Трудно было вообразить себе что-либо более комичное, чем эта пухлая малютка, кружившаяся с самым серьезным видом.

Сестра Режина никогда не смеялась; лишь иногда слабая улыбка касалась ее тонких губ, растягивая в стороны крохотный ротик. Да, трудно представить себе что-либо более комичное, чем этот важный, напористый вид, с каким она танцевала бурре. А в тот день она выглядела еще смешнее, чем обычно, потому что была возбуждена всеобщим весельем.

Ей было всего четыре года, и она ничего не стеснялась. Была бесстыдной дикаркой. Она ненавидела общество, гостей. И когда ее силой приводили в гостиную, она смущала всех своими вольными и довольно странными речами, своими резкими ответами, а главное, била куда попало ногами и кулаками. Это был кошмарный ребенок с серебряными волосами, перламутровым цветом лица, с огромными голубыми глазами, не гармонировавшими с ее внешностью, с густыми, жесткими ресницами, которые отбрасывали тень на ее щеки, когда она опускала глаза, и касались бровей, когда она их поднимала. Характер у нее был упрямый и нерадостный. Ей случалось по четыре, а то и по пять часов не разжимать губ и не отвечать ни на один из вопросов, с которыми к ней обращались; затем она внезапно соскакивала со своего стульчика, принималась громко распевать и отплясывать бурре.

В тот день настроение у нее было хорошее. Она ласково погладила меня и разжала свои тонкие губы, приветливо улыбнувшись мне.

Сестра Жанна поцеловала меня и заставила подробно описать мое прослушивание.

Крестный дал мне сто франков, а господин Мейдье, который только что явился, чтобы узнать о результатах, обещал отвести меня на следующий день в лавку к Барбедьен, чтобы я выбрала часы для своей комнаты: то была моя заветная мечта.

С того дня я почувствовала в себе перемену. И хотя в душе моей еще довольно долгое время сохранялось много детского, разумом я совершенно по-иному стала воспринимать жизнь, у меня сложились более четкие представления о ней. Я ощущала потребность стать личностью. То было первое пробуждение моей воли.

Быть кем-то — вот к чему я стремилась.

Сначала мадемуазель де Брабанде заявила, что это гордыня. Но мне казалось, что это не совсем так. Однако в ту пору я плохо разбиралась, что именно заставляло меня желать этого. Лишь несколько месяцев спустя я поняла, почему мне захотелось стать личностью.

Один из друзей крестного попросил моей руки. Это был богатый торговец кожами, человек приятный, но такой смуглый, такой черный, такой волосатый и бородатый, что вызывал у меня отвращение. Я отказала ему. Тогда крестный испросил у моей матушки разрешения поговорить со мной наедине. Он усадил меня в мамином будуаре и сказал:

— Бедная моя девочка, ты делаешь глупость, отказывая господину Бед…: у него шестьдесят тысяч франков ренты и хорошие виды на будущее.

Я впервые услыхала такие слова, а когда выслушала разъяснение, усомнилась, о том ли следует говорить в подобных случаях.

— Ну разумеется, — заверил меня крестный. — Ты выглядишь просто дурочкой с твоими романтическими бреднями. Замужество — это прежде всего деловые отношения, и относиться к этому надо соответственно. Твои будущие свекор со свекровью когда-нибудь умрут, так же как ты и я, и разве не приятно думать, что они оставят своему сыну два миллиона, да-да, сыну, а стало быть, и тебе, если ты выйдешь за него замуж!

— Я не хочу за него замуж.

— Почему?

— Потому что не люблю его.

— Да никто никого не любит до… — возразил мой практичный советчик. — Ты полюбишь его после.

— После чего?

— Спроси у своей матери. Но подумай хорошенько о том, что я говорю. Тебе непременно следует выйти замуж. У твоей матери пожизненная рента, оставленная отцом. Только рента эта берётся из доходов фабрики, которая принадлежит твоей бабушке, а та терпеть не может твою мать. Бедняжка, того и гляди, лишится своей ренты и останется без гроша, да еще с тремя детьми на руках. Во всем виноват этот проклятый нотариус из Гавра. А почему да как — все это долго объяснять тебе. Твой отец плохо уладил свои дела. Так что тебе следует подумать о замужестве, если не для себя самой, то по крайней мере ради матери и сестер. Ты отдашь своей матери сто тысяч франков, которые оставил тебе отец и которые нельзя получить иначе. Господин Бед… признает за тобой право на триста тысяч франков. Я с ним договорился. Если захочешь, можешь тоже отдать их матери, а уж четырехсот тысяч франков ей вполне хватит.

Я плакала, я рыдала, потом попросила разрешения подумать.

Маму я нашла в столовой. Она ласково и даже с некоторой робостью спросила:

— Крестный говорил с тобой?

— Да, мама, да. Только дай мне, пожалуйста, подумать, ладно?

И я поцеловала ее, рыдая ей в шею. Закрывшись затем в своей комнате, я в первый раз за долгое время пожалела о своем монастыре.

Все мое детство вставало передо мною. И я плакала пуще прежнего. Я чувствовала себя такой несчастной, что мне хотелось умереть.