Итак, назад в голый кабинет Еврейского совета. Чувствительный молодой человек держит свою руку под любопытным взглядом Мефистофеля, и S. с первых же слов устанавливает с ним крепкий человеческий контакт. Не следует забывать, что мы пришли для выяснения вопроса о состоянии нашего имущества. Я не смогу очень точно повторить все, что S. говорил, но помню, он сказал: «Работа, которую вы здесь исполняете, хотя вы и делаете ее добросовестно, противоречит вашей натуре». А потом себе под нос: «Этот молодой человек интроверт». Нет, это все-таки слишком трудно описать. Подыгрывая, как усердная школьница, я добавила: «В нем есть что-то женственное, чувственное». Похоже, этот молодой человек обладал непроявившимися ввиду недостающей ему веры в себя способностями. И еще S. сказал: «Если перед вами поставлена задача, вы с ней очень хорошо справляетесь, но, когда выбор нужно делать самому — вы теряетесь» и т. д. и т. п. В результате ошарашенный и окончательно смущенный молодой человек сказал: «Но, господин S., то, что вы мне здесь сообщили за две минуты, в точности показал тест, который я недавно прошел». И тут же договорился о консультации и надавал тысячу советов по поводу заполнения анкет.

Да, мне совершенно не удается передать комичность курьезных сцен. Позже, стоя у заснеженного канала, мы, как шаловливые школьники, давились от смеха из-за неожиданно гротескного исхода этого бюрократического дела: назначенная консультация и служащий, который от внезапной расположенности к нам вытащил бы нас из петли закона, если бы только мог.

11 января [1942], 11.30 вечера. Я рада, что с утра в неубранной кухне меня будет ждать гора немытой посуды. Своего рода наказание. Понимаю, почему монахи в грубых рясах становятся на колени на холодные камни. Надо очень серьезно задуматься над этими вещами. Сегодня вечером мне снова немного грустно. Но ведь я сама захотела этих объятий. Милый мой. При этом он как раз намеревался ввиду ожидающего его через несколько недель гестапо вести целомудренный образ жизни. Выражаясь простодушно, хотел излучать лишь добро и таким образом притянуть к себе из космоса добрых духов. Почему бы и не поверить во что-то такое. И тут пришла эта дикая «киргизка» и разбила все его чистые мечты. Я спросила, не будет ли он позже, вспоминая сегодняшний день, раскаиваться. «Нет, — сказал он, — я никогда ни о чем не жалею. Это было прекрасно, и к тому же показало, что даже сейчас во мне есть еще что-то „земное“. Для меня физическая близость всегда проистекает из „духовной“, и поэтому — все хорошо». И что при этом чувствую я? Опять же печаль. Я сознаю, что все чувства, которые к кому-то испытываю, не могу выразить в объятии. И отсюда ощущение, что именно в момент объятий он ускользает от меня. Лучше видеть его рот на расстоянии и томиться по нему, чем чувствовать на своем. В очень редкие моменты я бываю от этого по-своему счастлива, чтобы однажды все-таки использовать это громкое слово. Сегодня ночью просто от тоски лягу спать с Ханом. Все так сумбурно.

Вот теперь я наконец знаю: он молится после того, как вынимает свои искусственные зубы. В общем, логично. Сначала надо свести счеты со всеми мирскими делами.

