Два года я провела в этом пансионе. Я научилась читать, писать, считать. Научилась тысяче всяких игр, о которых раньше понятия не имела.

Я выучилась водить хороводы и петь песни, вышивать для мамы платки. Чувствовала я себя относительно счастливой, потому что мы имели возможность выходить по четвергам и воскресеньям, и эти прогулки давали мне ощущение свободы. Земля, по которой я ступала на улице, казалась мне совсем иной, чем земля большого сада пансиона.

И потом, госпожа Фрессар любила устраивать маленькие торжества, которые неизменно приводили меня в безумный восторг. Иногда по четвергам к нам приезжала читать стихи мадемуазель Стелла Кола, только что дебютировавшая в «Комеди Франсез». В ожидании этого события я не смыкала глаз всю ночь. Утром я тщательно причесывалась, с бьющимся сердцем готовясь услышать то, что было мне совсем непонятно, но производило чарующее впечатление. К тому же эту юную особу окружала легенда: она чуть ли не бросилась под копыта лошадей императорской кареты, дабы привлечь внимание государя и добиться помилования для брата, принимавшего участие в заговоре против него.

В пансионе у госпожи Фрессар жила сестра мадемуазель Стеллы Кола, Клотильда, ныне жена министра финансов Пьера Мерлу.

Стелла Кола была небольшого роста, белокурой, с голубыми, немного суровыми, но не лишенными глубины глазами. Голос у нее был низкий, и я трепетала всеми фибрами своей души, когда эта юная хрупкая девушка, такая бледная и светловолосая, принималась читать монолог Гофолии.

Сколько раз, сидя потом на своей детской кроватке, я пыталась подражать ей и произносила как можно тише:

Втянув голову в плечи и надув щеки, я начинала:

Однако это всегда плохо кончалось, потому что начинала-то я потихоньку, едва слышным голосом, а потом невольно возвышала его и заснувшие было подружки, разбуженные моими упражнениями, разражались веселым хохотом. Я в ярости бросалась то вправо, то влево, кого-то пиная ногой, а кого-то награждая пощечиной, и, конечно, за все получала сторицею…

Тогда появлялась приемная дочь госпожи Фрессар, мадемуазель Каролина, с которой я встретилась потом много лет спустя, когда она уже была женой знаменитого художника Ивона; рассерженная, неумолимая, она каждой из нас назначала наказание на завтрашний день. Что касается меня, то я, как правило, лишалась свободного дня — никаких прогулок — и получала пять ударов линейкой по пальцам.

Ах, эти удары линейкой мадемуазель Каролины! Я не преминула упрекнуть ее за это, когда увиделась с ней через тридцать пять лет. Она заставляла нас прижимать все пальцы к большому, причем руку надо было вытягивать и держать совсем близко от нее, — и бац!.. и бац!.. Линейкой из черного дерева она наносила жестокий удар, сильный и резкий, словом, ужасный удар, от которого слезы катились из глаз.

Я невзлюбила мадемуазель Каролину. А между тем она была красивой, но красота ее наводила на меня тоску. Лицо чересчур белое, волосы чересчур черные, украшенные кружевными лентами.

Много времени спустя я снова увиделась с ней, ее привела ко мне одна родственница.

— Пари держу, что вы не узнаете эту женщину! — сказала она. — А между тем вы ее прекрасно знали.

Я стояла, прислонясь к большому камину в зале, и смотрела, как из глубины первой гостиной появилась эта высокая особа несколько провинциального вида, но еще довольно красивая. Когда она спустилась по трем ведущим в зал ступеням, свет упал на ее выпуклый лоб, увитый лентами.

— Мадемуазель Каролина! — воскликнула я и незаметным движением спрятала обе руки за спиной.

Я никогда больше не виделась с мадемуазель Каролиной. И даже положенная хозяйке дома любезность не могла скрыть мою детскую обиду.

Я не слишком скучала у госпожи Фрессар; мне казалось вполне естественным оставаться там до тех пор, пока я совсем вырасту.

Мой дядя, Феликс Фор [5] , вступивший теперь в картезианский орден, требовал, чтобы его жена сестра моей матери, как можно чаще вывозила меня гулять. У него было великолепное поместье в Нейи, по которому протекал ручей, и вместе с кузеном и кузиной я целыми часами удила рыбу.

Словом, эти два года прошли спокойно, без всяких происшествий, если не считать моих гневных вспышек, повергавших в смятение весь пансион и приковывавших меня на два-три дня к постели. Эти гневные вспышки походили на при ступы безумия.

И вот, в один прекрасный день является вдруг тетя Розина, чтобы забрать меня из пансиона и, согласно предписанию отца, доставить в указанное им место. Предписание было категорично Моя мать, находившаяся в это время в отъезде, обратилась с просьбой к тете, которая, улучив минутку между двумя вальсами, тут же примчалась. Мысль о том, что снова, не спросив ни о чем меня, собираются пренебречь моими вкусами и привычками, привела меня в неописуемую ярость. Я каталась по полу; кричала истошным голосом; осыпала упреками маму, своих тетушек, наконец, госпожу Фрессар, не сумевшую уберечь меня.

В течение двух часов я сопротивлялась всеми силами, дважды вырываясь из рук, пытавшихся одеть меня, и убегая в сад, где я карабкалась на деревья, бросалась в маленький водоем, в котором было больше тины, чем воды, пока наконец, измученную, усмиренную, рыдающую, меня не отнесли в тетину коляску.

Три дня меня трясло как в лихорадке, потом начался такой жар, что опасались за мою жизнь. Тогда к тете Розине, жившей в то время в доме № 6 на улице Шоссе-д’Антен, приехал мой отец. Он был близок с Россини, который жил на той же улице в доме № 4.