Но своевременна ли будет сейчас стачка, когда вот-вот высадится на берег Одессы иностранный десант и может обрушиться на головы забастовщиков всей мощной вооруженной силой интервенции?

Он поднялся и сказал:

— Товарищи, объявить стачку завтра — безрассудно, так как мы еще не отмобилизовали свои собственные партийные резервы. Но если мы завтра отмобилизуем наши силы, проведя все те мероприятия партийного учета, которые мы только что одобрили, то послезавтра нам уже без стачки не обойтись. Я предлагаю создать на всех предприятиях города тройки для подготовки стачки. Через эти тройки наш центр сможет действовать безотказно, и мы поведем массы на борьбу за наши, а не за меньшевистские требования.

Столяров поддержал это предложение.

Председателем стачечного комитета был избран Ласточкин.

Заседание подпольного областкома закончилось только к вечеру, когда солнце уже село, а братья Столяровы совершали чуть ли не сороковой рейс из конца в конец Третьего Малого переулка. Они совсем охрипли. Катюша еле держалась на ногах, и пальцы ее на ладах баяна совсем онемели, а из веселой толпы, шатавшейся за ними, три четверти уже храпело под заборами.

«Гости» пяти Столяровых расходились с пьяным гамом и дикими выкриками — как и полагается гостям после доброй выпивки. И Слободка знала: завтра фонарь на углу Кладбищенской окажется разбитым, тумба для афиш на Втором Малом будет выкорчевана из земли, а будка с сельтерской напротив инфекционной больницы перевернута вверх дном. Такая уж была традиция у слободских гуляк.

Ласточкина — якобы «пьяного в дым» — вели под руки его «племянница» Галя и — тоже как будто пьяненький — матрос Шурка Понедилок. Было поздно, все пространство от Пересыпи до Молдаванки уже перешло во власть ночных «хозяев» — банды Мишки Япончика. И Шурка Понедилок держал в зубах финку, чтобы бандитам Япончика еще издали было видно: идет как будто «свой», только руки у него заняты «бесчувственным» телом пьяного товарища.

В начале Херсонского спуска все трое, однако, «протрезвились», и Шурка засунул финку за пояс. Когда же миновали Новый базар, он и вовсе спрятал ее в карман.

— Ну, Понедилок, — сказал Ласточкин на углу Дворянской, — теперь топай один — так, кажется, говорится на языке одесской улицы? И ты, Галя, иди домой спать.

Шурка Понедилок усмехнулся и покраснел.

— А разве вы, товарищ Николай, иностранных языков не знаете?

— Не знаю, — вздохнул Ласточкин. — Некогда было научиться, да и сейчас некогда. — Он весело кивнул головой Гале. — С иностранными языками пускай за меня уж Галя возится. А вот языком одесской улицы надо овладеть и мне: ничего не поделаешь, придется нам заняться и улицей и бандитами Япончика. — Он пожал руку Гале и Шурке. — Иди, Понедилок, будь здоров. Думаю, что мы с тобой хорошо сработаемся, особенно в Военно-революционном комитете. Идите, товарищи, у меня еще одно дело есть. Как здесь по-уличному будет «дело»?

Понедилок опять усмехнулся:

— Дела тут, товарищ Николай, разные бывают: бывают «сухие», бывают «мокрые», а бывают и «со жмуриками»…

— Ну, «сухие», «мокрые» — это я понимаю. А что такое «со жмуриками»?

Шурка серьезно, как бы и в самом деле читая лекцию, объяснил:

— «Сухое» — без пролития крови, «мокрое» — с пролитием крови, а «со жмуриками» — это с покойниками, когда после «дела» трупы на земле остаются.

— Фу, страх какой!

— Бандитизм тут у нас в невероятных масштабах, товарищ Николай! Разве вы об этом не знали?

— Знаю.

— И это, товарищ Николай, опасность не меньшая, чем контра или мировая буржуазия. Потому что каждый вор или бандит — это в первую очередь отчаянный индивидуалист, зубр индивидуализма, так сказать; у них собственнический инстинкт гиперболизирован до мировых, так сказать, масштабов!

Шурка с особенным смаком козырял иностранными словами. Ему, как видно, не терпелось продемонстрировать перед Ласточкиным свою «ученость».

Но Ласточкин слушал его с интересом. Этот горячий матрос — сам дитя старой одесской улицы — был не просто симпатичный парень, но и умел видеть, думать и осмысливать увиденное и продуманное. Продукт уличной толпы и городской люмпенской среды, он — во флотском коллективе, в бурном водовороте общественной жизни — поднялся уже высоко над своим окружением. Именно такие «выходцы из своего окружения» и должны были повести это окружение к коренной перестройке и включить его в сознательную социальную борьбу. Ценный это был, думалось Ласточкину, человеческий экземпляр.

Как бы в ответ на эти мысли Шурка продолжал развивать свою идею:

— Бандиты, каждый в отдельности, непримиримые враги какого бы то ни было коллективизма, потому-то их и тянет к анархистам. Но в беде — только, например, попадут они в тюрьму — они создают крепчайший, монолитный коллектив. В этом их козырь. И это надо учитывать, товарищ Николай. Потому что бандиты будут у нас здесь и справа и слева, куда ни повернись. Но я думаю себе так: тут-то мы их и подденем, надо только дать им перспективу, близкую их сердцу и понятную для их уровня развития. Надо дать им ориентир видимости, товарищ Николай, бросить луч света в это темное царство порока. Правильно ли я применяю диалектику, товарищ Николай?

«Диалектику» Шурка приберег под самый конец и ахнул ею с явным расчетом ошеломить Ласточкина.

Ласточкин и в самом деле был ошарашен.

Они стояли под уличным фонарем, и Ласточкин с интересом разглядывал этот «продукт одесской улицы, перетертый во флотском коллективе и в бурном водовороте общественной жизни». Шурка даже взопрел от собственной тирады и теперь вытирал пот со лба.

— Правильно! — сказал Ласточкин. — Дай-ка я тебя, Шурка, поцелую!

И они крепко обнялись под фонарем.