Похоже, у меня период расцвета. Как утверждает S., я выгляжу прекрасно, и он радуется этому вместе со мной. Сравнивая этот год с прошедшим (с двухчасовым дневным сном и ежемесячным фунтом аспирина), можно сказать, что я была тяжело больна. Помню, все было действительно ужасно. Сегодня вечером еще раз полистала эту тетрадь, ставшую для меня чем-то вроде «классической литературы». Какими же далекими кажутся мне былые проблемы. Поиск близости с Богом, и по вечерам у окна — благодарение ему. В моем внутреннем царстве — мир и покой. Это был действительно тяжелый путь. Сейчас все кажется таким простым и само собой разумеющимся. Меня неделями преследует одна фраза: «Надо иметь мужество произнести то, о чем думаешь». Произнести имя Бога. Сейчас, в этот момент — вялая, уставшая, печальная и не вполне удовлетворенная собой — я ощущаю это не так остро, но все равно это не покидает меня. Сегодня вечером, наверное, разговора с Богом не будет, хотя меня тянет к холодным камням, размышлениям, к серьезности. К серьезности по отношению к телесным вещам. Но мой темперамент идет своей собственной дорогой и не находит гармонии с душой. И все же, несмотря на то, что все меньше верю, что для моего тела и моей души возможен один-единственный мужчина, я думаю, что в этих вещах во мне тоже есть потребность в гармонии. Все-таки мне сейчас не так тяжело, как раньше. Я уже не падаю так глубоко. В самой подавленности уже заключен подъем. Раньше я думала, что всю свою жизнь проведу в тоске, а теперь знаю, что и эти моменты тоже принадлежат моему жизненному ритму, и это хорошо. Во мне есть вера, большая вера, и в себя тоже. Я доверяю той серьезности, что есть во мне, и постепенно осознаю, что могу сама управлять своей жизнью. Бывают моменты, большей частью, когда я одна, в которые чувствую к нему глубокую и благодарную любовь: ты так мне близок, что я хотела бы делить с тобой твои ночи. И это — вершина моего к нему отношения. При этом вполне возможно, что в действительности такая ночь могла бы стать катастрофой. Не зияет ли здесь странная пропасть?

А теперь — спокойной ночи, а то от сонливости я начинаю много болтать. Завтра с утра — немытая посуда!

И все-таки: я не хочу физической близости с ним, хотя порой бываю безумно влюблена. Можно ли на основании этого сказать, что я его так глубоко, чуть ли не «космически» люблю, как физически любить вряд ли возможно?

Тидэ и я, хотя мы такие разные, — самые близкие ему люди. Мы должны очень беречь друг друга. Когда сегодня днем, провожая, Тидэ поцеловала нас обоих, между нами тремя на мгновение возникла странная интимность. Ну, когда ж ты наконец-то отправишься в постель?

19 февраля 1942 года, четверг, 2 часа пополудни. Сильнейшее впечатление сегодняшнего дня — большие, лиловые, замерзшие руки Яна Бола. Снова кто-то замучен до смерти. На сей раз это был тихий молодой человек из «Культуры» [33] . Помню, он играл на мандолине, встречался с одной милой девушкой, ставшей потом его женой, и у них родился ребенок. «Изверги», — сказал Ян в переполненном университетском коридоре. Они искалечили его. Как и Яна Ромейна, и Тилроя, и еще многих преподавателей — пожилых, слабых людей. В том самом месте, в Велюве, где раньше в гостеприимном пансионате они проводили летние каникулы, теперь их держат в насквозь продуваемых бараках. Они даже не смеют носить собственные пижамы, не смеют иметь при себе свои вещи, — рассказывала в университетском кафе Алейда Схот. Их хотят совершенно раздавить, довести до ощущения собственной неполноценности. Морально люди достаточно сильны, но здоровье у большинства из них подорвано. Говорят, Пос живет в монастыре в Харене и пишет книгу. Сегодня утром на лекции было так мрачно. Но был и просвет. Короткий, случайный разговор с Яном Болом на трамвайной остановке в холодном узком переулке Лангебрюг. «Что это в людях такое, что они стремятся к уничтожению других?» — с горечью спросил Ян. Я: «Люди, да, люди. Но подумай, ты ведь тоже один из них». И, вопреки моему ожиданию, он, упрямый, ворчливый Ян, он согласился. «И низость других в нас тоже есть», — продолжала я дальше. «Я не вижу, действительно не вижу никакого иного выхода, кроме как заглянуть в собственное нутро и с корнем вырвать из него все плохое. Я больше не верю в то, что мы сможем что-либо улучшить в этом мире, пока сами не станем лучше. Мне кажется, что единственный урок этой войны — это необходимость поиска зла в самом себе». Ян как никогда соглашался со мной, он был открытым и вместо своего обычного проповедования твердокаменных социальных теорий задавался вопросами. Он сказал: «Это так мелко, предавшись жажде мести, настраивать на это всю свою жизнь, что в результате ничего нам не даст». Мы стояли на холоде и ждали трамвая. Ян с его большими, лиловыми, замерзшими руками и зубной болью. И мы не декларировали никаких теорий. Наши учителя арестованы, друг Яна убит, и можно еще много чего добавить, но мы говорили друг другу: «Месть — это слишком мелко». Для сегодняшнего дня — это в самом деле просвет.

