами от боли, но выдержал до конца. И вот остались только мертвенно-белые кончики ногтей и бурое пятно какой-то кислоты на пальце…» Первый человек-невидимка вышел в мир. Он полон невероятных, самых чудесных ожиданий. Но скоро выясняется, что торжествовал человек-невидимка рано. Например, грязь, облепляя его ноги, делала их видимыми. В случайной пролетке Гриффин едет по Оксфорд-стрит и дальше по Тоттенхем-Корт-роуд, все равно куда. Потом бросает пролетку и через Блумсбери-сквер пытается выйти в малолюдные кварталы. Здесь его облаивает какая-то собачонка, а потом улицу запруживает огромная толпа под знаменем Армии спасения. «Толпа приближалась, громко распевая гимн, показавшийся мне полным иронии: «Когда мы узрим его лик?» Она тянулась мимо меня бесконечно. «Бум, бум, бум», – гремел барабан, и я не сразу заметил, что два мальчугана остановились возле меня. «Глянь-ка», – сказал один. «А что?» – спросил другой. «Да вот же следы, будто кто-то босиком по грязи шлепал». Что ж, предающий обязательно обрастает предателями, а преследователь – преследователями. Гений гибнет. Остается мир, полный ординарных глупых людишек. Остается ничтожный бродяга Марвел. «Сколько тут тайн, – шепчет он, листая страницы украденных у человека-невидимки книг. – Эх, доискаться бы! Уж я бы не так сделал, как он!» И почесывая грязный потный лоб, погружается в мечту всей своей ничтожной, никому не нужной жизни. «И ни один человек на свете не знает, где находятся книги, в которых скрыта тайна невидимости и много других поразительных тайн. И никто этого не узнает до самой его смерти». Война миров 1 ОТСТУПЛЕНИЕ. Юрий Олеша (писатель): Мне было десять лет. Как ко мне попал этот листок? Не знаю. Страница из английского иллюстрированного журнала. На глянцевой бумаге напечатаны одинакового формата картинки. Теперь мне кажется, что все они были крошечные, величиной в почтовую марку. Что было изображено на картинках? Фантастические события. Одно из этих изображений я запомнил на всю жизнь. Какой-то закоулок среди развалин дома. И протягиваются железные щупальца не то через оконную раму, не то из-за косяка, не то через брешь в стене. Железные щупальца! И человек, спрятавшийся в закоулке, дико оглядывается на них. Что это за щупальца? Неизвестно! Они шарят по комнате, ища именно этого прижавшегося к стене и белого от страха человека. Как я напрягал воображение, чтобы разгадать смысл этого зрелища! Я знал, что это не иллюстрация к сказке. Действие сказок происходило в давно минувшие времена. Там были терема или замки. Действующие лица сказок не были похожи внешностью на тех людей, которые окружали меня. Царевны в кокошниках, короли с мечами, крестьяне в полосатых чулках. А тут все было современно! Развалины обыкновенного дома. Содранные обои. Повисший провод. Кирпичная труба. Куча щебня в углу. И человек был одет в черный городской костюм. Это не была сказка! Я подумал тогда, что передо мной изображения событий, которые происходили на самом деле. Да, эти картинки были похожи на фотографии. Маленькие, четкие, блестящие, с такими современными изображениями, как человек в пиджаке с белеющим воротником и перекошенным галстуком. Фотографии чудес! Но если это фотографии, то, значит, где-то и почему-то произошел ряд таких событий, во время которых какой-то человек прятался в развалинах дома, и его искали железные щупальца. Что же это за события? 2 В 1877 году итальянский астроном Джованни Скиапарелли обнаружил на Марсе обширную сеть странных линий, которые он, не сильно задумываясь, назвал каналами. Возникла даже гипотеза, согласно которой эти каналы являются искусственными сооружениями. Об этом тогда и позже много писали. Уэллс, разумеется, не мог не слышать дискуссий, постоянно разражавшихся вокруг этой гипотезы. Жизнь на других планетах? Да! Конечно! «Но кто живет в этих мирах, если они обитаемы? Мы или они Владыки Мира? Разве всё предназначено для человека?» Так, словами Иоганна Кеплера, начинается роман Уэллса «Война миров», вышедший через двадцать один год после открытия Скиапарелли. Логика тут проста: планета Марс старше Земли, значит, жизнь на ней могла появиться раньше, а разумная жизнь вообще могла уйти далеко вперед. Во время большого противостояния в 1894 году на освещенной части Марса ученые случайно заметили странные вспышки. Возможно, это марсиане заканчивали отливку гигантской пушки, из которой собирались обстреливать Землю. Вообще-то, спору о жизни на планете Марс много лет. В середине XX века советский астроном Г. А. Тихов создал целую новую науку – астробиологию. Из книжки с тем же названием («Астробиология») я немало извлек в детстве удивительной информации. Например, о том, что полярные шапки нашего космического соседа состоят не из замерзшей углекислоты, как считали некоторые, а всего-навсего из обычного льда. А главное, Г. А. Тихов первым в мире пришел к выводу, что Марс, холодный и неприютный, на самом деле покрыт густой низкорослой растительностью, ну, как, скажем, сибирская тундра мхами… 3 Однажды в Уокинге, поглядывая на хорошо