Король продолжал:

— Будучи призван, хоть и не по заслугам, на высокий пост английского короля, я решил сделать все, что в моих силах, чтобы положить конец этому пренебрежению. Я не хочу военной славы. Я не претендую на мудрость Юстиниана или Альфреда в государственных делах. Если история упомянет меня как человека, который вырвал из когтей забвения несколько древних английских традиций, если потомки наши скажут, что благодаря мне — ничтожнейшему, быть может, из ничтожных— обитатели Фулхэма все еще едят Десять Морковок, а Путнейский общинный советник все еще бреет половину головы, — я безбоязненно предстану перед великими моими пращурами, когда сойду в место последнего успокоения королей.

От наплыва чувств король замолк, но вскоре овладел собой и возобновил свою речь:

— Я думаю, что перед столь просвещенной аудиторией мне не придется останавливаться на деталях возникновения тех или иных легенд. Самые имена наших пригородов свидетельствуют о нем. До тех пор, пока Хэммер-смит будет именоваться Хэммерсмитом, население его будет жить под сенью своего национального героя, Блэксмита-кузнеца. Не он ли повел демократию в бой на Бродвей, не он ли обратил в бегство конницу Кенсингтона и разбил ее наголову на той площади, которая в память пролитой на ней крови аристократов была названа Кенсингтон-Гор? Жители Хаммерсмита не преминут вспомнить, что самое название «Кенсингтон» впервые было произнесено национальным их героем. На торжественном пиршестве, устроенном в ознаменование мира, когда высокомерные олигархи отказались подпевать песням хэммерсмитовцев, великий республиканский вождь со свойственным ему грубым юмором произнес те самые слова, которые впоследствии были высечены на его памятнике: «Птичек, которые могут, но не хотят петь, нужно заставить петь» (Little birds that can sing and won’t sing, must be made to sing). И с тех пор восточные рыцари получили прозвище «Кенсинги». Но и у вас есть славные предания о жителях Кенсингтона! Вы доказали, что вы умеете петь — петь дивные боевые песни! И даже после страшного дня Кенсингтон-Гор история не забудет тех трех рыцарей, которые прикрывали ваше отступление от Хайд-Парка (названного так, потому что вы прятались в нем), тех трех рыцарей, по имени которых назван Найтбридж. Не забудет она и дня вашего возвращения, когда вы, закалившись в горниле военных неудач, исцелившись от вашей аристократической расслабленности, с мечом в руках шаг за шагом теснили бойцов Хэммерсмитской империи и, наконец, разбили их наголову в битве столь страшной, столь кровавой, что хищные птицы нарекли ей свое имя: Рэвенскоуртом зовется это место — сколько мрачной иронии в этом названии! Надеюсь, я не затрагиваю патриотических чувств Бейзуотера, Бромптона и прочих исторических городов, выделяя эти два примера. Я остановился на них не потому, что они разительней остальных, но отчасти из личного пристрастия (я сам потомок одного из трех героев Найтбриджа), а отчасти из-за того, что я всего лишь дилетант и не беру на себя смелость исследовать времена и страны более отдаленные и таинственные. Не мне решать спор двух таких знатоков, как профессор Хьюг и сэр Вильям Виски, о том, что значит «Ноттинг-Хилл» — Нёттинг ли Хилл (намек на покрывавшую его некогда богатую растительность), или испорченное Носинг-Илл, свидетельствующее о том, что предки наши считали это место земным раем. Если такие люди, как Подкинс или Джосси, признаются в своих сомнениях относительно границ Западного Кенсингтона (начертанных, согласно преданию, бычьей кровью), то мне нисколько не стыдно покаяться в том же. Я прошу вас простить мне эту экскурсию в область истории и пообещать мне ваше содействие в разрешении ныне встающей перед нами проблемы. Неужели же древний лондонский дух обречен на погибель? Неужели в глазах наших трамвайных кондукторов и полицейских померкнет то сияние, которое мы столь часто видим в них, — мечтательное сияние, говорящее

как сказал некий малоизвестный поэт, бывший в детстве моим другом. Повторяю, я твердо решил по мере возможности сохранить глазам трамвайных кондукторов и полицейских их мечтательное сияние. Ибо куда годится государство «без грез и снов»? Лекарство же, предлагаемое мной, заключается в нижеследующем: завтра, в десять часов двадцать пять минут утра, если провидение сохранит мне жизнь, я намерен выпустить воззвание к народу. Воззвание это — труд всей моей жизни; оно уже наполовину составлено. С помощью виски и содовой воды я надеюсь закончить его сегодня ночью. Завтра утром мой народ ознакомится с ним. Все города, в которых вы родились и в которых вы мечтаете сложить ваши старые кости, должны быть восстановлены во всем их древнем великолепии — Хэммерсмит, Найтбридж, Кенсингтон, Бейзуотер, Челси, Бэттерси, Клэфэм, Бэлхэм и сотни других.

