— Это новенькая строит рожицы.

Надзирательница удалилась.

Телятина перекочевала в тарелку Долорес, однако мне хотелось оставить себе фасоль, из-за этого мы чуть было не поссорились. Но Долорес уступила, ухитрившись отобрать у меня вместе с куском телятины и несколько фасолин.

Через час, после вечерней молитвы, все пошли спать. Моя кровать стояла у стены, в которой была выдолблена маленькая ниша для Пресвятой Богоматери. В этой нише все время горела лампадка. В нее подливали масла набожные дети, которые выражали таким образом признательность Пресвятой Деве за свое выздоровление. Два маленьких горшочка с крохотными цветами украшали подножие статуэтки.

Я хорошо умела делать цветы. И, ложась спать, сразу же решила, что сама сделаю для Богоматери все цветы.

Во сне мне снились гирлянды цветов, фасоль и далекие страны. Девочки-близнецы с Ямайки поразили мое воображение.

Пробуждение было не из приятных. Я не привыкла вставать так рано. Свет едва пробивался сквозь матовые стекла окон. С недовольным ворчанием я поднялась.

На туалет отводилось четверть часа, а мне требовалось не меньше получаса, чтобы распутать волосы. Увидев, что я все еще не готова, сестра Мария подошла ко мне и, прежде чем я успела сообразить, в чем дело, резким движением выхватила у меня из рук гребенку.

— Нечего мешкать, — сказала она и, всадив гребенку в мою гриву, вырвала прядь волос.

Боль и ярость, охватившая меня от такого скверного обращения, вызвали один из тех приступов гнева, которые наводили ужас на всех, кому случалось при этом присутствовать.

Я набросилась на несчастную сестру и ногами, зубами, руками, локтями, головой, всем своим жалким и худеньким тельцем колотила и била ее с дикими воплями.

Ученицы, сестры сбежались все разом. Дети кричали: «На помощь!» Сестры крестились, не решаясь приблизиться. Мать Префет окатила меня святой водой, пытаясь привести в чувство.

Наконец подоспела мать-настоятельница святая Софья.

Отец говорил ей о приступах дикого гнева, моем единственном настоящем недостатке, которым я была обязана как состоянию своего здоровья, так и врожденному буйству характера.

Она подошла к нам. Я все еще не отпускала сестру Марию, но чувствовала себя обессиленной борьбой с несчастной женщиной, такой большой и сильной, но даже и не пытавшейся защищаться, она старалась только уклониться от моих ударов, держа меня то за ноги, то за руки попеременно.

Голос матери святой Софьи заставил меня поднять голову.

Глаза мои, залитые слезами, остановились на ее ласковом, исполненном жалости лице, и я затихла на мгновенье, но не отпустила добычу; пристыженная, трепещущая, я торопливо заговорила:

— Это она начала! Она гадкая, отняла у меня гребенку да еще вырвала волосы! Она толкнула меня! Сделала мне больно! Такая гадкая!

И я разразилась рыданиями. Руки мои разомкнулись. Сама не зная как, я очутилась на своей кроватке. Мать святая Софья тихонько гладила рукой мой лоб и ласково журила меня своим нежным, глубоким голосом.

Все разошлись. Я осталась одна с ней и с маленькой фигуркой Богоматери в нише.

С этого дня мать святая Софья стала пользоваться у меня огромным авторитетом.

Каждое утро она приглашала меня и сестра Мария, у которой я перед всем монастырем попросила прощения, осторожно расчесывала мне волосы в ее присутствии.

Сидя на маленьком табурете, я внимала матери-настоятельнице, которая читала вслух или рассказывала мне какую-нибудь поучительную историю. Ах, какая очаровательная женщина, мне так приятно вспоминать о ней.

Я обожала ее, как обожают в детстве существо, полностью завладевшее всеми вашими помыслами, не ведая как, не зная за что, даже не отдавая себе в этом отчета, просто поддавшись непобедимым чарам.

Только потом я сумела понять ее и не уставала восхищаться ею. Я разгадала неповторимую, излучающую свет душу этой святой женщины, скрытую под оболочкой смеющейся коротышки.

Я полюбила ее за все, что она сумела пробудить во мне благородного. Полюбила ее за письма, которые она мне писала и которые я часто перечитываю. Полюбила потому, мне кажется, что, несмотря на все свои недостатки, я была бы еще во сто крат хуже, если бы мне не довелось узнать и полюбить это чистейшее создание.

Один-единственный раз я заметила ее суровость и внезапно почувствовала обуревавший ее гнев в маленькой комнатке, расположенной у входа в ее келью и служившей гостиной, висел портрет молодого человека, на прекрасном челе которого лежала печать некоего благородства.

— Это император? — спросила я.

— Нет, — молвила она, с живостью обернувшись. — Это король! Генрих V.

Лишь много позже я поняла причину ее волнения. Монастырь был роялистский. А Генрих V — признанным монархом [7] .