видимый над горизонтом Марс, Фрэнк, старший брат Герберта Уэллса, сказал ему: «А представь себе, что нежданно-негаданно обитатели другой планеты вдруг свалились здесь с неба и начали крушить всех направо и налево». Уэллс запомнил эти слова. И описал прогулку своего героя. И описал звездное небо с яркой точкой Марса. Тот вечер был теплый. Слышались голоса возвращавшихся домой экскурсантов из Чертси и Айлворта, в домах светились огни, на железнодорожной станции пересвистывались маневровые паровозы. Все казалось спокойным и безмятежным, но на самом деле мир уже был обречен: стальные цилиндры марсиан падали в сердце викторианской Англии – в сердце империи, насчитывавшей в те годы более трехсот миллионов жителей. Уэллс прекрасно изучил арену будущих событий, разъезжая на велосипеде по холмам Уокинга. Особенно удобной для появления марсиан показалась ему Хорсельская пустошь. Именно там из обгорелого металлического цилиндра появилась на свет первая бесформенная фигура. «Высунувшись на свет, она залоснилась, точно мокрый ремень. Два больших темных глаза пристально смотрели на меня. У чудовища была круглая голова и, если можно так выразиться, лицо. Под глазами находился рот, края которого двигались и дрожали, выпуская слюну. Чудовище тяжело дышало, и все его тело судорожно пульсировало. Тонкое щупальце упиралось в край цилиндра, другим оно размахивало в воздухе. Треугольный рот с выступающей верхней губой, полное отсутствие лба, никаких признаков подбородка под клинообразной нижней губой, непрерывное подергивание рта, шумное дыхание в непривычной атмосфере, неповоротливость и затрудненность в движениях – результат большей силы притяжения Земли, – в особенности же огромные пристальные глаза – все это было омерзительно до тошноты». Казалось бы, земное тяготение должно расплющить пришельцев, но у них есть специальные помогающие им машины. «Сверкнул луч света, и зеленоватый дым взлетал над ямой тремя клубами, поднявшимися один за другим в неподвижном воздухе. Этот дым был так ярок, что темно-синее небо наверху и бурая, простиравшаяся до Чертси, подернутая туманом пустошь с торчащими кое-где соснами вдруг стали казаться совсем черными». Кстати, один из лучших переводов «Войны миров» принадлежит великолепному русскому поэту-акмеисту Михаилу Зенкевичу. Он понимал толк в фантастике, знал, что такое стиль. Его собственные стихи часто звучали как фантастические: И вновь прорезав плотные туманы, На теплые архейские моря, Где отбивают тяжкий пульс вулканы, Льет бледный свет пустынная заря… И солнце парит топь в полдневном жаре, И в зарослях хвоща из затхлой мглы Возносятся гигантских сигиллярий Упругие и рыхлые стволы… 4 «Блеснула молния, и марсианский треножник четко выступил из мрака; он стоял на одной ноге, две другие повисли в воздухе. Он исчезал и опять появлялся при новой вспышке молнии уже на сотню ярдов ближе. Можете вы себе представить трехногий складной стул, который, покачиваясь, переступает по земле? Так это выглядело при вспышках молнии». Все это на фоне привычного Лондона, его окрестностей. «Вблизи треножник показался мне еще более странным; очевидно, это была управляемая машина. Машина с металлическим звонким ходом, с гибкими блестящими щупальцами (одно из них ухватилось за молодую сосну), которые свешивались вниз и гремели, ударяясь о корпус. Треножник, видимо, выбирал дорогу, и медная крышка вверху поворачивалась в разные стороны, напоминая голову. К остову машины сзади было прикреплено гигантское плетение из какого-то белого металла, похожее на огромную рыбачью корзину; из суставов чудовища вырывались клубы зеленого дыма». Не забудем, роман написан в конце 90-х годов XIX века. Никто тогда не помышлял об исходах, описанных тридцатидвухлетним Уэллсом. Мировые войны (а он увидит обе, – Г. П. ) были еще впереди, но Уэллс явственно, чрезвычайно реалистично увидел картины, уже через шестнадцать лет ставшие реальностью. «Тут были женщины, бледные и грустные, хорошо одетые, с плачущими еле передвигавшими ноги детьми, – описывает он колонну беженцев, покидающих Лондон. – Со многими шли мужья, то заботливые, то озлобленные и мрачные. Тут же прокладывали дорогу оборванцы в выцветших лохмотьях, с дикими глазами, зычно кричавшие и цинично ругавшиеся. Рядом с рослыми рабочими, энергично пробиравшимися вперед, теснились тщедушные растрепанные люди, похожие по одежде на клерков или приказчиков. И, несмотря на все это разнообразие, люди в толпе имели нечто общее. Лица испуганные, измученные, чувствовалось, что всех гонит страх. Всякий шум впереди на дороге, спор из-за места в повозке заставлял бесконечную толпу ускорять шаг; даже люди, напуганные и измученные до того, что у них подгибались колени, вдруг, точно гальванизированные страхом, становились на мгновение более энергичными. Кожа пересохла, губы почернели и потрескались. Всех мучила жажда, все устали, все натрудили ноги. Повсюду слышались споры, упреки, стоны изнеможения; и все то и дело выкрикивали, точно припев: скорей, скорей!»

Конец ознакомительного фрагмента.