Тут как раз из зала прослушивания вышла Дика-Пети, и внимание собравшихся сосредоточилось на ней. Она сияла и была довольна собой. О, вполне довольна! Брат протянул ей маленький пузырек с какими-то подкрепляющими каплями (мне бы они тоже не помешали, потому что во рту у меня пересохло и внутри все горело). А мать заботливо прикрыла ей грудь шерстяным платочком, потом набросила на нее пальто, и все трое исчезли.

Прежде чем наступил мой черед, вызывали еще других девушек и юношей.

Но вот наконец прозвучало мое имя, я подскочила, словно сардинка, за которой гонится большая рыба. Тряхнув головой, я откинула назад волосы. «Моя милочка» одернула на мне передержанный шелк. Мадемуазель де Брабанде посоветовала мне не забывать об о, а, р, п и т, и вот я очутилась в зале совсем одна.

Ни разу не доводилось мне до тех пор оставаться одной. Малым ребенком я ни на шаг не отходила от своей кормилицы; в монастыре я всегда была рядом с подружкой или сестрой-монахиней; дома при мне постоянно находились либо мадемуазель де Брабанде, либо госпожа Герар, а если их не было, я шла на кухню к Маргарите.

А теперь я оказалась одна в этом странном зале со сценой в самом его конце, с большим столом посередине, за которым сидели мужчины — ворчливые, брюзгливые или насмешливые — и среди них одна громогласная женщина с биноклем в руках, который она откладывала лишь затем, чтобы поднести к глазам лорнет.

Взбираясь по ступенькам, я спиной чувствовала на себе их взгляды.

Когда я вышла на сцену, Леото наклонился ко мне и шепнул:

— Сделайте реверанс, потом начинайте, а когда прозвенит звонок председателя, заканчивайте.

Я взглянула на председателя, это был господин Обер. А я и забыла, что он директор Консерватории. Я все на свете забыла.

И вот, сделав реверанс, я начала:

Послышалось глухое ворчанье.

— Мы здесь не в классе. Что за идея — читать нам басни… — буркнул какой-то чревовещатель. Им оказался Бовалле, трагедийный актер из «Комеди Франсез».

Я умолкла, сердце мое громко стучало!

— Продолжайте, дитя мое, — молвил седовласый мужчина: это был Прово.

— Да-да, басня гораздо короче, чем сцена, — воскликнула Августина Броан, единственная присутствовавшая там женщина.

Я продолжала:

— Погромче, дитя мое, погромче, — благожелательно сказал маленький человечек с белыми вьющимися волосами: это был Сансон.

Я умолкла в недоумении, испуганная, взволнованная, готовая кричать, выть; увидев это, господин Сансон сказал:

— Успокойтесь, мы ведь не людоеды. — Затем, поговорив о чем-то тихонько с господином Обером, продолжал: — Начните сначала, только погромче.

— Ну нет, — воскликнула Августина Броан, — если она начнет сначала, это будет длиннее, чем сцена!

Ее замечание вызвало смех всего стола. Тем временем я пришла в себя.

Эти люди показались мне злыми: как можно смеяться над маленьким, несчастным созданием, дрожащим от страха и выданным им с головой!

Сама не сознавая того, я испытывала легкое презрение к безжалостному трибуналу. С той поры я часто вспоминала об этом испытании и поняла, что люди добрые, умные, жалостливые, собравшись вместе, становятся гораздо хуже. Отсутствие чувства личной ответственности пробуждает дурные инстинкты. Боязнь показаться смешными лишает их доброты.

Собрав всю свою волю, я стала читать басню сначала, стараясь не думать о том, что будет дальше.

В голосе моем ощущалось волнение. Желание быть услышанной придало ему звучность.

Воцарилась тишина.

Не успела я дочитать басню до конца, как зазвонил колокольчик. Я поклонилась и, умирая от усталости, спустилась вниз по ступенькам.

Господин Обер остановил меня:

— Прекрасно, моя девочка, великолепно. Господин Прово и господин Бовалле желают принять вас в свой класс.

Я невольно отпрянула, когда он показал на господина Бовалле. Это был тот самый чревовещатель, который так напугал меня.

— Итак, кого из этих господ вы предпочитаете?

Я ничего не ответила, только показала пальцем на Прово.

— Вот и прекрасно. Ничего не поделаешь, мой бедный Бовалле. Вручаю вам эту девочку, мой дорогой Прово.

Поняв наконец, в чем дело, я закричала, вне себя от радости:

— Значит, меня приняли!

— Да, вас приняли. И я сожалею только об одном, что такой красивый голос предназначается не музыке.

Но я уже ничего не слушала. Я попросту обезумела. Никого не поблагодарив, я бросилась к двери: