Я считаю соглашение между нами точно сформулированным и окончательным.

Однажды вечером Тедди позвонил мне в «Ироки». Его голос звучал нервно и напряженно. Он сказал, что не знает, что предпринять, но дальше так продолжаться не может.

На следующее утро я приехала в мастерскую Драйзера в отеле «Ансония». Он сидел за своим столом, переделанным из рояля палисандрового дерева. Мы обсудили с ним многие вопросы, в частности вопрос о том, что ему необходимо еще больше сократить свои расходы. Он предполагал отказаться от номера в «Ансонии» и вести всю свою работу в «Ироки». «Трагическая Америка» не принесла большого дохода, и он хотел теперь закончить «Стоика», третий том своей «Трилогии желания». Он говорил, однако, что должен вести большую, активную работу как сторонник социальных преобразований и дела свободы, что это связано с митингами и требовало его личного присутствия то в одном, то в другом месте. И его беспокоило, как пойдет эта работа, если его не будет в городе в нужный момент.

Он говорил, что его работа составляет для него самое главное, и все, что так или иначе мешает ей, должно беспощадно устраняться из его жизни.

В течение следующих недель Тедди проводил много времени в «Ироки». Приехала мисс Лайт, чтобы привести в порядок его справочную библиотеку. Художник Хьюберт Девис, которого он очень любил, нарисовал несколько цветных панно для нашей новой столовой, в то время еще только строившейся.

Депрессия наложила свою печать на все и на всех, и Соединенные Штаты в целом, казалось, находились в состоянии сонной болезни. Всякая деятельность была парализована, и люди резко сокращали свои расходы. Повсюду на окраинах больших городов, включая Нью-Йорк, возникали так называемые «гувервилли» – голодные лагери, где удрученные нищетой люди были вынуждены ютиться в жалких лачугах, наспех сколоченных из больших упаковочных деревянных ящиков и обрезков железа. Ветераны войны организовали поход в Вашингтон с требованием выплаты пособия и подверглись обстрелу со стороны войск и полиции.

Драйзер принимал все более активное участие в движении сторонников социальных преобразований, и, наконец, его уговорили выступить публично в ряде мест. Ему было что сказать, он хотел говорить, и его желание нашло себе выход.

Я помню, как впервые ему пришлось говорить на официальном собрании, где он рассчитывал на небольшую аудиторию и предполагал, что его выступление будет носить неофициальный характер. Когда дверь открылась и Драйзер появился в зале, он вдруг увидел вокруг множество людей, с нетерпением ожидавших его появления. Зал, вмещавший свыше 400 человек, был битком набит. Сидя вместе с Мэртл среди публики, я беспокоилась, какое впечатление произведет на Драйзера многолюдная аудитория. Когда он поднялся на трибуну, я почувствовала в нем прежнюю знакомую нервозность, появлявшуюся всегда, когда ему приходилось выступать. Но на этот раз я была поистине изумлена, увидев, как быстро он (после того как его представили аудитории) не только справился со своим волнением, но и сумел найти своеобразную обаятельную манеру держать себя, которая с тех пор всегда сопутствовала его публичным выступлениям. Аудитория была заинтересована, живо и сочувственно реагировала, и Драйзер сразу почувствовал ее электризующее воздействие. Он быстро овладел вниманием своих слушателей, заставляя их то смеяться, то становиться серьезными.

Когда выступление кончилось и он ответил на вопросы, заданные ему, я сказала:

– Ведь ты совсем не волновался. Ты можешь выступать где угодно.

– Да,- ответил он,- теперь я могу выступать где угодно, перед любой большой аудиторией. Но напрасно ты думаешь, что я не волновался. Вначале меня трясло как в лихорадке. Но когда я поднялся на трибуну и понял, что неизбежно должен встретиться с аудиторией, всегдашняя застенчивость вдруг исчезла и, я убежден, никогда больше не вернется ко мне. С ней покончено.

Так оно и было, и с тех пор Драйзер стал часто выступать перед публикой.

Некоторые члены коммунистической партии в этот период часто приезжали в «Ироки». Шли горячие споры, длившиеся часами, а потом Драйзер неизменно рассказывал мне о них. Он искренне уважал Уильяма 3. Фостера и всегда называл его «своего рода святым», ввиду многочисленных жертв, которые тот принес ради избранной им цели. Что касалось его самого, то Драйзер говорил, что он не вступит никогда ни в какую партию, полагая, что его влияние в области социальных преобразований будет более эффективным, если он сможет по-прежнему свободно высказываться по любому предмету.

В мае Тедди отправился в путешествие по Аризоне и Ныо-Мексико. Он хотел побыть некоторое время вдали от Нью-Йорка. В одном письме он вспоминал «Ироки». «Я мысленно вижу его перед собой и гадаю, взошла ли уже трава и появились ли цветы. Этим летом он будет выглядеть прекрасно – впервые почти в законченном виде». Я написала ему, чтобы он скорее возвращался. Весна в деревне действует опьяняюще, и он должен быть здесь.

В июле, ровно через два месяца после его отъезда из Нью-Йорка, Тедди появился в «Ироки». Моя мать и сестра собирались вернуться к себе на Запад, но им не хотелось уезжать, пока он был в отсутствии. Теперь, когда он вернулся, они успокоились и через несколько дней уехали.

Этим летом Тедди как-то сказал мне, что написал завещание в мою пользу, сделав меня единственной наследницей своего имущества. Он также передал мне свою собственность в Маунт-Киско и в Калифорнии. Я была совершенно потрясена и с трудом могла осознать всё значение его поступка. До этого я не имела ни малейшего обеспечения. Он понял из моих слов, как глубоко я благодарна ему, и сказал: «Я хотел, чтобы тебе было известно, как обстоят дела, если со мной что-нибудь случится. Ведь ты знаешь, жизнь – ненадёжная штука».

Только многие годы спустя, в 1947 году, когда я разбирала его корреспонденцию, я узнала из его письма к своему адвокату, Артуру Картеру Хьюму, что Драйзер заезжал в его контору в Йонкерс 6 мая, за день до своей поездки на юг, чтобы подписать завещание, которое Хьюм составил по его просьбе.

Драйзер теперь засел за работу над «Стоиком»; большая часть книги была написана им от руки, остальное он диктовал своей секретарше – мисс Кларе Кларк.