Я смотрела на него, не отвечая. Он начал терять терпение.

— Я приглашу госпожу Натали сюда, — сказал он. — А вас попрошу выполнить все необходимое, да поживее, надеюсь, вы понимаете, что у меня есть другие дела, мне же приходится исправлять совершенные вами глупости.

— О нет, сударь, госпожу Натали звать не надо, я не стану просить у нее прощения. Я хочу уйти, расторгнуть контракт сейчас же!

Он совсем смешался, и его злость преобразилась в несказанную жалость к этой неукротимой и своенравной девочке, которая готова была погубить свое будущее из-за какого-то самолюбия. Он смягчился и стал более вежливым. Предложил мне сесть чего до сих пор не сделал. И, расположившись напротив меня, стал благостно рассказывать о преимуществах этого театра, об опасностях, которые подстерегают меня, если я покину прославленный Дом, куда меня, к моей чести, приняли, приводил еще множество всяких доводов, один другого лучше и разумнее, так что я в конце концов расчувствовалась.

Но когда, увидев, что я дрогнула, он опять решил пригласить госпожу Натали, я ощетинилась, словно хищный зверек:

— О, пусть не приходит, не то я снова ее ударю!

— В таком случае, — сказал он, — мне придется пригласить вашу матушку.

— Сударь, моя мать все равно не придет, она никуда никогда не ходит!

— Хорошо, я сам к ней зайду.

— Бесполезно, сударь, мать предоставила мне самостоятельность. Я все решаю сама и одна отвечаю за свои поступки.

— Хорошо, мадемуазель, я подумаю.

И он встал, давая мне понять, что беседа окончена.

Я вернулась домой с твердым намерением ничего не говорить матери, но сестренка, когда ее стали спрашивать о ранке, обо всем рассказала, да еще прибавила от себя, описав грубость «сосьетерки» и смелость моего поступка.

Роза Баретта, которая пришла проведать меня, плакала, она была уверена, что контракт со мной расторгнут. Все семейство пребывало в горестном волнении, горячо обсуждая случившееся; я нервничала.

Меня не очень обрадовали сыпавшиеся со всех сторон упреки. И уж совсем не понравились их советы. Я заперлась у себя в комнате, два раза повернув ключ.

На другой день весь дом дулся на меня. Я поднялась к Герар, ибо там я всегда находила поддержку и утешение.

Прошло несколько дней, но в театр меня ни разу не вызывали.

Наконец в одно прекрасное утро я получила приглашение на читку «Долорес» Буиле. Это был первый случай, когда меня вызывали на читку новой пьесы.

Значит, мне поручат «образ». Все мои горести разом улетучились, словно рой черных бабочек.

Я поделилась своей радостью с мамой, и она сделала вполне логичный вывод: раз меня приглашают на читку, значит, от расторжения контракта отказались, так же как и от идем заставить меня просить прощения у Натали.

Я отправилась в театр. И каково же было мое удивление, когда из рук господина Давенна я получила роль Долорес, главную роль в пьесе Буиле. Я знала, что Фавар, которой эта роль принадлежала по праву, болела. Но были ведь и другие актрисы; я никак не могла опомниться от радостного изумления. А между тем на душе у меня было неспокойно. Тревожное предчувствие всегда предупреждало меня о грядущих невзгодах.

Я репетировала уже пять дней и вот, поднимаясь как-то по лестнице, столкнулась лицом к лицу с Натали, сидевшей под огромным портретом Рашели, портретом кисти Жерома, прозванного «красный перец». Я не знала, что делать: спуститься вниз или пройти мимо. Заметив мои колебания, злая женщина промолвила:

— Проходите, проходите, мадемуазель, я вас прощаю, я отомщена: роль, которая вам так понравилась, за вами не оставят!

Я молча прошла мимо, убитая этой фразой, в истинности которой ни минуты не сомневалась.

Никому ничего не сказав, я стала репетировать. Сцена эта произошла во вторник. А в пятницу, явившись на репетицию, я с огорчением узнала, что Давенн не пришел и что репетицию отменили.

В тот момент, когда я садилась в экипаж, подбежавший привратник подал мне письмо от господина Давенна. Бедняга не решился самолично нанести мне удар, заранее зная, какое это для меня будет горе. В письме он объяснял, что ввиду моей молодости и трудности роли… такая ответственность на столь хрупкие плечи… что наконец госпожа Фавар оправилась от болезни и будет гораздо разумнее…

Письмо это я читала сквозь слезы; однако горе мое вскоре сменилось гневом.

Поднявшись бегом по ступеням, я попросила доложить обо мне директору. Он не мог принять меня сразу. «Хорошо, я подожду». По прошествии часа я не выдержала и, не обращая внимания на привратника и секретаря, пытавшихся удержать меня, ворвалась к господину Тьерри.

Все, что отчаяние, негодование, возмущение несправедливостью и лицемерием могли подсказать мне, я выложила в безудержном потоке слов, прерываемых рыданиями. Директор оторопело смотрел на меня. Он представить себе на мог подобной дерзости и был сражен необузданной яростью столь юной особы.

Когда, совсем обессилев, я рухнула в кресло, он пытался успокоить меня, но тщетно.

— Я хочу уйти немедленно, сударь! Отдайте мне мой контракт. Я пришлю вам ваш экземпляр.

Наконец, устав умолять, он вызвал секретаря и отдал ему распоряжение, тот вернулся с моим контрактом.

— Вот подпись вашей матушки, мадемуазель. Если пожелаете, можете вернуть это мне, но не позднее чем через сорок восемь часов. По истечении этого срока я вынужден буду считать, что вы не принадлежите более к нашему Дому. Но поверьте мне, вы делаете ошибку.