Возражать матери: «Напрасно ты заявляешь так безаляпационно».

Таблетки, которые Раиса Ивановна пробовала принимать, чтобы похудеть, называть «худощавыми».

Разобрав какой-то шахматный этюд, он вдруг поднимал у себя за дверью щенячий визг; подсчитывал просто так, из любопытства, «доллары» в материнской шкатулке и придавал самые причудливые позы проволочному повару на торшере.

Когда Раиса Ивановна недавно купила сыну нейлоновую рубашку, он возмутился:

— Однако зачем она мне?

— Пусть полежит до выпускного вечера.

Сережа безразлично пожал плечами.

Он младенчески не умел управлять своим голосом: то басил на всю квартиру, то неожиданно тонко смеялся, то вдруг уморительно пытался спеть «Любимый город» и спрашивал у матери:

— Интересно, не бас ли у меня будет?

Молодая соседка-студентка, встретив его в коридоре, удивилась:

— Сережа, как ты вырос!

Он небрежно сказал:

— Между прочим, у меня и голос ломается.

Смутно, сквозь сон, Сережа слышал, как пришел отец. Они обедали с мамой и вели свой обычный «архитектурный» разговор. До Сережи долетали обрывки фраз, словно укутанных ватой:

— Повернуть Ростов лицом к Дону…

— Центральный парк — на Зеленом острове…

— Впечатление должно быть такое, будто город «привстал»…

— Но проблема транспорта. Ты об этом подумал?

— Трамваи убрать под землю…

— А бульвары на берегах Темерника?

Сережа не мог бы объяснить почему, но ему всегда приятны подобные разговоры в их доме. И сейчас так хорошо было лежать на диване, под уютным материнским халатом и, слушая спор, думать о своем: «Интересно бы учиться в новом здании университета».

Он уже ездил с Платошей на Западный, просто так, на разведку. И словно попал в фантастический город из алюминия, стекла… У корпуса физического факультета таинственные окна-прорези, цветные плоскости… Вот бы пробраться внутрь, в какую-нибудь чертежную комнату.

К дивану подошел Виталий Андреевич, подсел. Сережа приоткрыл глада, тихо признался:

— Маме не говори, я сегодня тонул…

Улыбчивая, немолодая преподавательница литературы Надежда Федоровна, обведя глазами класс, спросила:

— Как вы полагаете: за что Чацкий любил Софью?

Надежда Федоровна поглядывала выжидающе. За лето ее питомцы очень повзрослели. Девчонки, прежде равнодушные к одежде, видно, стали теперь придавать ей немалое значение.

На голове у Антоши Хапона появилась буйная шевелюра. Хапон — изрядный позер, склонен разыгрывать из себя непонятого поэта-гения. Иногда мрачно ходит в одиночестве по коридорам или сидит за партой, уткнув лицо в ладони, презирая всех непоэтов и ожидая вопроса: «Сочиняешь?»

Антоша любит произносить громко, с напускным театральным пафосом:

— Какое невежество!

Или:

— Какая наглость!

Наигранно смеяться:

— Ха-ха-ха!

Модулируя баском, обращаться покровительственно:

— Мой дорогой!

А рядом с Сережей Лепихиным сидит новичок — Бакалдин. Он появился в классе совсем недавно.

— Так за что же Чацкий любил Софью? — повторила вопрос Надежда Федоровна.

Сережа задумчиво смотрит в окно. Стекло сечет осенний нудный дождь. Вдали, за Доном, никнет поредевшая роща, грустит кафе «Левада».

Сережа недоуменно хмурится. И, правда, за что любить эту противную, достойную презрения Софью?

Руку поднимает Бакалдин.

Сережа покосился на соседа. Странное у него имя — Ремир.

В первые дни Бакалдин показался Лепихину уродцем: большие, похожие на раковины радиолокатора, уши, все лицо покрыто крупными конопушками, забравшимися даже на губы.

Но позже этот Ремир стал даже нравиться Сереже: худенький, но подтянутый; простой темно-серый костюм сидит на нем очень ладно.

— Я думаю, — начал свое выступление Бакалдин, — любят не за что-то, а просто за то, что есть этот человек на свете…

Хапон громко произнес из угла класса:

— Ор-ри-гинально!

Надежда Федоровна внимательно посмотрела на Ремира:

— Наверно, это правда. Но ведь любят и за что-то!

«Конечно», — мысленно согласился Сережа и почему-то вспомнил, как после случая на Дону Варя сказала ему: «Ты все же ребенок!» И сердито подумал: «Взрослая какая!»

На перемене Сережа подошел к Ремиру. Тот стоял у окна и жевал бутерброд.