Каждый из них должен быть немедленно обнесен городской стеной с воротами, запирающимися после захода солнца. Каждый из них должен завести городскую стражу, вооруженную до зубов. Каждый должен придумать себе знамя, герб и, если можно, боевой клич. Я не буду углубляться сейчас в подробности — мое сердце слишком полно. Подробности вы найдете в воззвании. Я хочу еще только сказать, что все граждане до единого будут внесены в списки городской гвардии и в случае нужды будут созываться штукой, именуемой «набатом», смысл этого слова я намерен тщательно исследовать и разъяснить. Я лично полагаю, что «набат» — это род чиновника, получающего большое жалованье. А если у кого-нибудь из вас имеется дома подобие алебарды, я советую обладателю ее поупражняться с нею в саду.

Тут король закрыл лицо носовым платком и, не в силах совладать с обуревавшими его чувствами, покинул эстраду.

Члены Общества исследования лондонских древностей поднялись со своих мест в каком-то смутном, бессознательном волнении. Некоторые из них побагровели от негодования; меньшинство — наиболее интеллигентные— побагровели от смеха; подавляющее же большинство не знали, что и думать. Существует предание, что один из слушателей ни на секунду не сводил с короля огромных голубых глаз, пылавших на бледном лице, и что по окончании доклада какой-то рыжеволосый мальчик, как безумный, выбежал из зала.

На следующий день король встал с зарей и спустился вниз, прыгая через три ступеньки, словно школьник. Поспешно, но не без аппетита проглотив завтрак, он вызвал к себе одного из высших придворных чинов и вручил ему шиллинг.

— Сбегайте-ка вниз, — сказал он, — и купите мне ящик с красками в один шиллинг ценой. Если мне не изменяет память, эти ящики продаются в лавке на углу второго по счету, более грязного переулка, выходящего на Рочестер-роуд. А насчет картона я уже обратился к обер-егермейстеру. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что картон — это по его части.

Все утро король забавлялся с картоном и красками. Он усердно малевал эскизы военных мундиров и гербы для многочисленных новых городов. В процессе работы он внезапно ощутил тяготеющую над ним ответственность и впал в глубокое раздумье.

— Ума не приложу, — промолвил он, — почему названия провинциальных городов и местечек считаются более поэтическими, чем лондонские. Недоумки-романтики садятся в поезд и едут в разные «Замки в дыре» и «Камни в луже». А между тем они с не меньшим успехом могли бы жить в дивном уголке, носящем таинственное, божественное имя Сент-Джонс-Вуд. Я никогда в жизни не был в Сент-Джонс-Вуде. Я не смею. Я страшусь дремучих сосновых лесов, в которых дремлет ночь, я страшусь увидеть блюдо с окровавленной головой, я страшусь биения огромных крыльев. Но все это можно вообразить себе, не вылезая из трамвая.

И он задумчиво нарисовал черной и красной краской эскиз головного убора для алебардщиков Сент-Джонс-Вуда — сосновую ветку и огромное перо; потом склонился над другим куском картона.

— Вот это будет повеселее, — сказал он. — Лэвендер-Хилл! На каких еще полях, на каких еще лугах и равнинах могла родиться столь благоуханная идея? Представьте себе лавандовую гору, вздымающую в серебряные небеса пурпурную свою вершину и колышущую груди людские дыханием новой жизни. О холм багряных пожаров! Правда, во время моих научных экспедиций в городском трамвае я не сумел точно установить местонахождение этого дивного оазиса. Но где-то он должен быть; вдохновенный поэт назвал его некогда по имени! И этого достаточно, чтобы я (следуя точным указаниям ботаники о строении лаванды) даровал племени, живущему окрест Лэвендер-Хилла, головной убор из торжественных пурпурных перьев. И так повсюду! Я фактически никогда не был в Соутсфилдс, и все же я уверен, что комбинация из лимонов и маслин будет вполне соответствовать царящим там полуденным нравам и обычаям. Не был я и в Парсонс-Грин, и все же я уверен, что придуманные мной бледно-зеленые иезуитские шляпы будут более или менее в духе этой местности. Я принужден идти на ощупь, руководствуясь одной интуицией. Великая любовь к народу, горящая в моей душе, несомненно укажет мне верный путь и не позволит мне оскорбить неосмотрительным поступком древние народные традиции.