Сейчас немного поспать, а потом заняться подругой Рильке [34] . Все продолжается, почему нет! Нужно было бы регулярней писать в этой тетради, но не хватает времени.

25 февраля [1942], среда. Сейчас 7.30 утра. Я подстригла ногти, выпила чашку настоящего какао и съела ломоть хлеба с медом, все это, так сказать, с воодушевлением. Наугад открыла Библию, но в этот момент она не дала мне никакого ответа. Собственно говоря, это и неплохо, поскольку нет никаких вопросов, а только большая вера и благодарность за то, что жизнь прекрасна. И посему этот момент можно считать историческим: не потому, что именно сейчас я должна идти с S. в гестапо, а потому, что, несмотря на этот факт, нахожу жизнь прекрасной.

27 февраля [1942], пятница, 10 часов утра. Человек сам создает свою судьбу. Это высказывание кажется мне поверхностным. Но вот как внутренне к этой судьбе относиться, человек действительно решает сам. Нельзя постичь чужую жизнь, зная только о ее внешних проявлениях. Чтобы познать жизнь другого человека, надо знать его мечты, его отношение к близким, его настроения и его разочарования, его болезнь и его смерть.

Ранним утром в среду мы с большой группой людей стояли в помещении гестапо, и жизненные обстоятельства в этот момент были для всех нас одинаковыми. Мы все — и сидящие за столами, и те, кто пришел на допрос, — находились в одном месте. Но жизнь каждого была определена его внутренним отношением ко всему происходящему. Мне сразу бросился в глаза молодой человек, который носился туда-сюда с недовольным видом. Он никоим образом не скрывал своего недовольства, делал все так нервно, вымученно. Он постоянно искал предлог, чтобы только наорать на бедных евреев: «Руки — из карманов!» и т. п. На мой взгляд, он заслуживал сострадания больше, чем те, на кого он кричал. А их самих можно было жалеть настолько, насколько велик был их собственный страх. Когда подошла моя очередь, он вдруг заорал: «Что вы находите здесь смешного?» Мне хотелось ответить: «Кроме вас, ничего». Но из дипломатических соображений я решила промолчать. «Вы ведь беспрерывно смеетесь!» — продолжал он орать. И я, совершенно невинно: «Это бессознательно, это мое обычное лицо». Тогда он с миной, выражающей — я еще с тобой поговорю: «Не придуривайтесь. В-в-о-он отсюда!» Это, вероятно, был психологический момент, во время которого я должна была смертельно испугаться, но я быстро раскусила его маневр.

Мне вообще не страшно. Не оттого, что я очень смелая, а от чувства, что все еще имею дело с людьми, и хочу попытаться, насколько мне это удастся, понять ход мыслей каждого, от кого бы они ни исходили. И это был еще один исторический момент этого утра. Он состоял не в том, что я была обругана несчастным гестаповцем, а в том, что я не была этим возмущена, скорее я ему сочувствовала. Больше всего мне бы хотелось его спросить: «У тебя что, было несчастливое детство или, может, тебя бросила девушка?» Он выглядел нервным, измученным, впрочем, также по-настоящему неприятным и вялым. Мне очень захотелось тут же предложить ему психотерапию, поскольку я прекрасно понимала, что такие типы заслуживают сожаления лишь до тех пор, пока не могут причинить зла. Но если их спустить на человечество — становятся опасными для жизни. Преступна только система, использующая этих парней. И если речь идет об истреблении, то следует истреблять не самого человека, а зло, живущее в нем.